Ася Котляр
Повесть о горячем сердце

Посвящается дорогой моему сердцу Хулимат Султановой и всем учителям в моей жизни, коих было великое множество.

© Ася Котляр, 2021

© Интернациональный Союз писателей, 2021

От автора

Я, Майя Леонидовна Тараховская (А. Котляр), родилась 15 августа 1963 года на Украине, в маленьком городке Изяслав Хмельницкой области, в обычной еврейской семье. Все мои родные занимались конкретными делами и достигали высот в обычных профессиях: одна из моих бабушек была поваром, другая – портнихой, мама трудилась в аптеке, а папа бороздил на судах водные просторы Вселенной.

Клайпеда, в которой я имею счастье жить, – это портовый город с особенным микроклиматом: никому не удаётся точно предсказать погоду в нашем городе – ни народным приметам, ни астрологам, ни метеорологам. Дальше – всё как у большинства советских детей: детский садик № 43, средняя школа № 11, проблема выбора профессии: актриса, режиссёр, парикмахер или же учитель? Именно тогда в мои душевные метания вмешалась семья. Начавшаяся в конце семидесятых очередная волна антисемитизма коснулась в первую очередь еврейской, не совсем бездарной, молодёжи. Мы как-то сразу попали в разряд ненадёжных граждан и предателей Родины. Попали даже те, кто не собирался никуда ехать и кому на Руси хорошо было… Ну или в Литве. Проще сказать, в СССР. Тогда, в далёкие семидесятые и восьмидесятые, совсем наглухо захлопнулись двери юридических, медицинских и гуманитарных вузов. Зато, к нашему великому счастью, открылись другие двери: в технические, физико-математические, политехнические и прочие, всегда имеющие недобор. Я пошла в педагогику, поступив в Калининградский государственный университет.

Пока училась, вышла замуж и родила близнецов – мальчишек. Сейчас им по 36 лет, и они – замечательные дети. Через пятнадцать с половиной лет в нашей семье появился ещё один мальчик – Даник.

Закончив учёбу, вернулась в Литву и работаю в школе учителем математики вот уже 36 лет. Нужно отметить, что в преподавательской деятельности меня очень интересует педагогика. Математика как-то отошла на второй план, поскольку ничего нового я не изобрела и не доказала. Педагогика в преподавании математики – особенная тема, поскольку затрагивает очень важные аспекты современной жизни, ибо школа – это наше будущее: каких детей мы выпустим, то они с нами потом и сделают.

Театром была увлечена с самого детства. Сколько себя помню, играла. Писать начала не так уж давно – с 2007 года. В нашей школе имени Максима Горького мы, учителя, создали единственный в Прибалтике учительский театр. Название ему – «Перемена».

Три года назад я воплотила в жизнь ещё одну свою мечту: создала единственный в Прибалтике еврейский любительский театр «Шатиль», и мы сразу стали лауреатами фестиваля «Отблески» с моей пьесой «Мамки» о событиях на Украине.

Почему начала писать? Всё просто: женский коллектив, средний возраст которого приближается к отметке «пятьдесят», требует особой драматургии, и где её найти для пятнадцати желающих играть женщин? За эти годы мной написано больше сорока пьес различной тематики: драмы, комедии, фантасмагории, пьесы для детей, для подростков. Веду в Фейсбуке «Дневники учителя». Мной написано десять книг разной тематики. Вместе с моей подругой и коллегой Ириной Алексеенко пишем «Педагогические поэмы» – это особая страничка в моей творческой биографии, ибо писать вдвоём – великое счастье.

Наш театр очень полюбился городу, и на спектаклях у нас всегда аншлаги! Мы выезжаем на фестивали любительских театров, и я являюсь обладателем пяти номинаций за лучшие женские роли: две в Санкт-Петербурге (Международный фестиваль любительских театров «Театр начинается…»), три в Литве. Мои пьесы – как мои дети: не все удачные, но все правдивые и любимые, поскольку написаны мной искренне и честно. На данный момент пьесы идут в профессиональных театрах (Минск, Киев, Днепропетровск, Краснодар, Петрозаводск, Мурманск, Оренбург, Северодонецк) и уже более 500 постановок в любительских, народных и школьных театрах по всему миру… Конечно, мне нужно ещё много чему научиться, понять и принять, но в чём я уверена, так это в том, что если мои пьесы и книги хорошие – они будут жить, пробьются, а если нет – не стоит ими засорять литературное пространство. Время покажет.

