Аркадий Гайдар
В дни поражений и побед

XIV

Яшка сидел на камне, недалеко от костра, над которым в котле варилась обеденная похлебка. Он наигрывал что-то на старой затасканной гармонии. Играть, собственно, Яшке сейчас не хотелось, а хотелось есть. Но до обеда надо было чем-нибудь убить время.

– Ты подкидывай дров-то побольше! – предложил он, – эх ты, карашвиля несчастная!

Румка, исполнявший обязанности кашевара, посмотрел на него лениво и ответил равнодушно.

– Играй сэбэ! Сами знают.

Яшка положил гармонию и подумал, что хорошо бы попросить у Румки поглодать мосол из котла. Но сообразив, что тот не даст наверное, потому что попросят другие, вслух обругал его «жадюгой» и пошел прочь.

Подошел к Силантию, который, сидя на чурбаке, подшивал к своему сапогу поотставшую подошву. Тот работал сосредоточенно и внимательно, точно делал дело большой важности. Да и еще бы! Сейчас немного, потом побольше, и начнет тогда рваться. А где же возьмешь другие? – И потому он с неудовольствием посмотрел на Яшку, который толкнул его в спину.

– Ты чего?

– Так! Жрать надо бы, да не поспело еще. Вот и хожу.

– Так ты не пхайся тогда. Видишь, што человек делом занят.

– Форсишь все! Утром портки зашивал, теперь сапоги.

Дядя Силантий откусил конец суровой нитки, заскорузлыми пальцами завязал узелок и ответил, продолжая работу.

– Одежу, милой, беречи надоть. Нешто как у тебя, парень, штаны-то вон новые, а все в дырьях.

– Пес с ними с дырьями! Вот кокну офицера, либо буржуя какого и опять достану.

– Из-за штанов-то? – И Силантий укоризненно посмотрел на него.

– Не из-за штанов, а так вообще…

– Разве, что воопче… Да и то, милой, хорошево-то мало. Хочь из-за чево!

– Ну нет, не мало. Так им гадюкам и надо! – присвистнув, ответил Яшка и добавил, передразнивая: – «Хочь из-за чево!» А на прошлой неделе кто стражника убил, не ты сам, что ли?

– Убил! – сокрушенно вздохнул Силантий и, отложив даже работу, взглянул на Яшку маленькими голубовато-серыми глазами. – Верно говоришь, парень. Да што же мне делать было, когда они втроем на Епашкина навалились. Пропадал ведь человек-то… сво-оой!.. Убил, верно! Так мне хоть радости-то от этого нету. По нужде только. А ты вот кажный раз плясать готов. Ровно тебе светлый праздник.

– На то они и буржуи, чтобы их бить, – убежденно сказал Яшка. – Такая уж пора пришла…

– Дядя Силантий! – совершенно неожиданно перескочил он совсем на другое. – Ты вот что, положи-ка мне заплаточку… Ей богу!.. А то перед маленько лопнул. Чего тебе стоит? Валяй! Я за тебя черед отнесу или что еще придется…

– Ну тебя к лешему! Рук у самого нет, что ли! – отвечал тот, несколько огорошенный таким внезапным переходом.

– Нет уж ты, право! Смотри… тут самая малость…

И, всучив тому свой сапог, Яшка поспешно куда-то ретировался.

– Ах ты, лодырь!.. Провались он со своим сапогом!.. Думает и взаправду чинить буду! – и Силантий даже отпихнул его.

Свой у него был готов. Он надел его и посмотрел – крепко! Теперь еще хоть полгода носи. – Потом иголку воткнул в затасканную шапченку, а клубочек ниток сунул в карман.

