Анна Тимофеева-Егорова
Небо, «штурмовик», девушка. «Я – „Береза!“ Как слышите меня?..
Обманула радуга
Выбор сделан – я стану профессиональным летчиком! Только так! Нельзя делить себя на две части, нельзя отдавать сердце сразу нескольким привязанностям. А небо предъявляет к человеку особые права, безраздельно захватывая все твои чувства…
Проводы запомнились как яркий солнечный праздник. Хотя, вполне вероятно, день был и пасмурным. Но улыбки друзей, смех, шутки – все это так ослепляло, так кружило голову, а радость, переполнявшая меня, так туманила взор… Когда поезд отошел, уже в тамбуре вагона я долго смотрела перед собой, зажмурившись, полузакрытыми глазами и ничего-то не могла разобрать…
В Ульяновске сразу же с вокзала я умчалась на Венец – это самое высокое место над Волгой. И такая невообразимая ширь открылась там, такой простор, что дух захватило! Вот она, могучая русская река, дарящая России богатырей… И удивительное дело – над Волгой, затянутой молодым декабрьским ледком, вдруг засветила радуга. Она перекинула свое разноцветное коромысло от берега к берегу, через все синее небо – и это зимой-то? А может, мне только почудилось?.. Но я уже звонко смеялась, веря, что это – радуга и что она к счастью. Снова, как и там, на Казанском вокзале в Москве, в моей груди рождались волны радости, их брызги радужным туманом застилали горизонт. Да шутка ли, с блеском сданы экзамены, придирчивая медицинская комиссия дала «добро» – и я зачислена курсантом летной школы!..
И вот нам уже выдали обмундирование: брюки, гимнастерки с голубыми петлицами, ботинки с крагами. Кажется, лучшего наряда в своей жизни я не носила, хотя размер его и был явно великоват. Словом, в школе мне нравилось все, начиная с подъема и физзарядки и до прогулки с песней перед отбоем ко сну. Занимались мы много. По учебе у меня все шло хорошо. Но однажды… Как страшный сон видится мне тот день.
– Курсант Егорова! К начальнику училища.
Когда я вошла в кабинет и доложила, как положено, все сидящие за столом встретили меня молча и только хмуро посмотрели в мою сторону.
Помню, я стою по стойке «смирно» и жду.
– У вас есть брат? – слышу я чей-то голос и отвечаю:
– У меня пятеро братьев.
– А Егоров Василий Александрович?
– Да, это мой старший брат.
– Так почему же вы скрыли, что ваш брат враг народа?!
На мгновение я растерялась.
– Он не враг народа, он коммунист! – гневно крикнула я; хотела сказать еще что-то, но у меня сразу пересохло во рту и получился какой-то шепот. Я уже и лиц сидевших в кабинете не видела и слышала плохо – только в груди все сильнее и сильнее стучало сердце. Оказывается, мой брат был в беде, а я ничего не знала… Как приговор долетело откуда-то:
– Мы исключаем вас из училища!
Не помню, как я вышла из кабинета, как переоделась в каптерке в свое гражданское платье, как за мной закрылись ворота летной школы. Отлучили от неба… Обманула радуга… Счастья не получилось… И опять я оказалась на крутом берегу Волги, только теперь не на Венце, а далеко за городом. Порылась в карманах – нашла паспорт, комсомольский билет, красную книжечку с эмблемой метро – благодарность от правительства за первую очередь Метростроя. И все.
В мучительных терзаниях и тревоге я решила поехать к маме в деревню. Там, в родных тверских краях, меня всегда поймут и поддержат. Но тут же я спохватилась: ведь у меня ни копейки денег, не на что даже купить билет на дорогу. И тогда я направилась к горкому комсомола…
Отчий край
Наш тверской край испокон веков славился гостеприимством. По престольным праздникам у нас с широким русским размахом принимали дорогих гостей со всей близлежащей округи. Традиционно собирались не только родственные семьи: приходили близкие по духу люди, приезжали гости и издалека. Загодя готовилось к таким торжествам угощение. Помню, моя мама на престольные праздники всегда варила пиво. Оно было такое сладкое, вкусное, что понемножку его давали даже нам, детям. Для пива у нас в огороде на высоких тычинах рос хмель. По осени мы его щипали впрок, а на печи в мешке долго, пока не прорастет на солод, лежал ячмень. Из солода мама варила в русской печи в больших чугунах сусло. В сусло добавляла хмель, дрожжи. Все это потом процеживалось в бочонки, и через сутки-двое пиво было готово. Кто ни заходил в дом – всех угощали из больших кружек, из ковшиков.