Пишу под псевдонимом Ася Котляр, взяв имя одной моей бабушки и фамилию другой. Псевдоним не выбирала – он пришёл точно так же, как приходят ко мне пьесы, рассказы, стихотворения. Мне комфортно писать именно под этим псевдонимом, и я постоянно ощущаю присутствие своих бабушек где-то рядом, хотя их давно уже нет на этом свете. Их любовь и поддержка со мной всегда, я в этом уверена. В этом году мне исполнилось пятьдесят семь лет. И мая 2021 года я по итогам всенародного голосования стала обладателем очень почётного титула: «Клайпедчанка года 2021».

Я люблю каждое мгновение своей жизни, даже самые тяжёлые, ценю каждый прожитый день, безумно люблю всё, что меня окружает: свою семью, свою работу, свой театр, свой город, три свои родины (Украину, где родилась, Литву, где проживаю, и Израиль, где никогда не жила) и свою маленькую планету, как бы пафосно это ни звучало. Я люблю жить!

Часть первая

Глава первая
Человеческий детёныш

– Нет-нет… не смотрите на меня так. Не нужно на меня так смотреть. Я вас очень прошу, Анна Генриховна! Не подходите, пожалуйста! Не подходите близко! Я боюсь вас, Анна Генриховна! Не берите в руки журнал. Он тяжёлый, и держать его в одной руке очень-очень тяжело. Журнал старый и истрёпанный, и, когда вы берёте его в руку, почему-то в левую, всегда в левую, я начинаю его жалеть. Ему, должно быть, больно и страшно. Папа сказал, что если кого-то бьёшь, то больно должно быть тебе тоже. Видимо, поэтому вы бьёте не рукой, а журналом. Журналом проще: это вроде бы и не ты. Папа сказал, что главное в ударе – это точность и сила. У вас есть и точность, и сила. Ну да, трудно промахнуться и не попасть в голову. Хотя вы иногда в голову не попадаете. И тогда я жалею журнал ещё больше. Нет, Анна Генриховна, вы не можете меня слышать. Не смотрите на меня. Папа сказал, что читать чужие мысли неприлично. Вы не можете меня слышать, потому что мои мысли от вас прячутся далеко-далеко. Я даже улыбаюсь. Папа сказал: «Девочка моя! Когда тебе станет страшно – улыбайся! Чем тебе страшнее, тем больше улыбайся». Вот я и улыбаюсь.

– Анна Генриховна, мне не весело. Почему я улыбаюсь, если мне не весело? Я не знаю… Мне папа велел. Нет, папа не велел мне улыбаться дебильной улыбкой – это как-то само собой происходит. Да, я позову папу в школу. Сейчас он работает, простите. Простите, пожалуйста, Анна Генриховна! Нет, не нужно! Только не за косу…

Коридор был моим спасением. Во время урока в коридорах школы тихо. Когда Анна Генриховна выгоняла меня из класса, я несколько минут стояла и не могла сдвинуться с места. Мне казалось, что сейчас она одумается, откроет дверь, выйдет из класса, посмотрит на меня своими серыми водянистыми, холодными глазами и скажет:

– Берман, войди в класс и сядь за парту. И сиди как человек.

Как человек… Мне десять лет. Я – человеческий детёныш. Именно так называет меня мой папа. Каждый вечер, когда я ложусь спать, папа укладывает меня, ложится рядом и читает мне книги. Первую книгу, которую папа мне прочитал, я запомнила почти дословно и на всю жизнь… «Маугли – человеческий детёныш». Когда папа закончил читать книгу, я заплакала.

– Почему ты плачешь, Тыковка?

– Потому что Маугли жил без мамы.

– Но у Маугли была мама, Тыковка! Волчица стала мамой маленького мальчика. У него были братья и сёстры, у него был отец, Балу, Багира, Каа…

– Но ведь волчица не могла лечь с Маугли и почитать ему книжку!