Подошел к котлу, посоветовал Румке закрыть котел, чтобы лучше упрело, и стал думать, что бы это еще теперь сделать. Мужик он был хозяйственный и сидеть сложа руки не любил. Привычки не было – хоть что-нибудь, хоть какой пустяк, а все же. Он подошел к Егору, который чистил винтовку, потом к кучке, резавшейся засаленными картами в «козла», и пошел назад. Винтовка его была давно вычищена, а в карты играть не умел, да и не было интереса.

Проходя мимо того места, где он только что работал, увидел все еще валяющийся Яшкин сапог. – Вот непутевый, бросил и хоть бы что! – Он поднял, осмотрел его. – Ишь ты! Где это его так угораздило? Врет, что лопнул, об гвоздь должно быть. Теперь пойдет рваться. – Он, раздумывая, поглядел на дырку, потом обругал еще раз Яшку лодырем и принялся накладывать заплату.

XV

Осмелели партизаны. На дворе стало теплее: наступила мягкая южная весна. Теперь заночевать можно было под каждым кустом, и частые набеги начали делать ребята. То стражников обезоружат, то казака снимут, то ночью, подобравшись к самому городу, обстреляют патрули и скроются моментально, прислушиваясь, как позади них впустую поднимут стрельбу из винтовок и пулеметов подоспевшие отряды.

Ползли всевозможные слухи. Но никто точно не знал даже, где проходит линия фронта. Поговаривали, что где-то уже совсем близко, чуть ли не возле Екатеринодара.

Однажды город был разбужен грохотом орудийных выстрелов. Испуганные и ошарашенные этим новым сюрпризом, повскакали с постелей обыватели. Что? откуда? Но вскоре волна смятения улеглась. Это английские суда с моря обстреливали тяжелой артиллерией, где-то возле Туапсе, зеленых.

Каждый день прибывали теперь с севера партии новых и новых беженцев к последнему оплоту, к последнему клочку, не поглощенному еще красной стихией, – Новороссийску.

XVI

Там, где кусты колючей ажины переплетались причудливо из-за серого истрескавшегося и поросшего мхом камня, как раз в то время, когда последний луч заходящего солнца скользнул по верхушке кряжистого дуба и исчез в горах, насторожившийся чутко Яшка услыхал доносящийся издалека, еще тихий, но ясный металлический звук – так-та! Так-та!

Он осел сразу корпусом книзу, чуть выставил из-за веток голову и прислушался.

– Подковы! Мать честная! Да неужели ж казаки?

От волнения сперло дыхание.

– Эх, вот была бы удача-то!

Впереди из-за поворота, по широкой, тянущейся вдоль гор, дороге, показалось несколько всадников, человек пять-шесть. Яшка кубарем скатился вниз и помчался назад, пригнувшись и отмахивая длинными ногами саженные прыжки. Сергей видел, как пронесся он стремительно мимо них и скрылся за кустами, забираясь проворно туда, где с главною частью отряда засел матрос.

Топот приближался, каждый из партизан зашевелился, чтобы принять наиболее удобное положение.

– Ребята! – не своим, металлическим голосом предупредил Егор. – В последний раз говорю… Сдохнуть мне на этом месте, если я не разобью башку тому, кто выстрелит безо времени!.. Замрите как могилы!

И ребята, действительно, замерли; даже дыханья не слышно стало, потому что приникли их головы плотно к сыроватой, пахучей земле.

Конный дозор проехал близко, почти рядом, ничего не заметив, и у Сергея мелькнула мысль, что хорошо бы можно в упор отсюда одной пулей ссадить двоих, а то и троих сразу.

Прошло несколько минут. Но вот показался и весь отряд. Человек около сорока пехоты. За ним тянулись какие-то экипажи, повозки и телеги.

«Что бы это значило?» – подумал Сергей и взглянул вопросительно на Егора.

– Беженцы в Сочи и к грузинам! – шопотом на молчаливый вопрос ответил тот и усмехнулся едко.

