Анри де Ренье
Грешница

* * *

Почти каждую ночь мсье де Ла Пэжоди бывал у мадам де Сегиран. Проведя день в обычных занятиях, мсье де Ла Пэжоди к заходу солнца возвращался в турвовский дом. Свое затворничество он объяснял тем, что в определенный час его начинает лихорадить, и, придя к себе в комнату, ложился показным образом в постель и делал вид, будто засыпает, предварительно велев ни в коем случае его не беспокоить. С наступлением ночи он вставал, накидывал грубый плащ, надевал простой парик и широкополую шляпу и выбирался из дому задним ходом. Выйдя на улицу, он направлялся к уединенно стоящему дому, где его ждал добрый конь, которого для него держал наготове бывший слуга мсье де Турва, по имени Пеламург, коему он в свое время оказал услугу, не выдав мошенника, когда тот облегчил на несколько экю хозяйский кошелек. От мсье де Турва за такую кражу могло бы не поздоровиться, ибо с челядью он шутить не любил. Мсье де Ла Пэжоди уладил это дело, за что Пеламург и питал к нему неизменную признательность. Итак, вскочив в седло, мсье де Ла Пэжоди пускался напрямик в Кармейран. Никто не мог бы узнать его в таком одеянии, и он благополучно достигал замкового сада. Он без труда проникал туда и привязывал коня в том самом гроте, который оказался таким злополучным для мсье Паламеда д'Эскандо. Оттуда он мог видеть, сам оставаясь незамеченным, окрестности и фасад замка. Когда становилось достаточно поздно и гасли огни, мсье де Ла Пэжоди осторожно прокрадывался от своего убежища к балкону, на который выходили окна мадам де Сегиран и взобраться на который ему ничего не стоило. Перешагнув через балюстраду, мсье де Ла Пэжоди попадал в самую крепость, то есть в объятия своей возлюбленной.

Такая таинственность, надо сознаться, была довольно новой для мсье де Ла Пэжоди, и усвоил он ее, когда убедился, гостя в Кармейране, что за мадам де Сегиран следят ревнивые глаза. Разумеется, к числу тех, кого ему следовало опасаться, мсье де Ла Пэжоди не относил добрейшего мсье де Сегирана. С этой стороны ничто не угрожало, ибо как за свою жену, так и за самого себя мсье де Сегиран был вполне спокоен. Добродетель мадам де Сегиран он считал неприступной и полагал, что никто не мог бы быть настолько отважен и дерзок, чтобы на нее покуситься, равно как ни у кого не хватило бы бесстыдства посягнуть на честь столь, по его мнению, важной особы, как он. Что мужей обманывают, это мсье де Сегиран находил весьма естественным, и когда его мать рассказывала ему о супружеских невзгодах его эксских знакомых, он не выказывал ни малейшего удивления. Но чтобы нечто подобное могло случиться с ним, об этом он не мог и помыслить! Разве он не безупречный муж, не только своей образцовой верностью, но также и своим неукоснительным рвением? Разве не признала сама мадам де Сегиран силы его темперамента, попросив его несколько умерить таковой? Конечно, это воздержание, на которое ему пришлось согласиться, погружало мсье де Сегирана в некоторую меланхолию, но зато он черпал в нем известное основание для гордости. Если женщина просит таким образом как бы пощады, это значит, что она имеет дело не с какой-нибудь дохлятиной, и тем самым она выдает удостоверение в любовной годности, на которое вполне можно положиться. Кроме того, чтобы окончательно себя успокоить, мсье де Сегиран принимал в расчет, что его брак с мадмуазель Мадленой д'Амбинье был совершен не в общем порядке и уже в силу этого застрахован от обычных случайностей. О нем пеклась рука Всевышнего, и мсье Сегиран надеялся, что она и впредь будет проявлять себя в их супружестве и, в конце концов, приведет его к цели, каковая состоит в даровании потомства славному роду.