– Не могла… Но она могла подарить Маугли тепло своего волчьего тела и любовь своего волчьего сердца. Не плачь, дорогой мой человеческий детёныш…

Это было очень давно… Почему не мама, а папа укладывал меня спать? Потому что мамы у меня не было. Папа сказал, что мама умерла, когда я появилась на свет. Но бабушка говорила, что мама просто ушла. Далеко-далеко. И я ждала. Сколько я себя помню, я всегда ждала маму. Я, человеческий детёныш, жаждала тепла её человечьего тела и любви её человечьего сердца. Нет, не подумайте, что мне не хватало папиной любви. Его любви хватило бы на тысячу Тыковок. Я была у него, а он был у меня. Ещё у меня была бабушка Варя, это мамина мама, и она всегда жила с нами. В другом городе, далеко-далеко, жила моя другая бабушка, бабушка Сара, но её я видела редко. А ещё у меня были двоюродные сёстры, дяди, тёти – но их я редко видела и плохо знала. Я очень люблю бабушку и папу, но, когда за детьми в детский сад приходили мамы, я тоже ждала, что вот сейчас откроется дверь, войдёт самая красивая в мире женщина и скажет: «Собирайся, Тыковка. Я за тобой. Я – твоя мама…»

Глава вторая
Сашка Макаров

Звонок. Вот оно, спасение. Спасение от холодных глаз Анны Генриховны…

Нужно как-то рассказать папе, что его опять вызывают в школу. Я не знаю, что сказать ему. Нет, я не боюсь папу. Он никогда меня не ударил, ни разу. Честно! Не верите? Честное-пречестное слово! Папа говорит, что ударить ребёнка – это значит… Сейчас вспомню. Он часто это говорит. Ага, вспомнила. Это значит «расписаться в собственном бессилии». Не совсем понятно, где расписаться. Папа расписывается в моём дневнике – это понятно. Однажды к нам пришли люди и попросили папу подписать бумагу о том, чтобы собаки не гадили в нашем дворе. Папа подписал. А что такое «собственное бессилие», в котором нужно расписаться, я не знаю. А спросить как-то неудобно. Как неудобно рассказать папе, что Анна Генриховна расписывается в этом самом бессилии каждый день. Представьте себе, как я это ему скажу: «Дорогой папа! Сегодня Анна Генриховна опять расписалась в собственном бессилии на голове у Сашки Макарова. Поскольку точностью на этот раз она не обладала, её подпись осталась у Сашки над бровью в виде царапины.

Сашку Макарова били все. Его били родители, правда, не всегда, а только когда напьются, били старшеклассники и даже одноклассники. Как-то раз я спросила Сашку: «А что значит – когда напьются?» Сашка посмотрел на меня как на ничтожество: «Ты дура, что ли? Прикалываешься?»

Я не прикалывалась.

«Нет», – честно ответила я Сашке.

И тогда Сашка с гордостью рассказал мне, что, когда папа получает зарплату, а это всегда бывает восьмого числа каждого месяца, он идёт в магазин и берёт «водяру и пивасик», потом они с мамой садятся за стол и напиваются «до поросячьего визга».

Что такое «поросячий визг», я тоже не знала. Мы жили в городе, и поросят я видела только на картинках в детских книжках и в сказках. Иногда в программе «Время» показывали какую-нибудь свиноферму, гордость нашей страны, где выращивают огромных свиней. А как поросёнок визжит, я и понятия не имела. Но когда я слушала Сашку, рисовала себе такую картинку: Сашкины родители превращаются в поросят и визжат, как будто их режут. Сашка сказал, что примерно так это и выглядит. Потом папа с поросячьим лицом снимает ремень и начинает этим ремнём колотить сына. Все мы с завистью смотрели на Сашку, как будто бы он был партизаном и на него напали враги. И доблестный пионер Сашка, избитый и покалеченный, совершал какой-то невероятный подвиг. В моих глазах Сашка Макаров был Мальчишем-Кибальчишем: его пытали напившиеся до поросячьего визга враги, но он так и не выдал страшную тайну. О том, что его бьют, а он не плачет, Сашка рассказывал с такой гордостью, что мне тоже захотелось попробовать: а как это – быть героем?

И тогда я тайно вытащила из папиных брюк ремень, принесла его папе и, глядя в его любящие глаза, произнесла:

– Бей меня, папочка…

У папы выпала из рук книга, он взял ремень, повертел его в руках, принёс брюки и, вдевая в них ремень, спокойно произнёс:

– Тыковка, я убью каждого, кто тронет тебя пальцем. Ты хочешь, чтобы я убил себя?