Рядами проходили солдаты. Впереди офицера не было, но зато возле повозок, из которых раздавался звонкий женский смех, на конях гарцевало целых три. Несколько мужчин в штатском, которым надоело, очевидно, сиденье в медленно ползущих за отрядом экипажах, шли рядом, разговаривая.

Молодая девушка, с развевающимся ярким шелковым шарфом, легко соскочила на ходу из шарабана, остановила одного из всадников и, взобравшись на седло, смеясь, поехала, свесив ноги на одну сторону.

До слуха Сергея донеслось несколько слов, вырванных из оживленного разговора. Потом кто-то, проезжая мимо, мягким и красивым тенором запел модную в то время песню:

 
Плачьте, красавицы, в горном ауле,
Правьте поминки по нас.
Вслед за последнею меткою пулей
Мы покидаем Кавказ.
 

– Но чорт! – оборвался вдруг голос. – Чего храпишь, дура!

И слышно было, как слегка отскочила пришпориваемая лошадь.

 
Грудью за родину честно сражаясь,
Многие пали в бою-у-у!..
 

И вдруг, сразу нарушив спокойную тишину, загрохотали выстрелы, и дикий визг смешался с перекатывающимся эхом.

Растерявшись, расстреливаемый в упор отряд шарахнулся назад, но встреченный отсюда огнем Егоровой засады, заметался, кидаясь из стороны в сторону. Некоторые пробовали было отстреливаться, но они стояли открытые, как на ладони, и, не выдержав, через несколько минут, охваченные ужасом, бросились в кусты, преследуемые рванувшимися партизанами.

Яшка сразу же напоролся на офицера, который, прислонившись к какой-то повозке, садил пулю за пулей в их сторону.

– Брось, гадюка! – закричал он, но в ту же секунду ему пулей разбило винтовку в щепья, а офицер отпрыгнул.

– Тебя-то мне, голубчик, и нужно! – процедил вывернувшийся сбоку Егор и прикладом со всего размаха ударил офицера по голове.

Разгоряченные партизаны носились повсюду. Яшка орудовал уже новой подобранной винтовкой. Матрос, догнав какого-то субъекта, хотел полоснуть его из нагана, но, пожалев патрона, сбил его ударом кулака на землю, где тот и валялся до тех пор, пока его не пристрелил кто-то из пробегающих. Даже вялый грузин Румка пришел в ярость и набросился, как зверь, на какого-то штатского, оцарапавшего ему выстрелом из браунинга кожу на руке.

– А! Убивать хотэл!.. Рук попадал!..

И, подмяв того под себя, он до тех пор пырял его своим острым, длинным кинжалом, пока тот не перестал под ним возиться.

Егор, ожесточившись, метался и поспевал повсюду; заметив что-то мелькнувшее в сторону, он закричал вдруг, кинувшись в кусты:

– Стой! стой! курвы! Стой, так вашу мать! Не хотите… А!..

И он, не целясь, прямо с руки выстрелил в убегающих, но, промахнувшись, бросился вдогонку сам. Сначала не увидал никого, повернул направо, сделал несколько шагов, как вдруг столкнулся лицом к лицу с какими-то двумя женщинами.

Одна – высокая, черная, с разорванным о кусты ярким шелковым шарфом, та самая, которая еще так недавно беспечно смеялась, забравшись на верховую лошадь. Она смотрела на Егора широко раскрытыми темными глазами, в которых отражались растерянность и безграничный ужас. Другая – совсем молодая, белокурая, тоненькая, застыла, по-видимому, не соображая ничего, рукою ухватившись за ветку.

Несколько мгновений они простояли молча.

– Аа! – проговорил Егор. – Так вы вот где!.. Убежать хотели!.. Офицеровы жены, что ли?..

Те молчали.

– Спрашиваю, офицеровы, что ли? – повторил Егор, повышая голос.

– Да! – беззвучно прошептала одна.

– Нет! – одновременно с ней другая.