Правда, в этом отношении промысел немного медлил, но мсье де Сегиран не сомневался, что рано или поздно увидит совершение своих чаяний, а пока и сам переводил дух и давал передохнуть скакуну.

Но если с мсье де Сегираном можно было и не считаться, то иначе обстояло дело с мсье де Момороном и мсье Паламедом д'Эскандо. Мсье де Моморон, разглагольствуя о своих галерах и слушая флейту, все время следил за невесткой, подстерегая малейший знак благоволения, который мог бы относиться к мсье Паламеду д'Эскандо, чья томность и повадки влюбленного приводили ревнивца в отчаяние. Мсье де Моморон отнюдь не желал, чтобы прекрасный пол похитил его Паламеда. Он обучил его нежной науке не для того, чтобы этим воспользовалась женщина. А потому он был на страже, меж тем как Паламед сторожил мсье де Ла Пэжоди, в котором почуял возможного и заранее ненавистного соперника. Мсье де Ла Пэжоди, как только приехал в Кармейран, вполне ясно увидел сеть, окружавшую прекрасную мадам де Сегиран. И он решил ничего не предпринимать наобум и действовать осмотрительно. Отсюда усвоенное им поведение и молчание, которое он на себя наложил, готовый нарушить его по-своему и в свое время, когда ему удастся усыпить недоверие слишком внимательного Паламеда. Надо сказать, что такая сдержанность отнюдь не входила в привычки мсье де Ла Пэжоди, и для того, чтобы он принудил себя к ней, нужны были веские причины. Заботясь о том, как бы не скомпрометировать мадам де Сегиран, он обнаруживал нечто для него новое. Обыкновенно он не очень-то берег доброе имя женщины и мало о нем помышлял, если мог прославиться ценою их бесчестия или просто вкусить наслаждение. Но где-то в глубине души мсье де Ла Пэжоди чувствовал, что с мадам де Сегиран ему нельзя вести себя, как со всеми.

А между тем он бы это мог, тем более что был уверен в успехе. Несмотря на свои многочисленные любовные удачи, мсье де Ла Пэжоди нисколько не был фатом и вовсе не считал себя неотразимым. Он вполне допускал, что женщина может ему и не уступить, и откровенно говорил, что с ними ему чаще всего помогал случай. Однако о мадам де Сегиран он думал совершенно иначе. Их встреча в Эксе внушила ему внезапную, но несокрушимую уверенность, что мадам де Сегиран будет принадлежать ему, стоит ему захотеть. Дело было решено между ними единым взаимным взглядом. Мсье де Ла Пэжоди считал, что есть приметы, которые его не обманывают. И все же, несмотря на такую уверенность, мсье де Ла Пэжоди испытывал странное чувство. Он, который бросался в любые, самые смелые приключения, всегда с мужественной отвагой, на этот раз испытывал тайный страх; ему казалось, что здесь он как-то больше отдает себя, чем во всех других случаях, и ему чудилась какая-то скрытая опасность. Его удивляло, что красота мадам де Сегиран, долгое время оставлявшая его равнодушным, открылась ему с какой-то необъяснимой внезапностью. И разве не менее странно было то, что столь набожная и добродетельная особа, как мадам де Сегиран, остановила свое внимание на таком нечестивце, как он, которого она должна была бы в ужасе сторониться? Все это окружало мадам де Сегиран некою тайной, которая не могла не внушать тревоги. Конечно, мсье де Ла Пэжоди был не такой человек, чтобы смущаться подобного рода предзнаменованиями, ибо его страсть, хоть она и родилась внезапно, была от того не менее сильна и вожделение подстрекало его своими острыми шипами; но для того, чтобы достигнуть цели, он счел нужным застраховать свою игру от возможности какой бы то ни было огласки. А между тем, в любви мсье де Ла Пэжоди был не охотник скрытничать, и некоторый скандал ему нравился; но на этот раз он совершенно не желал подымать шум, главной жертвой которого оказалась бы мадам де Сегиран. А потому он всячески старался, прежде всего, усыпить подозрения мсье де Моморона и мсье д'Эскандо, причем особенно этот последний вынуждал к некоторым мерам предосторожности, из коих мсье де Ла Пэжоди счел наилучшей проникнуть ночью, внезапной атакой, к мадам де Сегиран. Такой образ действий имел то преимущество, что устранял какую бы то ни было подготовку, всегда привлекающую внимание, как осторожно ее ни вести, и, к тому же, казался настолько невероятным по самой своей дерзости, что никому, даже хитрому Паламеду, не пришло бы в голову предположить что-либо подобное. И мсье де Ла Пэжоди, сделав так, как он задумал, проникал почти каждую ночь к мадам де Сегиран и уходил от нее еще до рассвета, чтобы успеть вернуться вовремя в турвовский особняк.