Из моих глаз брызнули слёзы, и я бросилась в папины объятья. Мне было так хорошо и спокойно, а папа гладил меня по голове и шептал:

– Запомни, девочка моя дорогая: руки даны человеку для других дел – для того чтобы обнимать, чтобы работать, чтобы строить дома и поливать деревья. Если ты когда-либо захочешь ударить человека, моё сердце разорвётся от горя, потому что я буду думать, что моя Тыковка превратилась в нелюдь.

На следующий день я пришла в школу и принесла Сашке Макарову шоколадку. Он не поверил своим глазам, потом быстро схватил шоколадку и, развернув её, стал засовывать в рот. Сашка был вечно голоден, поэтому он пожирал шоколадку, забившись в угол и прикрывшись учебником по математике. Потом опомнился, с жалостью посмотрел на оставшийся кусочек и протянул его мне.

– Угощайся, – царственно произнёс Сашка и стал моим другом на долгие-долгие годы…

Глава третья
Как пахнет одиночество?

Мне двенадцать лет, и я по-прежнему Тыковка. С той лишь разницей, что я попросила папу не называть меня Тыковкой при всех. Стало как-то неловко. Я запомнила тот день, когда это произошло.

Мой папа женился, когда мне исполнилось девять лет. Назвать чужую женщину мамой я не могла, вернее, не хотела. Но от меня этого и не требовалось. Мама – это что-то тёплое и родное. А красивая молодая женщина, пришедшая в наш дом, совсем не была ни тёплой, ни родной. Нет, она не обижала меня, хотя иногда мне хотелось, чтобы она меня обидела: так я хоть поняла бы, что она замечает моё присутствие. Папа привёл Лизу в дом и представил её нам с бабушкой, сказав, что Елизавета Львовна – изумительный и добрый человек, что она – папина невеста и отныне будет жить с нами. Бабушка всплеснула руками и заплакала, потому что бабушка Варя была маминой мамой и «жить под одной крышей с какой-то чужой Лизкой» она была не намерена. Всё это бабушка сказала мне вечером, когда мы легли спать. Бабушка всегда была интеллигентной и умной женщиной, как говорил папа. Она много читала и меня заставляла читать.

У нас в доме каждый день был час чтения перед сном: папа, бабушка и я брали в руки книги и садились читать. Иногда я халтурила: под видом прочтения очередной главы писала свои рассказы. Рассказы были исключительно про дружбу и любовь.

В нашей маленькой семье всё всегда шло по установленному бабушкой порядку: завтрак был в семь часов тридцать минут – ни минутой раньше, ни минутой позже. Мыс папой так привыкли завтракать в семь тридцать, что, когда бабушку положили в больницу на предмет аппендицита, мы ни разу не нарушили нашу семейную традицию. Даже по воскресеньям мы в семь тридцать выходили к столу, одетые и умытые, как того требовала бабушка.

Папа говорил, что бабушка была из дворянской семьи, которую за что-то сослали в Сибирь. Я кое-что об этом знала, поскольку смотрела фильмы, где зажиточных людей раскулачивали, отдавая всё бедным рабочим людям. С одной стороны, мне было ужасно жалко бабушку и её семью, но, с другой стороны, мне было не меньше жалко бедных рабочих, которые всю жизнь трудились на благо нашей большой необъятной Родины и воевали за её свободу. Бабушка ненавидела советскую власть всю свою жизнь, но, как человек воспитанный и мудрый, она ненавидела эту власть тихо. И если её иногда прорывало, папа делал большие глаза, прикладывал указательный палец к губам и шёпотом говорил:

– Я вас прошу, Варвара Степановна! Меня уволят с работы за ваши страшные речи.

Потом поворачивался ко мне и говорил уже мне:

– Тыковка, закрой уши. Бабушка шутит.

Бабушка не шутила. И то, что «эта Лизка», как за глаза называла папину невесту бабушка, работала секретарём у председателя горсовета, лишь усугубляло её положение в нашей семье. А когда папа вступил в партию, бабушка вообще неделю с ним не разговаривала.

Итак, в семь тридцать мы завтракали, потом я шла в школу, а папа – на работу. Обед у нас был в пять часов вечера. Когда я приходила из школы, в доме всегда пахло свежеиспечённой сдобой: у меня был полдник. Обычно полдник бывает после обеда, но у нас в семье было иначе: сначала полдник, потом обед. Бабушка говорила, что обед – это ритуал и на нём должна присутствовать вся семья, пусть даже такая маленькая, как наша.