– И да и нет! – усмехнулся Егор и крикнул вдруг громко и злобно:

– Буржуазия… белая кость! Думаете, что раз бабы, так на вас и управы нет?.. А, сукины дочери!..

И он, выхватив обойму, стал закладывать ее в магазинную коробку.

– Большевик!.. – с отчаянием и мольбой прошептала черная женщина. – Большевик!.. товарищ!.. мы больше не будем…

– Сдохнете, тогда не будете! – и все так же усмехаясь, Егор лязгнул затвором, не обращая внимания на то, что белокурая, пошатнувшись, еще крепче ухватилась за ветку, с ужасом впилась взглядом в винтовку, потом, вскрикнув, упала и задергалась вся от плача.

– Оставь, Егор! – проговорил подходя сзади матрос.

– Пойди ты к чорту! – злобно изругался на него тот.

– Оставь! – хмуро и твердо повторил матрос, – будет на сегодня.

Егор посмотрел на него с насмешкой и легким презрением.

– Эх, ты!..

И отошел в сторону.

Победа партизан была полная. Два офицера и человек двадцать солдат остались на земле. Человек около десяти из тех, которые сразу же побросали винтовки, были захвачены в плен. Среди них, каким-то образом, остались в живых двое штатских. Хотели было пристрелить и их, но кто-то предложил:

– Чорт с ними! Пущай расскажут, как с ихним братом. А то и знать-то другие не будут!

Надо было торопиться. С захваченных спешно поснимали шинели и поотобрали патроны.

Егор подошел к кучке пленных.

– Ну, стервецы! – сказал он, – пострелять бы вас, как собак, надобно. Против кого идете? Против своего брата-мужика. Адмиралы вам нужны, да генералы. Каиново племя, счастье ваше, что время такое… Валяйте к ним опять, когда хотите. Все равно сдыхать им скоро… Вы, господа хорошие, и вы, мадамы! по заграницам, должно, разъедетесь… больше вам деваться некуды. Так смотрите! Чтоб навек сами помнили и другим рассказать не забыли… Вот, мол, как с нами!.. вот, как нас в России!.. Пусть знают тамошние гадюки, что и им то же самое когда-нибудь будет!

Он остановился и гневно добавил, переводя дух:

– Ну, а теперь всего хорошего… Убирайтесь к чорту! Да бегом чтобы, а кто отставать будет, вдогонку получит!

– Товарищи! А не постреляете? – робко и недоверчиво переспросил кто-то.

– Постреляем, если долго еще глаза мозолить будете, – крикнул матрос, – ну, раз… два… три! Да живо, сволочи, во всю прыть!..

И когда те кучею понеслись, толкаясь и обгоняя друг друга, приказал:

– А ну-ка, поддайте им пару, ребята! Дай несколько раз поверху… Вот так!.. Вот так!.. Ишь как припустилися.

Винтовки, повозки, ящики, свалили в одну кучу. Обложили сеном из тарантасов и подожгли, – чтобы не досталось никому. Костер заполыхал, затрещал по сухому дереву, взметываясь в небо ярко.

– Хвеерверк! – сказал кто-то.

– Люминация… Как в царский день…

– Эк, наяривает, должно в городе видно.

– Пес с ним, что видно. Его, и город бы, да со всех четырех концов!

– Зачем город? Так наш скоро будет! – говорил возбужденный удачей матрос. – Скоро, ребята!

И окрикнул громко:

– Даешь теперь в горы, ребята! Собирайся живей, скоро отряды примчатся и пешие и конные. Гоняться будут со злостью, и день и ночь. Чорт с ними, пускай гоняются… Ведь напоследок!..

XVII

Темно-синяя ночь спустилась над горами. Не шепчутся деревья в безветренном просторе; не плывут облака по мерцающему огнями небу; замерло все кругом… спит.

Горит костер на лужайке. Не горит, а тлеет, поблескивая угольками, золоченым кругом раскинувшись по отдыхающей земле. Возле него кучкой несколько человек. Говорят негромко, вполголоса, стараясь не нарушить тишину ночи.