Пока он спускался с балкона и его шаги удалялись, мадам де Сегиран молча прислушивалась, приникнув ухом к приотворенному окну. Потом, заслышав дальний галоп коня, уносившего мсье де Ла Пэжоди, она запирала окно и возвращалась к кровати, где место ее возлюбленного было еще теплым среди смятых простынь. Тогда, полураздетая, сидя на краю этой постели, где она только что испытала наслаждение объятий, она отдавалась долгим мечтаниям. Прежде всего, она подробно рисовала себе того, с кем сейчас рассталась. Она представляла его входящим в комнату, в надвинутой на глаза шляпе и в плаще. Она вспоминала малейшие черты его лица. Затем то, как он брал ее в свои объятия. При этом сладострастном воспоминании ее возлюбленный представал перед нею весь, со своим стройным телом, сильным и гибким. У мсье де Ла Пэжоди была смуглая, но нежная кожа, руки маленькие и ласковые. Мадам де Сегиран чувствовала, как они пробегают по ней от спины к животу, ложатся ей на плечи, медлят на грудях, скользят вдоль стана, спускаются вниз по бедрам и медленно восходят ввысь. Тогда мадам де Сегиран закрывала глаза, и ей казалось, будто она лежит рядом с мсье де Ла Пэжоди, обнявшись с ним так крепко и так совсем, что они вдвоем образуют единое тело. И мечты мадам де Сегиран протекали в объятиях, поцелуях, вздохах и ласках. Порою отрывистый и дерзкий смех мсье де Ла Пэжоди словно звучал у нее в ушах и оглашал комнату; в тишине раздавалось сказанное им слово Иные ночи бывали молчаливы и дики, жгучи и неистовы иные тихи, томны и нежны, но все они, все были ночами наслаждений, все – ночами греха.

Ибо теперь мадам де Сегиран принадлежала греху и не могла ни возненавидеть этот грех, ни насытиться им. Ей казалось, когда его жажда родилась в ее несведущей и любопытной плоти, что от самого своего утоления он исчерпается и умрет и что в ней вызовет отвращение к нему таящийся в нем смертный вкус. Но вместо того он всякий раз казался ей хитроумно и горделиво новым своими грешными усладами. Вместо того чтобы угаснуть в своем недвижном и мертвом пепле, он разливался по ней живым и знойным пламенем и, закрадываясь повсюду, проникал и покорял ее всю. Ужасный гость, мы думаем поработить его, а он над нами властвует. Теперь мадам де Сегиран чувствовала себя обителью греха. Она таила его в себе, питала его. Им содрогалось ее счастливое тело, призывая его всем жаром своей крови. Теперь он уже не был в ней тем потаенным и скрытым пришельцем, которого она стыдилась, наедине с собой, и который обитал в самых темных ее недрах; теперь это был требовательный и полновластный владыка покорной и развращенной рабыни. Грех был в ней виден, явствен, победоносен, в расцвете ее красоты, которую он озарял каким-то блеском, дотоле ей несвойственным.

