Артур Байрунас
Рыжая всадница, и Чуть грустно…

Пушкин и джаз

Александр Сергеевич, председатель приёмной комиссии и заодно ректор консерватории, страдал от духоты и тяжести в груди. «Сердце…» – думал он с тоской. И с не меньшей тоской глядел он на своего единственного друга Сержа. Который был и единственным, кто остался с ним в приёмном классе в этот час перерыва.

Серж, маленький, худенький и лысеющий, больше известный среди студентов и коллег как «тишайший выпивоха», сидел, опираясь локтями на стол. И всё ниже и ниже склонял свою белёсую голову.

«Наклюкался», – незлобно и устало заметил Александр Сергеевич.

Ему было уже под пятьдесят. Грузный, много курил и в последнее, особенно в это «приёмное» время мучился от тоски и скуки. Когда-то, лет пятнадцать-двадцать назад, они бацали джаз, так бацали… Он всё и жил этим воспоминанием, словно это кончилось вчера.

Серж давно уже не был музыкантом. Временами пальцы у него дёргались так, что его гордость – ручка с золотым пером плюхалась и плюхалась на пол, пока он разводил теорию джаза. А теоретик это был что надо. Философ от бога, эрудит. Не пропил. За теорию и перо золотое получил.

В коридоре раздался смешок. Александр Сергеевич отвлёкся в приоткрытую дверь. Там вовсю суетился Аркаша – «молодой» профессор.

С ненавистью и завистью глядел ректор, как этот новоиспечённый лепит очередную абитуриентку. Этот гад всех любовниц увёл у их крохотного мужского педсостава, не оставив без внимания и жён. Даже его секретаршу Катю, которую он сам полгода водил по всем зачуханным и пьяным кафе их областного городка. А этот за один час. За один час!

Александру Сергеевичу захотелось встать, распахнуть дверь и с разбегу зафутболить этому профессору по мордасам. Сердце не замедлило откликнуться. Вот-вот рассыплется, как песочный пирог. Хоть плачь!

Ректор застонал. «Лильку бы сейчас! Этого бессменного зама. Она бы позаботилась! Да отпустил её, молодожёнку, в свадебное, в Грецию. Курам на смех, на десять лет моложе мужа взяла. Пацан, студент. Бросит! Лильку бы!»

Александр Сергеевич, изнывая от боли и необъяснимой тоски, оглядел пустые столы, выставленные в ряд через весь зал.

«Словно на пьянку грандиозус готовятся… Комиссия, – усмехнулся ректор, – шестёрки…»

Боль становилась невыносимой.

«Воды! Воды!» – отчаянно зашептал Сергеич (так называл его в редкие минуты вдохновения Серж).

Не в силах подняться с места, он стянул галстук, рванул рубашку… По столу зацокали пуговицы, со стола на пол…

Сергеич потянулся рукой в сторону окна и в надежде на прохладу как бы позвал вовнутрь хоть немного свежести. Но всюду стояли пыль, духота и скука.

«И так ясно, кого примем. Не надо было этого часа на обсуждение. Обсуждение чего? Глупость. Ясно и так. Все свои, да пару с улицы, и те свои. Скука. Какая же скука!»

Внезапно стало что-то меняться в этом мире. Над зданием повисла тяжёлая чёрная туча. С ней пришла и прохлада. Сначала по тополям за окном, затем и по спине ректора. Угадывался ливень. И в сердце вошла тишина. Впервые за эту прожаренную неделю пришли в душу просветление и лёгкость.

В приоткрытую дверь просунулась коричневая голова. Голова молодого негра.

– Комиссия? – спросила голова по-русски с большим акцентом.

Ректор молча смотрел на эту голову. Он устал от сердца, от пыли, от жары. Не чувствовал ничего, кроме скуки. Он верил, что уже ничто не в силах взволновать его в этом мире, по крайней мере сегодня. И тем более эта стриженая голова. Александр Сергеевич глядел на неё без всякой мысли. Единственным его желанием было, чтобы его оставили в покое хотя бы на этот проклятый час. Он сделал едва заметный знак рукой, означающий что-то вроде «иди-ка ты, душа моя, куда подальше…».

Голова, по всей видимости, не очень была знакома с русской неофициальной коммуникацией и вошла в класс всем телом. С ним ввалился и сквозняк. Дверь отлетела на всю свою широту, глухо стукнув о стену.