Вообще-то наша деревенька Володово, затерянная в лесах между Осташковом и древним Торжком, была в одну улицу. К 1930 году в ней было всего 45 дворов. Летом здесь все собирали грибы и ягоды: в лесах и перелесках Галанихи и Микинихи, в Заказнике и на Сидоровой горе. Основным же занятием в наших краях, заботой многих поколений был лен. Когда он цвел, глаз не оторвешь от сине-голубого моря, а когда созревал – это было золотое море! А какой у нас воздух в разнотравье полей и лугов! А хрустально-чистые родниковые ключи на Вешне и в Песчанке, на Лотках и Ясеницах… По извилистым берегам речки Яременки было много черной смородины. Зимой мы катались на лыжах и санках с Молошной горы, на Сопках и Шише, играли в простые деревенские игры. Мужики долгими зимними вечерами чинили хомуты и сбрую, женщины пряли лен и рукодельничали, а молодежь организовывала танцы. В солнечную погоду с горы Шиш (никакой горы на самом деле тут не было – это был просто один из холмов Валдайской возвышенности) были ясно видны золотые кресты торжокских соборов, на которые мы бегали любоваться. Когда ранней весной подсыхала земля, и взрослые и дети играли на горе Шиш в лапту.
Трудно переоценить роль Торжка, построенного по соседству с Волгой, на ее притоке Тверце. Это был город, самим своим местоположением предназначенный для торговли, для двух огромных, сходившихся тут торговых потоков – одного с севера, другого с юга. Здесь встречались пушнина и ткани, соль и оружие, мед, кожа и множество других товаров, которые привозили купцы со всего света. Но главное, Торжок был поставщиком хлеба. С самого основания Торжок представлял собой огромный амбар. Еще Торжок с древних времен славился удивительным народным искусством – золотым шитьем. Завезли это чудо не то из Византии, не то из Ассирии, а может быть, из Вавилона. Но до наших времен сохранилось в Торжке золотошвейное искусство.
После окончания четвертого класса Сидоровской сельской школы мама решила отвезти меня в Торжок и определить в школу золотошвеек. Так она и сделала, но оказалось, что я не подхожу по возрасту. Мама упросила начальницу принять меня условно и уехала. В школе было очень интересно. Учились там одни девочки. Учителя – важные дамы – рассказывали нам о золотошвейном мастерстве. Вечерами, помню, нас парами вводили в большой зал, где стоял рояль. Старая дама в пенсне садилась за инструмент, играла, а мы хором тянули: «И мой всегда, и мой везде, и мой сурок со мною…» «И что это за зверюшка такая?» – засыпая, думала я. А через неделю запросилась домой, потому что поняла – не смогу сидеть целыми днями над шитьем. Даже своим детским умом я поняла, что к такому искусству надо иметь еще и призвание. Золотошвейка из меня не состоялась. Но учиться было негде – средней школы в наших краях не было, и тогда старший брат решил взять меня в Москву, а сестренку Зину увезли к родственникам в Ленинград.
И вот мы с братом шагаем по Москве. Вася одной рукой тянет меня, а в другой несет корзинку с моими пожитками. Я упираюсь, останавливаюсь, ошеломленная страшным шумом – стуком по булыжной мостовой колес от телег ломовых извозчиков, звонками трамваев, гудками паровозов – и удивленная великолепием трех вокзалов Каланчевской площади. Особенно приглянулся мне Казанский вокзал – с высокой башней и удивительными часами на ней. Я никогда не видела таких высоких и красивых зданий – разве только во сне. А вот трамваев и, главное, столько спешащих куда-то людей в свои 11 лет я и во сне не видела.
– А куда это народ-то бежит? – спрашиваю я у брата. Вася смотрит на меня, улыбается и говорит:
– По своим делам.
Я удивленно думаю: «Что это у них за дела такие? Я вот еду без дела, так. А может быть, и не без дела?..»
В вагоне трамвая мне страшно, особенно когда с грохотом проносится мимо встречный вагон. Я даже глаза зажмуриваю, цепляясь обеими руками за брата.