При этой мысли мадам де Сегиран дрожала всем телом. Ее охватывал чудовищный страх, и она с трудом удерживалась от крика. Она вставала и брала один из канделябров, освещавших комнату своим полуистаявшим воском. Стоя перед зеркалом, она рассматривала свое похотливо похорошевшее тело, свои расширенные глаза, свои пополневшие губы, свое по-новому стройное тело, чьи движения стали еще гибче в любовных играх. Она разглядывала себя всю, и ее взор останавливался на одном месте, том, чья темная и теплая тень была самым вертепом греха, и, меж тем как долгие слезы желания и стыда текли по ее воспаленным щекам, она стояла так, нагая и недвижная, лицом к лицу с самою собой и отданная сжигавшему ее воспоминанию.

Иногда, впрочем, в ее отчаяние закрадывалась надежда. Ей начинало казаться, что она любит не самый грех, а скорее грешника. Не этот ли Ла Пэжоди пробудил в ней чувственный пыл? Не от него ли зависело и не к нему ли восходило ее вожделение, и, в то время как ей думалось, будто он его в ней утолит, не он ли был, помимо ее ведома, его подстрекателем? Тогда мадам де Сегиран, в своей тоске, принималась вспоминать прошлое. Она спрашивала себя, не любила ли она, сама того не зная, мсье де Ла Пэжоди еще с того дня, когда увидела его впервые. Целый ряд подробностей приходил ей на ум, целый ряд признаков, которым она не придавала было никакого значения. Она вспоминала, с каким невольным интересом внимала всему, что имело отношение к мсье де Ла Пэжоди. Она вспоминала, как ей была неприятна история с цыганкой. А там, в боскете, не он ли ей тогда предстал пастухом, играющим на флейте, и покорил своему гибельному влиянию? Но придет день, когда она сумеет от него избавиться, и ее грех покинет ее вместе с ним. И она падала на колени и молила Бога ниспослать ей силу Юдифи. Неужели Господь не вооружит ее руку подобно библейской героине? И она представляла себе мсье де Ла Пэжоди безжизненно распростертым у ее ног. Это видение вызывало в ней недобрую радость. Пусть возвращается в ад вышедший оттуда на ее горе! Не успевала она вымолвить это ужасное пожелание, как ее охватывала слабость холодный пот леденил ее всю, и она стояла, насторожась, с блуждающим взглядом, прислушиваясь к малейшему шуму, стиснув руки, замирая от ужаса и боязни; но на следующий день, когда, взобравшись на балкон, мсье де Ла Пэжоди появлялся снова, она неистово кидалась ему навстречу и обнимала его всей страстью своего пламенного и измученного тела.

* * *

Как у всех любителей и исполнителей музыки, у мсье де Ла Пэжоди был очень тонкий слух. Он и требовался для того, чтобы подбирать и чередовать с таким совершенством звуки флейты и слагать их в мелодию, чаровавшую наиболее придирчивых. Он различал самые легкие шумы и отлично умел распознавать их природу и происхождение. Из этой способности мсье де Ла Пэжоди извлекал великие удобства. Он бывал таким путем легко и достоверно осведомлен обо всем, что происходило вокруг, вне его зрения. Вот почему, лежа в постели с мадам де Сегиран, он вдруг привскочил и, приложив палец к губам, сделал ей знак не шевелиться. В самом деле, мсье де Ла Пэжоди послышалось странное потрескивание, как будто кто-то осторожно шагал за дверью. Насторожив уши, он прислушивался довольно долго. Должно быть, то была крыса, разгуливавшая в ночной тишине. Тем не менее, мсье де Ла Пэжоди тихонько высвободился из-под одеяла. Встав на ноги, он подождал, потом босиком подошел к двери и начал снова слушать, меж тем как мадам де Сегиран вопрошала его взволнованным взглядом. Ее беспокойство возросло, когда она увидела, что мсье де Ла Пэжоди берет свое платье и одевается с необычайной поспешностью, как человек, привыкший к такого рода тревогам и желающий быть ко всему готовым. В единый миг мсье де Ла Пэжоди был уже одет, потом, крадучись, направился к окну. Едва он всмотрелся в наружную тьму, как у него вырвалось глухое проклятие. Он увидел две тени, различимые, несмотря на темноту, стоявшие в саду как раз против балкона; он уже собирался поделиться этим неприятным открытием с мадам де Сегиран, но вдруг обернулся на звук отмыкаемого замка, причем делалось это с такой ловкостью, что он едва успел броситься в смежный чулан и задернуть за собой занавес, как отворилась вскрытая дверь и на пороге показалась с канделябром в руке ночная и миловидная фигура мсье Паламеда д'Эскандо.