– Нет, Егор, нет! Как ты хочешь, а это, брат, лишнее. Баба – она баба и есть… спрос с нее небольшой. Нехорошо ты делаешь, право! Ну что от нее вреда? Нуль! Другое, когда б она тебе сделала что-нибудь. А так…

– Сделала! – коротко и твердо отвечал Егор. – Сделала! – тебе мало, что она офицерова жена? Мало! Ну уж ты, как хочешь, а для меня много. Может быть, по-твоему, если бы я сейчас, при случае, встретил жену нашего заводчика, Карташева… тоже ее пальцем бы тронуть не надо? Да, да!.. Ты не перебивай! Тоже тронуть не надо, потому что не она сама, а он с нас за полтинник жилу тянул. А с него кто денег требовал, а за чей счет к ейным именинам там разные ожерелья да черторелья… Ну, так ты и молчи! Одна шайка, одна лавочка была. Все распределено – кому что!

– Смотри! Попадешь и ты когда-нибудь, – вставил кто-то, – ох, взгреют тогда тоже!

– А попаду, милости христа-ради тоже просить не буду! Не думай!

Яшка хлопнул себя по рваным коленям и ответил, усмехаясь:

– Конево дело, он не попросит. Потому, хоть проси, хоть молчи – один каюк!

И добавил уверенно:

– Ни чорта! Теперь недолго. Через недельку и товарищи будут. Все целы останемся.

Сергей почувствовал, что его кто-то тихонько дернул за рукав. Обернувшись, он увидел, что Силантий лежит на спине, уставившись куда-то далеко в небо.

– Ты что? – спросил он, подвигаясь к тому.

Тот поднялся на руку, потом сел, поджав ноги под себя, и сказал, как бы раздумывая, спросить или нет:

– Смеются вот они надо мной… Скажи, парень, как по-твоему, есть бог или нет?

– По-моему нет.

– Нет! А отчего тогда звезды светют? Ну хоть одна какая, а то тыщи звезд и все светют!

– Звезды тут не при чем, дядя Силантий!.. – ответил Сергей, несколько озадаченный такой постановкой вопроса.

– Нет при чем! – убежденно перебил его тот. – При чем! Должен же быть кто-нибудь старшой-то?!

– Его хлебом не корми, только подай ему старшого, – вставил Егор, – вот уж правда – кому что!

Дядя Силантий промолчал, потом спросил опять, обращаясь только к Сергею:

– Придут товарищи, может тогда спокой настанет?

– Конечно, настанет, – подтвердил Сергей.

– У меня, парень, хатенка есть… хозяйствишко, баба тоже, и девчонка. Сына-то нет, давно еще помер… А девчонка есть… Такая шустрая – Нюркой зовут. Чать повыросла, полгода как не видал.

Он замолчал и долго думал о чем-то, улыбаясь изредка.

Эх, партизан, партизан! Знал ли он, что давно уж прошел по станицам, с черным черепом на трехцветном флаге, особый отряд; что развеялся и пепел от сожженной хатенки, что запорота нагайками баба. Уведена на казенный котел коровенка, и бродит где-то по селам… да и не бродит уж, должно быть, маленькая голубоглазая Нюрка.

Встал матрос и сказал:

– Ну, ребята, полно! смотри-ка, все давно уж дрыхнут.

Поднялся за ним Егор. Разошлись и остальные. Ушел за горы на пост новый часовой. Утихло все. Где-то в темных кустах переливчато журчал ручеек и булькал пузырьками мирно.

Крепко, спокойным сном, окутавшись тишиной, отдыхала земля. Чутко… Тревожно спали люди.

XVIII

На море, у города, корабли Антанты дымили трубами, ревели сиренами могуче, сверкали огнями ярко. Дни и ночи работали, забирая накипь и хлам революции.