– Сухаревский рынок, – объявляет кондуктор.
Брат подталкивает меня:
– Смотри, смотри вправо. Видишь, посреди улицы высокий дом с часами?
– Вижу.
– Это Сухарева башня. В верхних этажах ее раньше помещались большие баки водопровода, снабжавшего Москву водой.
– А почему она Сухаревой называется? – робко спрашиваю я.
– Тут уж история! – смеется Василий. – А историю своей Родины, своего народа каждый человек знать обязан. Это наука очень нужная наравне с математикой и родной речью. Ты слышала что-нибудь про царя Петра Первого и стрельцов?
– Нет. Зачем мне про царей знать да каких-то там стрельцов?
– Так вот, был такой хороший царь Петр.
– Хороших царей не бывает, – не утерпела я.
– Ну хорошо, пусть не бывает. Но Сухаревой эта башня называется в честь стрелецкого полковника Сухарева. Он – единственный, кто со своим полком остался верен царю Петру во время стрелецкого бунта.
– А почему здесь базар устроили? – не унимаюсь я.
– А ты слышала о войне 1812 года?
– Это когда французы Москву сожгли?..
Мой брат терпелив. Он готов отвечать на тысячи моих вопросов.
– После войны с французами, – рассказывает мне он, – после пожара Москвы жители города стали возвращаться домой и разыскивать свое разграбленное имущество. Генерал-губернатор издал приказ, в котором объявил, что все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются собственностью того, кто в данный момент ими владеет, и что всякий владелец может их продавать, но только раз в неделю, в воскресенье, на площади против Сухаревой башни…
Уже давно кондуктор трамвая прокричал: «Са-мо-те-ека», «Каретный ря-ад», еще какие-то интересные названия остановок. Мы уже два раза пересаживались с трамвая на трамвай, а Василий все рассказывал и рассказывал, и мне кажется, что все пассажиры его слушают с вниманием. Я так горжусь своим старшим братом!
– Кра-а-а-сная Пре-е-сня, – протяжно кричит кондуктор, и тут Василий говорит:
– Вот и приехали.
По дороге к Курбатовскому переулку, где брат живет с семьей, он рассказывает мне о событиях 1905 года, о том, как рабочие Пресни забаррикадировали улицы и сражались с царскими войсками и жандармами. Брат показывает улицу под названием «Шмитовский проезд», названную так в честь студента Московского университета, владельца мебельной фабрики Николая Павловича Шмита. Его фабрика во время Декабрьского вооруженного восстания стала бастионом революции на Пресне, а он сам – активным участником событий. После подавления восстания Шмита заключили в Бутырскую тюрьму и там убили. Брат еще что-то рассказывал и показывал мне, но я уже плохо слушала и плохо видела заплаканными глазами. Мне было жалко Шмита, жалко погибших рабочих. А тут еще я вспомнила тихую нашу деревню Володово, подружек, с которыми так весело было играть, – и заревела еще пуще. Василий купил мне в одном из лотков Моссельпрома (они попадались на каждом шагу) длинную конфету в красивой, яркой, витой обертке с кистями, но и это меня не утешило. Тогда он стал расспрашивать о доме, о матери, о братьях.
– Как папа умер, – всхлипывая и размазывая по лицу слезы, принялась рассказывать я, – мама стала часто болеть, плакать и молиться Богу. Она и нас стала заставлять ходить в церковь, молиться, когда садились за стол. Зина с Костей хитрые – крестятся и на маму смотрят. А я так не могу, обязательно на икону взгляну.
– А почему тебе нельзя на икону смотреть?
– Да я ведь пионерка, крестный! Ты что, не видишь разве – на мне галстук пионерский?
Брат впервые внимательно оглядел меня. У меня действительно был линялый-прелинялый галстук, выглядывавший из-под воротника пальтишка. На ногах яловые полусапожки с резинками, сшитые маминым братом дядей Мишей. На голове платок, а из-под него торчали две косички с бантиками.