При виде ее мадам де Сегиран испытала такое изумление, что ей даже не пришлось удерживаться от крика, но до того побледнела, что, казалось, ее простыни послужат ей саваном.

Мсье Паламед д'Эскандо ради этого несвоевременного визита постарался и облекся в самый нарядный свой убор. На мсье Паламеде д'Эскандо были белые атласные штаны с зелеными бантами. Свежесть его лица оттенялась легким слоем румян. С его появлением комнату наполнил запах духов. Пламя канделябра озаряло пальцы, унизанные кольцами. Поставив его на комод, мсье Паламед д'Эскандо сделал несколько шагов в сторону кровати, где лежала растерявшаяся мадам де Сегиран, и спокойным голосом начал с того, что он извиняется за взятую им на себя смелость. Так как днем мадам де Сегиран не в настроении его слушать, ему поневоле приходится улучать ночное время, чтобы добиться внимания к своим словам. Впрочем, то, что он имеет ей сказать, будет очень кратко, ибо главное и существенное ей уже известно, то есть что он питает к ней неудержимую страсть. Таким образом, ему остается добавить лишь немногое; а именно, она должна знать, что он не намерен чахнуть от бесплодных вздохов, и так как она может предложить ему нечто большее, нежели простое созерцание своей красоты, то он просит ее разрешить ему этим воспользоваться к своему удовлетворению. Само собой, он никогда бы не отважился обратиться к ней с подобным ходатайством, если бы его к тому не поощряли некоторые обстоятельства, а те, в которых она находится сейчас, вероятно, заставят ее взвесить, сколь неудобно ей было бы отказать ему в том, о чем он имеет честь ее просить. Однако он далек от умысла быть хоть сколько-нибудь навязчивым и желал бы, чтобы она по доброй воле подарила ему то, чего ему было бы крайне тягостно домогаться каким-либо иным вынужденным для него, путем. Поэтому лучше всего будет, если она подчинится создавшейся для нее необходимости. Он готов удалиться и дать ей время приготовиться к тому, чтобы его принять, причем не имеет ни малейшей охоты затевать скандал и доказывать, что его присутствие в этой комнате вызвано некоими приходами и уходами, наведшими его на мысль о ночных проделках каких-то грабителей, которые, не довольствуясь опустошением садов, взбираются на балконы и проникают даже во внутренние покои, но за которыми не стоит гоняться, раз уж они улизнули, лишь бы они были предупреждены и больше не возвращались. Словом, мсье Паламед д'Эскандо кончил тем, что, если с его намерениями не пожелают считаться, он будет принужден позвать верного Гассана и верного Али, прохаживающихся под балконом, но что ему было бы в высокой степени прискорбно прибегать к столь неприятной крайности, лишающей его наслаждений, которые он себе сулит и цену которых он представляет, судя по тому, на какой риск идут другие, чтобы их получить.

Слыша эту речь, произносимую с необыкновенной наглостью, мсье де Ла Пэжоди вдруг почувствовал, как чулан, где он топтался взаперти, превращается в жгучее пространство. Пламя ярости бросилось ему в лицо, и он ринулся из этого адского убежища со шпагой в руке на мсье Паламеда д'Эскандо. Натиск был так стремителен и так неистов, а удар нанесен с такой уверенностью и силой, что мсье Паламед д'Эскандо с пронзенным сердцем рухнул на пол, не пролив ни капли крови. Только когда мсье де Ла Пэжоди отнес тело на площадку лестницы, кровь потекла, капая со ступени на ступень, и на этой-то площадке утром, устав сторожить под балконом и удивляясь тому, что мсье де Ла Пэжоди не спускается и что не видать мсье Паламеда д'Эскандо, верный Али и верный Гассан, вернувшись в замок, нашли этого последнего, о чем и бросились сообщить, прежде всего, кавалеру де Моморону.