Толпились люди, толкались. Бесконечными вереницами, как потоки мутной, бурливой воды, вливались в обширные трюмы и вздыхали облегченно под защитою молчаливых пушек и бросали взгляды, полные бессильной злобы, страха и тоски, на оставленную ими землю, на восток, где алые зарницы, предвестницы надвигающихся пожаров революции, вспыхивали все ярче и ярче.

Стояли спокойно капитаны на рубках. Глядели с высоты своего величия на встревоженных и мечущихся растерянно, оставляющих свою страну, людей. На десятки тысяч хорошо вооруженных солдат, покидающих почему-то поля сражений; на хаос, на панику, на бессильную горькую ненависть побежденных.

И карандашом по блокнотам складывали и множили что-то, чуть-чуть удивленные, капитаны, прикидывая пачками цифр, точно. Разве мало орудий, патронов, пулеметов и снарядов привозили они?

Росли тогда под привычной рукой колонки; единицы к единицам, нули к нулям… Говорили длинные строчки цифр, ясно и несомненно, предрешая победу. И были потому смутны и непонятны причины поражений спокойным капитанам с чужих кораблей.

Ибо непонятна, загадочна и неучтена ими была разбушевавшаяся стихия революции, с ее беспредельной силой, с ее беззаветным порывом, перед которой склониться и в котором утонуть должно было все.

Расхаживали офицерские отряды, с бесшабашно-пьяными песнями по улицам города.

Чтобы убить чем-нибудь время, от корабля до корабля, которые то скрывались за морским горизонтом, то появлялись опять за новым грузом, – охотились по горам за зелеными, на них напоследок срывая злобу за неудачи, за проигрыш, за все.

А с фронта лучшие части, цвет и гордость контр-революции, казаки, дроздовцы, корниловцы, марковцы – бежали, бежали, разбитые, деморализованные, потерявшие всякую веру в свое дело, в себя и в своих вождей.

Впервые над городом сегодня коршуном прокружился красный аэроплан и, обстрелянный со всех сторон, точно издеваясь, плюнул вниз, засверкавшими серебром на солнце, тысячами беленьких листовок и улетел спокойно, исчезнув за горами на востоке.

А люди с окраин, люди с подвалов нетерпеливо поджидали, когда спустятся на землю долгожданные вести с того края, и, осторожно оглядываясь, прятали листки по карманам. А дома, собираясь кучами, долго и жадно читали.

XIX

В этот день, споткнувшись, Егор зашиб о камень ногу.

– Пес его тут приткнул! – с досадою говорил он, прихрамывая. – Только недоставало, чтобы в теперешнее время сиднем сесть.

– Пройдет, Егор Кузьмич, – утешал его Федька.

И на том основании, что все равно скоро товарищи придут и «медикаментов» можно не экономить, выкрасил тому почти всю ногу в темно-коричневый цвет, истратив на это последние полпузырька иоду.

– Пройдет! – уверял он. – Ежели после эдакой пропорции как рукой не снимет, уж тогда и не знаю что!

Ходили последние дни ребята сами не свои. Чем ближе подвигались красные, тем с большим нетерпением ожидали их партизаны, потому что каждый надеялся отдохнуть тогда, хоть немного, от волчьей жизни. Узнать о судьбе оставленных на произвол во вражьей среде родных и близких. Увидать окончательный разгром белых и долгожданную Советскую власть.

– Ты куда ж тогда, милай, деваешься? – спрашивал матроса добродушный Силантий.

– Когда?

– А как товарищи придут!

– В море уйду, – отвечал тот, потряхивая головой. – В море, брат, широко, привольно. Даешь тогда во всех краях революцию бунтовать! Я ведь при радио-машинах раньше служил. Знаешь ты, что это такое?

– Нету! – говорил тот, прислушиваясь с любопытством.