– В доме должно всегда пахнуть хлебом, душа моя. Запомни это на всю жизнь! Если в доме не будет пахнуть хлебом, в нём будет пахнуть одиночеством.

Бабушка наливала мне стакан молока или чая, ставила на стол плетёную вазочку с тёплыми булочками, и это был самый лучший в мире полдник. Булочки с корицей и яблоками, ватрушки с творогом и изюмом, пирог с капустой – бабушка чудесно освоила дрожжевое тесто, и иногда, когда я приходила из школы пораньше, мне выпадало счастье лепить пирожки. Пирожки выходили корявые, но бабушка никогда не переделывала их и не старалась облагородить. Зато, когда за стол садился папа, он видел, что я приложила к этим чудо-пирожкам свою руку. И тогда он целовал меня и говорил:

– Это же надо! А Тыковка-то у нас – потрясающий повар-кулинар!

Когда бабушку положили в больницу, а это было ещё до прихода в семью Лизы, в нашем доме на самом деле запахло одиночеством. Папа договорился с соседкой, тётей Светой, которая забирала меня из школы, приводила к себе домой, но там пахло борщом и котлетами, а не сдобой.

Тётя Света жила с дядей Мишей, но детей у них не было. Однажды я слышала, как тётя Света рассказывала бабушке за чашкой чая, что она сделала что-то такое, отчего у неё не может быть детей. На вопрос бабушки: «Зачем же вы это сделали, Светлана?» – тётя Света ответила, что была дурой и что очень жалеет. И потом она рассказала, что потеряла много крови и чуть не умерла. И что дядя Миша, её муж, долго пил. А потом они даже лечились, но дети никак не получались. И тогда бабушка сказала: «Вам должно быть очень одиноко, душа моя…», и тётя Света заплакала. Я иногда подслушивала взрослые разговоры, и, когда бабушка заставала меня за этим занятием, она строго говорила:

– Мария Борисовна! Подслушивать чужие разговоры – это всё равно что читать чужие письма. Или это всё равно что влезть в чужой карман. Воспитанные люди никогда себе этого не позволяют.

Когда бабушка на меня сердилась, она называла меня по имени-отчеству, а когда очень сердилась, добавляла фамилию. Тогда это звучало совсем страшно:

– Мария Борисовна Берман! Как вам не стыдно! Почему вы скрыли, что здесь опять были ваши друзья и съели всю колбасу и весь хлеб? И почему одна банка, в которой находилось вишнёвое варенье, оказалась пустой? Я просила вас предупреждать меня об этих визитах! Но что страшнее всего: почему моя новая шляпа лежит не там, где я её положила?

И тогда мне пришлось рассказать бабушке, что мы с девчонками пришли немного поиграть в дочки-матери и по сюжету у нас был обед. А вот чтобы кто-то был мамой, нужно было надеть бабушкину шляпу. А иначе как мама будет отличаться от всех нас, если мы одноклассницы? Бабушка торжественно водворяла свою шляпу на место, а мне назидательно говорила:

– И всё же я попросила бы вас, душа моя, сообщать мне об этих визитах заранее. А сейчас я пошла в магазин за новой колбасой и новым хлебом. Иначе на завтрак мне нечем будет вас с папой кормить.

Глава четвёртая
День рождения

Итак, одиночества я боялась даже больше, чем Анну Генриховну. Или так же. Только Анна Генриховна была вполне осязаема, а настоящее одиночество я всегда видела в глазах у папы, когда он смотрел на мамину фотографию. Бабушка как-то мне сказала, глядя на папу, когда он смотрел на мамин портрет, висящий на стене:

– Смотри, душа моя, как он несчастен… как одинок…

Бабушка никогда не плакала, даже в день моего рождения: день моего рождения был днём маминой смерти. Поэтому мы вовсе не праздновали этот день. А чтобы я не чувствовала себя изгоем, мы не праздновали ничей день рождения: ни папин, ни бабушкин. Каждый год, просыпаясь в этот день, я находила на тумбочке, стоявшей возле моей кровати, вазочку с нарциссами. Я родилась в марте, и эти цветы уже продавали на базаре, а это были любимые мамины цветы.