В открывшемся обзоре обозначился Аркаша во всей своей молодецкой удали – с подтянутым задом и двумя по лошадиному гогочущими абитуриентками.

В нестерпимом приступе ярости со всей мочи Сергеич хлопнул по столу кулаком и, срываясь на хрип, заорал:

– Дверь закрой, ты!

Хотел он добавить ещё и про чёрный цвет гостя, да сдержался. Вошедший только растерянно улыбнулся. И быстро-быстро, по-воровски, не на всю ступню, в два прыжка закрыл дверь.

Наступила пауза. Тоненький, чёрненький, да в тёмном костюмчике и в непонятного цвета сероватых туфельках годов сороковых малазийского происхождения, этот сын Африки продолжал глуповато улыбаться.

– Чего надо? – совершенно без всякой грубости спросил ректор. В голосе слышалась только вековая скука и больше ничего.

– Я на джаз, – вежливо ответил парень.

Александр Сергеевич ещё раз оглядел гостя.

– Театральное через две улицы, – без какой-либо иронии произнёс ректор, даже с некоторым сочувствием.

– Я на джаз.

Сергеичу захотелось раздавить этого чёрного таракашку. Раздавить и физически, и морально.

– Ну давай, сджазируй что-нибудь.

Африка запела. Запела странно, звонко, с завываниями, что-то на своём, с притопами. В общем, полная тумба-юмба.

Ректор дослушал до конца. Он решил очень и очень испортить настроение этому самородку.

– Всё? – мягко спросил Александр Сергеевич. – Больше ничем не порадуешь?

– Я барабаны ещё знаю и вот это, – указал парень на белый рояль.

Инструменты были все старые и, честно говоря, не очень настроенные: всем лень. Клавиши, ударники, сакс – всё на свалку бы. Отбирали в классы ударника и сакса. Да на ударник никто не шёл, а на сакс приходили со своими.

– Давай-давай, – повеселел Сергеич, – бацай. Только воды дай, душа моя. На раковине стаканчик.

Африка очень тщательно прополоскал стакан, оглядел его на свет. Наливая воды, дал ей некоторое время сбежать и с какой-то торжественностью поставил эту, наконец отмытую, ёмкость с водой перед ректором.

– А ты кто? Как зовут? – спросил Сергеич, польщённый таким вниманием.

– Я Пушкин, – с какой-то чересчур готовностью прозвучал ответ этого новоявленного гения.

– Ну да… – через паузу произнёс ректор. – Я Лермонтов. А может, в театральный?

– Я на джаз!

«Правнук, что ли», – думал Александр Сергеевич. Но ему стало впервые за весь день, нет, за неделю или даже за весь месяц нескучно.

«Пушкин… Пушкин… – повторял он про себя. – Они что, все там Пушкины…»

Парень сел за рояль. Снова поднялся, подтянул ударники. Опять уселся. Мягко опустил руки на клавиши и резко взял первые аккорды.

«Скрябиновское… Опять классика. Опять классика…» – без интереса отметил ректор. Развернулся в окно. Улицу покрыл ливень.

«А Лилька сейчас на солнышке, – думал он с тоской. – Не надо было ей давать отпуск. Сам бы погулял с ней в Крыму».

Рояль разошёлся. Не без таланта Африка, не без таланта. Но не джаз, не джаз. «Умер джаз, Серж, умер», – скучал Сергеич.

Но звуки начали ломаться. Ломалась гармония. Смешные раскованные переборы и аккорды ни с того ни с сего обстреляли начальную тему. Почти какофония. И наконец произошёл взрыв. Стройное классическое звучание было отброшено в сторону и там забыто.

Сергеич во все уши и ноздри втягивал это новое. Весёлым серебром рассыпалось то новое, карнавальным серпантином строчило по воздуху.

– Джаз! – расхохотался ректор. – Да, это джаз! Серёга, мы с тобой такого никогда не бацали. Этот негритоса импровизирует. Африка сочиняет! Давай, давай, душа моя, – то вслух, то почти про себя шептал он.

Итак, ему захотелось усесться рядом, да в четыре руки… Парень как почувствовал. Обернулся и крикнул:

– Бери клавиши! Мне стукать надо.

Сердце Сергеича колотилось, колотилась вся внутренность. Но было не страшно. Было смешно, весело. И по весёлому дрожали руки. Ректор как солдатик, как мальчишка вскочил, опрокинул стул и перебежкой – к роялю. Интуитивно подхватил и пошёл, и пошёл разливаться серебром.