– Это, брат, штука такая. На тыщи верст говорить может. Захотел ты, скажем, в Англию, или Францию рабочему что сказать, повернул раз, а уж там выходит: «Товарищи! Да здравствует всемирная революция!» Захотел буржуазию подковырнуть, навернул в другой, а уж те читают: «чтоб вы сдохли, окаянные, придет и на вас расправа». Или еще что-нибудь такое.

Дядя Силантий слушал удивленно, потом спросил, немного недоверчиво, у Сергея, к которому всегда обращался со своими сомнениями.

– А не хвастает он зря, парень?

– Нет, не хвастает, – подтвердил тот, – верно говорит!

Вечерело. Заходило солнце. Точно вспугиваемый, то налетал, то снова прятался мягкий ветер.

– А что! – сказал матрос, – не пора ли, ребята, за хлебом?

– Пора, – ответил Егор. – Ребята сегодня последние корки догрызли.

– Ну вот! А то завтра, чуть свет, к Косой горе, я думаю. С кем вот послать только. У тебя нога болит. С Васькой разве?..

– Дай я пойду, – предложил Сергей.

– Ты?

– Ну!

– Ступай, пожалуй. Человек с десяток с собой возьми. Они там тебе покажут, у кого.

Назначенные в фуражировку, за хлебом, который был отдан на выпечку в один из домиков, близ города, наскоро поужинали и собрались.

– Смотрите! – говорил матрос, – хоть и далеко, а все же, чтобы к рассвету, как уходить, из-за вас задержки не было.

– Хлеб-то дорогой не пожрите! – предупредил кто-то.

– Пошли!

Сергей ушел со своей командой, оставшиеся покалякали еще около часу. Солнце уже скрылось, лишь последние лучи его, откуда-то уже из-за земли, отражались густо-красноватым блеском на тучных облаках.

Пора было спать. Завтра чуть свет надо было подниматься. Но не могли еще утихнуть оживленные разговоры. Все строили всевозможные планы и предположения на будущее. Кто собирался снова итти на землю, на заводы, кто в Красную армию. Спорили и смеялись над Яшкиным описанием картины, как:

– …Сошников на коне впереди, по Серебряковской… а все буржуи, какие только если останутся, по панели во фронт стать должны…

– Зачэм буржуй? – запротестовал Румка. – Буржуй не надо оставлять… Рабочий на панэл встрэчать будэт… флаг махать. А буржуй затылка пуль пускать надо…

Захохотали и решили, что Румка говорит дело.

Вдруг недалеко впереди послышался сильный и резкий свист.

Смех сразу оборвался. Разговоры затихли.

– Что это такое? – прислушиваясь, вскочил матрос. – Постовой?

Свист повторился, повскакали все, бросились к винтовкам – патронташей же и так никогда не снимали. Из-за деревьев выбежал один из партизан, запыхавшись.

– Ребята! – проговорил он, еле переводя дух. – Внизу белые… Много… Прут прямо в нашу сторону…

– Далеко?

– С версту.

– Ладно! Смеются! – крикнул матрос. – Все равно не догонят!

– Утекать?

– Ясно! Скорей, ребята, за мною… Слушай! – крикнул он, останавливая одного из пробегающих. – Слушай, Семка! Крой во весь дух, сколько только есть мочи… За нашими… за ребятами. Скажи, чорт с ним с хлебом! Пускай прямо к Косой горе пробираются. Там ожидать будем.

– Ладно! – ответил тот, бросаясь в сторону.

– Да держи правей! – крикнул он ему вслед.

Но тот уже не слыхал.

Через несколько минут лихорадочной спешки отряд быстро и бесшумно уходил в горы.

– Я знаю их повадку, – говорил на ходу матрос прихрамывающему Егору. – Они теперь по верхам лазить будут. А мы возле дороги, кого ни то, навернем.

Начинало совсем темнеть. Сзади далеко где-то послышалось несколько выстрелов.