До школы я считала, что так и нужно жить, не празднуя дни рождения, хотя с удовольствием ходила на дни рождения своих дворовых подруг. Но когда я пришла в первый класс, поняла, что эта традиция нашей семьи была скорее исключением, чем правилом.

Дети приносили в школу конфеты, все кричали: «С днём рождения!», и я стала ждать свой день рождения, чтобы отпраздновать его в школе.

Я ужасно боялась огорчить папу и бабушку, поэтому не могла так запросто подойти и сказать им: «Послушайте, дорогие мои папа и бабушка! Мне нужны конфеты, чтобы отпраздновать свой день рождения». Много раз проговаривая про себя эту фразу, я так и не решилась подойти ни к папе, ни к бабушке и, когда наступил долгожданный день, поплелась в школу в расстроенных чувствах.

В моём первом «А» классе все знали, что у меня день рождения. На стенде висела моя фотография, а над ней красовалась надпись: «Поздравляем!».

Надпись предназначалась для всех, а фотографии менялись в зависимости от именинников.

Я вошла в класс, и все дети дружно выстроились. Елена Михайловна, учитель нашего первого «А» класса, взмахнула рукой, и все ребята дружно три раза прокричали: «Поздравляем!»

Я стояла красная как рак и чуть не плакала.

– Ну, Машенька, что же ты молчишь? Ответь ребятам! И угощай, пока звонок не прозвенел.

– Мне нечем угощать, Елена Михайловна.

– Ты забыла конфеты дома? – протянула мне соломинку Елена Михайловна.

– Да, забыла, – чуть слышно сказала я.

– Ничего страшного, садись. Начинаем урок, дети…

Этот день был худшим днём в моей жизни. На перемене ребята окружили меня и стали дразнить: «Машка-бедняжка, Машка-забывашка», а я стояла и беззвучно рыдала. Слёзы текли по моим щекам, скатывались на белый воротничок. Те же, что попадали в рот, я глотала. И только Сашка Макаров стоял в стороне, с жалостью глядя на меня, на этот безумный хоровод, и молчал. Сашка тоже не принёс конфеты на свой день рождения. И в тот момент я была благодарна Сашке за то, что он не встал вместе со всеми и не кричал мне обидные слова. Тогда я ещё не знала, что у Сашки пьющие родители и что конфеты он ел только в школе, когда кто-то праздновал свой день рождения.

Елена Михайловна вошла в класс, когда моё сердце готово было разорваться от горя. В руках у неё был кулёк с конфетами.

– Машенька, – торжественно произнесла она, – что же ты стоишь как вкопанная? Твой папа принёс конфеты, которые ты забыла дома. Иди угощай ребят.

На ватных ногах я подошла к Елене Михайловне и взглянула в её глаза. Когда она купила эти конфеты? Или не купила? Или на самом деле их принёс папа? Много вопросов, слишком много…

Глотая слёзы, я взяла кулёк и стала угощать притихший класс.

И тогда Елена Михайловна сказала:

– А теперь все быстро извинились перед Машей. Немедленно. И чтобы я больше никогда не наблюдала такое бесчинство. Вы – советские дети, а советские дети всегда помогают друг другу.

Все стали подходить ко мне и извиняться, а я всё продолжала плакать. От жалости к себе, от стыда, от боли, от благодарности – сама не понимала, почему я стояла и плакала.

От всего пережитого у меня поднялась температура, и Елена Михайловна позвонила бабушке.

Я проболела всю неделю. У меня была горячка, так сказал врач «скорой помощи». Пребывала в каком-то беспамятстве, но, когда приходила в себя, видела папу, который сидел у моей постели и плакал.

– Не оставляй меня, Тыковка! Пожалуйста, только не оставляй…

Потом ко мне пришла моя мама. Она была в красивом белом платье, с распущенными волосами, и в руке у неё были нарциссы. Я всем сердцем потянулась к мамочке, но она сказала мне: «Не время, Тыковка моя! Побудь ещё с папой и бабушкой. Им так нужна твоя поддержка!» Я протянула к ней руки и сказала: «Не уходи, мамочка! Ты нужна нам!» Мама улыбнулась мне той самой моей любимой улыбкой, прямо как на портрете, и сказала: «Я с тобой, душа моя! Всегда-всегда!..» А потом она как будто бы растаяла. И я поняла, что очень хочу пить. Я открыла глаза, увидела склонившуюся надо мной бабушку и произнесла еле слышно: «Пить…»