В то утро мсье де Моморон был в отвратительном настроении, поссорившись накануне вечером с мсье Паламедом д'Эскандо, который ему заявил, что ему надоели и ревность кавалера, и его ласки. Прекрасный Паламед выразил даже намерение перевестись, к ближайшей кампании, на другую галеру. Он прибавил, что устал от жизни, которую здесь ведет, запертый в этом замке, и что переедет в Экс, к мсье де Ла Пэжоди, веселому, по крайней мере, товарищу. После таких угроз прекрасный Паламед, довольный вызванной им ссорой, сделал вид, будто идет спать, рассчитывая в то же время использовать ночь совсем не так, как того бы желал мсье де Моморон, который удалился к себе, желтый от злости и оскорбленный подобной неблагодарностью.

Когда при известии о том, что с мсье Паламедом д'Эскандо случилось несчастье, кавалер де Моморон вышел из своей комнаты, его брюзжание сменилось яростным отчаянием. Невзирая на боль в ноге, он припал к телу своего Паламеда, рыдая и крича, и его пришлось оттаскивать чуть ли не силой, когда его вопли разбудили весь замок и пронесся слух, что мсье Паламед д'Эскандо стал жертвой преступления. На шум этой молвы сбежались все. Слуги и горничные, садовники и поварята спустились с чердаков, и вскоре нечто вроде маленькой толпы обступило кровавый труп, с которым мсье де Моморон расстался весь выпачканный в крови, когда мсье де Сегирану удалось его оторвать от него.

Надо сознаться, что при виде распростертого мертвым мсье Паламеда д'Эскандо мсье де Сегиран выказал скорее удивление, нежели недовольство или печаль. Он досадовал на этого юношу за то, что тот дал себя убить на площадке главной лестницы Кармейранского замка. За оказанное гостеприимство не благодарят, внося с собой столь смертельное смятение. Мсье де Сегиран корил себя, что дал приют этому подозрительному и ославленному юнцу. И на кой черт пригласил он брата приехать долечиваться в Кармейран и позволил ему привезти с собой этого злосчастного Паламеда? Беспорядок он учинил изрядный, в чем мсье де Сегиран убеждался, видя себя посреди челяди облаченным в халат и с головой, еще украшенной ночным колпаком. Что же касается мадам де Сегиран, то она вышла такой бледной, что можно было подумать, будто это из ее жил вытекла кровь, которой лишился мсье д'Эскандо.

Она, молясь, опустилась на колени перед мертвым телом и встала только тогда, когда мсье де Сегиран распорядился поднять останки того, что было прекрасным Паламедом д'Эскандо, и она увидела, как их уносят Али и Гассан, а следом идет кавалер де Моморон, пожелавший присутствовать при печальном обряжании.

Оно было длительным и заботливым. Омытого и умащенного его любимыми духами, мсье Паламеда д'Эскандо одели в лучшее его платье и украсили всеми его кольцами и драгоценностями. Ему закрыли глаза, нарумянили щеки и губы и уложили на парадную кровать окруженную горящими свечами. Затем кавалер де Моморон, осушив слезы, поцеловал его в лоб и, прихрамывая, как сама месть, отправился к мсье де Сегирану, чтобы иметь с ним совещание о трагическом событии, обагрившем кровью замок Кармейран.