А серебро лилось щедро. Александр Сергеевич хохотал во все горло. Африка же вовсю дубасил по барабанам. То вдруг затихал, то дребезжал тарелками. Это был праздник. Праздник музыки.

Сергеич подхватил сакс и задул. Всю тоску свою по жизни, по джазу вдувал в лёгкий металл.

Вот последнее серебро прошелестело с тарелок на клавиши, на пол, закатилось под столы, на подоконники, за окна и смешалось с ливнем.

Нежно, как флейта, закончил и ректор, посреди зала, на коленях. Казалось, замерло всё в радиусе пяти километров. Александр Сергеевич плакал.

Через минуты две он вспомнил про Африку. Тот с восхищением глазел на Сергеича.

– Ну, Африка… Ну ты даёшь… – проговорил сквозь слезы ректор.

– Я завтра идти за решением, хорошо? – осторожно спросил этот юный волшебник джаза.

– Ты что? О чём ты? Какое решение, мой ты дорогой… В Москве такого не бывало. Какая Москва, Нью-Йорк описается шоколадом, душа моя!

– Мне идти надо. Я буду завтра за решением, – Африка начал было вставать.

– Ты че? Совсем, что ли? Да я тебе этим саксофоном по башке и к батарее привяжу. Ты че?! Сядь! – скомандовал ректор. – Пойдёт он…

Сергеича лихорадило. Он тяжело поднялся с колен. Парнишка стоял, улыбаясь. Но было видно, что он хорошо струхнул.

– Мистер Лермонт… – попытался воззвать к милосердию ректора этот удивительный абитуриент.

– Какой Лермонт? А… Да это так. Брось ты, милый. Это я так, – махнул дружелюбно, совсем по-отечески Сергеич. – Сядем, милый у окна, отдышаться чуток. Понимаешь, я только теперь понял. Джаз – это ведь праздник музыки. Её свобода! Это так же, как ты у них там праздник, Пушкин ты мой. А я думаю: в чем дело? Пушкин да Пушкин. Так вот что ты был тогда для них. Радость ты моя серебряная. Ты сиди, сиди… Понимаешь, что жизнь моя была? Ничто, грязь. А теперь всё! Я услышал. «Ныне отпущаеши раба своего…». Но, может, и не поздно. Ты сиди, сиди. И они должны услышать…

Сергеич встал, в какой-то прострации оглядел класс. Сердце сжала тоска. Но тоска другая, не утренняя. Скорее это была радость, но радость какая-то трагическая. Словно радость последнего подвига. Как в кинофильме о древнем герое, исполнившем всё и умирающем с улыбкой.

«Глупость бабья, глупость, мысли вы мои, мыслишки…» – улыбнулся Александр Сергеевич. Ещё раз посмотрел он на своё чудо Африки. Со слезами потряс его руки. И, насколько позволяли ослабевшие от всей этой эмоциональной бури ноги, ринулся в коридор. Нараспашку, в рваной рубашке, без галстука, заплаканный, разговаривая сам с собой…

По коридорам было шумно. Группами стояли абитуриенты, мамы, родственники. Шлялись без дела педагоги и ещё невесть кто. Никто ничего не слышал. Всё было то же, как всегда.

– Что же вы, что же… Милые, вы мои… – быстро шептал ректор.

Но что или кого он искал, этого Александр Сергеевич не знал и сам. Он проходил из одного коридора в другой. Спускался, поднимался. За ним понемногу стали собираться люди. Наконец его остановили. Был Аркаша. Он смотрел хоть не без иронии, но с какой-то грустцой.

«Что-то человеческое в нём есть», – думал Сергеич.

Его прислонили к стене.

– Серж! Серж… – застонал он. – Серёга всё слышал! Забыл я про него. Спросите у Сержа. Там Пушкин, ребята, негр. Это джаз… Это джаз, ребята!

Говорить ему было нелегко, нелегко и стоять. Он съехал по стене на корточки. Схватился обеими руками за грудь. Опять застонал. Порвал майку, словно пытаясь что-то из-под неё достать, что закатилось и никак не выходило наружу…

Вокруг всё забилось молодёжью. Кто-то смотрел испуганно, в основном девочки. Большинство же глядели равнодушно, может, с лёгким недоумением. Где-то кричали скорую. Ректор внимательно оглядел весь полукруг.