Мсье де Моморон застал своего брата в великом замешательстве. Преступление, содеянное под его кровлей, обеспокоило его до крайности, и он ломал голову над тем, кто это мог отправить на тот свет мсье Паламеда д'Эскандо. Во всяком случае, дело надлежало выяснить. Своими недоумениями и соображениями он поделился с мсье де Момороном, и они по этому вопросу обменялись взглядами в ожидании прибытия судебных чинов, за которыми мсье де Сегиран послал в Экс и которые не могли замедлить явиться. Их искусство было нелишним, для того чтобы распутать это дело, в котором мсье де Сегиран и кавалер де Моморон отказывались что-либо понять. Действительно, трудно было приписать злодеяние кому-либо из обитателей замка, людей миролюбивых. Убийца, по-видимому, пришел со стороны, и, так как мсье д'Эскандо был умерщвлен ударом шпаги, можно было предполагать, что преступник – человек знатный.

Таково же было мнение и представителя правосудия, приехавшего произвести дознание. Звали его мсье де Суржи, и мсье де Ларсфиг весьма ценил его за прозорливость. Мсье де Суржи, осмотрев предварительно местность, приступил к допросу. Слуги, горничные, поварята, садовники – все таковому подверглись, не дав никаких указаний или сведений. Мсье де Суржи почесывал нос, как это он делал в затруднительных случаях, как вдруг заметил в углу комнаты турецких невольников мсье де Моморона. Тогда мсье де Суржи попросил этого последнего быть ему переводчиком при объяснениях с этими неверными, предполагая, что они не владеют языком франков, но мсье де Моморон ему сообщил, что Али и Гассан вполне могут отвечать ему довольно сносно по-французски. Мсье де Суржи тотчас же велел им подойти. И вот они приблизились, часто и низко кланяясь, по обычаю своей страны. Сперва и тот, и другой прикидывались, будто ничего не знают, но потом, посовещавшись на своем наречии, заявили, что убийство мсье Паламеда д'Эскандо было, по всей вероятности, совершено мсье де Ла Пэжоди, которого, сойдя в сад для утреннего омовения в бассейне, они ясно видели выходящим из замка и направляющимся к гроту в глубине боскетов, после чего они вернулись через маленькую дверь и нашли наверху лестницы мсье д'Эскандо, уже бездыханного. Они добавили, что уже не раз замечали, как мсье де Ла Пэжоди выходит таким образом из замка, куда он являлся по ночам к мсье Паламеду д'Эскандо.

При этом разоблачении мсье де Моморон едва не умер от бешенства. Краска залила ему лицо, и ужасные ругательства хлынули изо рта, сопровождаемые чудовищными проклятиями. В своем гневе он обрушивался с одинаковой злобой и на Паламеда д'Эскандо, и на мсье де Ла Пэжоди. Как? Этот флейтист посмел прокрасться по следам командира галеры его величества! Так этот несчастный воспользовался своей побывкой в Кармейране, чтобы затеять шашни с этим неблагодарным Паламедом? Ах, как они, должно быть, потешались над ним вдвоем! При этой мысли мсье де Моморон клокотал от ярости. Он ненавидит их обоих, но так как с Паламеда уже ничего не возьмешь, то он отыграется на Ла Пэжоди, и Моморон уж последит, чтобы правосудие исполнило свой долг в отношении этого совратителя и убийцы. Мсье де Суржи взирал на эту сцену насмешливым оком, меж тем как левантинцы многозначительно переглядывались, радуясь тому, что сыграли шутку с кавалером, которого издавна не терпели за его грубость, а вдобавок и тому, что своей уловкой оказали услугу красивой христианской госпоже, которая не раз дарила их добрым и сострадательным взглядом и которую они таким образом ограждали от какого бы то ни было подозрения. О том же, какие последствия ожидают мсье де Ла Пэжоди, они мало заботились, потому что были родом из той страны, где человеческой смерти не придается такого уж значения, в особенности если убийца – каймакам или паша, и им в голову не могло прийти, чтобы этот мсье де Ла Пэжоди, у которого, как им говорили, в гареме самые красивые женщины его города, да не стоял намного выше законов.

Тем не менее, как бы там ни думали по-турецки верный Али и верный Гассан, их показания привели к тому, что мсье де Ла Пэжоди на следующий же день был арестован в занимаемой им комнате турвовского дома и без дальних слов отведен в тюрьму. И действительно в гроте обнаружили следы его коня, каковые, будучи тщательно прослежены, привели судебных чинов к Пеламургу, и тот, испугавшись, рассказал все и подтвердил ночные вылазки мсье де Ла Пэжоди; но наиболее тяжкой для него уликой служило то, что ножны его шпаги были найдены торчащими в рыхлой земле сада под балконом мадам де Сегиран, а это заставляло думать, что мсье де Ла Пэжоди освободился от них прежде, чем войти в замок, и проник туда с обнаженным оружием, из чего явствовала предумышленность убийства, учиненного им над мсье Паламедом д'Эскандо.

В то время как мсье Паламед д'Эскандо покоился на своем парадном ложе, под угрюмым оком кавалера де Моморона, мсье де Сегиран рассылал родне полагающиеся извещения. И таким образом, в тот день, когда в эксском соборе совершалось отпевание мсье Паламеда, там присутствовало все эскандотство, ибо Эскандо не желали, чтобы кто-нибудь из них отправлялся в земное недро без их участия в этой церемонии. Поэтому здесь можно было видеть, кроме отца покойного, мсье д'Эскандо Кривого и мсье д'Эскандо Заику бок о бок с мсье д'Эскандо Большим. Мсье д'Эскандо Корабельный отсутствовал, за год перед тем скончавшись, но мсье д'Эскандо Рыжий был налицо, рядом с мсье д'Эскандо Маленьким, являвшим тут же свое недоброжелательное и чванное лицо, при виде которого мсье де Сегиран испытал мало удовольствия, ибо оно приводило ему на память некоторые инсинуации, все еще не получившие опровержения. Впрочем, на этот раз мсье де Сегиран был этому рад. Что было бы, если бы его жена была сейчас беременна? Ей могли грозить печальные последствия, ибо она была очень поражена преступлением, совершенным рядом с нею и так сказать у ее порога, и виновник которого был ей знаком. С этого дня лицо мадам де Сегиран хранило необычайную бледность, и она почти все время проводила в молитвах, от которых душе Паламеда д'Эскандо не могло не быть пользы.

Размышляя так, мсье де Сегиран следил за ходом церемонии. Мсье де Моморон пожелал, чтобы она была весьма пышной и чтобы было как можно больше музыки, как подобает тому, кто служил, не без отличия, на галерах его величества. Для себя он такой не требовал и надеялся обрести могилу на дне морском. Он решил при первой же возможности покинуть Кармейранский замок. Состояние его ноги вскоре должно было ему позволить вновь вступить в командование галерой, а бутылка-другая доброго рома, извлеченная из констапельской, должна была ему помочь забыть всех Эскандо на свете, в том числе и прекрасного, неблагодарного и вероломного Паламеда.

Таково было настроение мсье де Моморона, когда он выходил из церкви, отправляясь навестить свою мать, старую мадам де Сегиран. Он нашел ее сильно сдавшей и расстался с ней не очень-то довольный, ибо мадам де Сегиран сказала ему, что никогда не перестанет быть благодарной своему маленькому Ла Пэжоди, если он действительно избавил его, Моморона, от предмета постыдной страсти, и никогда не перестанет сожалеть, что теряет с ним Ла Пэжоди, одно из главных своих удовольствий, состоявшее в том, чтобы слушать, как он играет на флейте; все, что говорится относительно Ла Пэжоди и прекрасного Паламеда со слов двух турецких невольников, сущая бессмыслица, ее не разубедят в том, что за всем этим кроется какая-нибудь женщина, ибо Ла Пэжоди не гнушается и самыми скромными и достаточно было какой-нибудь горничной, чтобы толкнуть его на это полуночное безрассудство; истина, в конце концов, откроется, и Ла Пэжоди уйдет из рук правосудия, как бы ни старались все эти злобствующие против него Эскандо, которые из кожи лезут, хлопоча и домогаясь, чтобы его судили с беспощадной строгостью.