– Галстук пионерский мне сшила из своей кофточки сестра Маня, моя крестная, – похвалилась я, и тут брат заметил:
– Ты меня, пожалуйста, крестным-то не зови, я ведь коммунист, депутат Моссовета…
Так, разговаривая, мы дошли до моего нового дома. В семье брата мне было хорошо, особенно от теплых ручек годовалого Юрки. Он не отпускал меня ни днем ни ночью, а если случалось, что меня не оказывалось рядом, начинал так реветь, что будил всех в квартире. В школу я не ходила, так как опоздала к занятиям на два месяца. Гуляла с Юркой, с ребятами из нашего двора по Курбатовскому переулку, помогала по дому, бегала в магазин за хлебом. Как-то нас с Томкой, подружкой, жившей этажом ниже, послали за керосином на Малую Грузинскую улицу. Но вместо керосиновой лавки нас занесло в парикмахерскую. Там мы остригли косы и попросили сделать самую модную в то время прическу чарльстон. Ну и получили – чуть ли не под «первый номер» и на лбу завитушка какая-то в сторону. Вышли мы с Томкой из парикмахерской, посмотрели друг на друга и заплакали. Чтобы не напугать домашних, пришлось в аптеке купить по аршину марли да завязать свои легкодумные головушки. На оставшиеся деньги мы купили по два фунта керосину в каждый бидон и отправились домой. Приближаясь к дому, мы идем все тише и тише. Наконец, наши шаги на лестнице совсем замедлились. Вот и Томкина дверь. Я позвонила – и через ступеньки вверх! Вскоре на весь подъезд раздались вопли моей подруги… Долго я поднималась к себе в квартиру, долго стояла у двери, но решив «будь что будет!» – позвонила. Открыла Катя, жена брата. Увидела меня с забинтованной головой и запричитала:
– Нюрочка, девочка, что с тобой? Да лучше бы я сама сходила за керосином! – И стала медленно, боясь сделать мне больно, разматывать с моей головы марлю. Сняла и обомлела.
– Нет, я тебя пороть не буду, дрянная девчонка! Пусть брат тебя проучит. Садись и решай 10 задач и 20 примеров из задачника, который я тебе купила! – Катя взяла Юрку, бидон, из которого уже успели вытечь те два фунта керосина, и ушла. Я подтерла керосиновую лужу и села решать задачки. А тут зашла соседка по квартире – спросить, почему так сильно пахнет керосином, увидела меня во всем великолепии цирюльного искусства и ахнула:
– Где же твои косы, Нюрочка?
– В парикмахерской остались, тетя…
Соседка взяла ножницы, подстригла мою завитушку на лбу, расчесала – получилась челочка.
– Вот так лучше, – сказала она и ушла, а я опять села за задачки. Вечером, перед приходом брата, Катя выпроводила меня к Томке:
– Иди посиди у Фроловых, а я Васю подготовлю.
И подготовила. Когда я заявилась домой, брат сердито посмотрел на меня, ухватил за ухо и начал трепать да приговаривать:
– Ах, ты негодница! Самовольница! Надо бы тебя бритвой побрить!
От наказания меня спас Юрка. Увидев такое надругательство над своей любимицей, услышав мой неистовый рев, он громко заплакал, скатился с дивана, поднялся на еще не окрепшие ножки и сделал первые шаги в своей жизни – в мою сторону, защищать! Мир в доме был восстановлен. За ужином Катя даже сказала:
– Вася, посмотри-ка на нее, а ей идет челочка…
Зимой в нашем дворе залили каток. Привязав веревками самодельные деревянные коньки к валенкам, мы умудрялись выписывать на льду какие-то фигуры. Побывала я в цирке, где выступал сам дедушка Дуров. Сводил меня брат и в Большой театр. Помню, шла опера Бородина «Князь Игорь». Я не понимала тогда ни музыки, ни пения, но «половецкие пляски» и арию князя Игоря запомнила на всю жизнь.
Забегая вперед, скажу, что однажды мне придется слушать эту арию в плену у гитлеровцев. Пленный итальянец Антонио будет петь ее, пока его не расстреляют немцы… Годы спустя, когда у меня родится второй сын, я назову его в честь русского князя – Игорем…
Так, со всякими разностями, открытиями, восторгами отроческого возраста, прошла моя первая московская зима. А на следующее лето нас с Юркой отвезли в деревню. Мама, узнав, что внук некрещеный, решила исправить этот непростительный грех и втайне от сына и невестки окрестила Юрку в церкви, где его нарекли Егором. Когда брат с женой приехали в отпуск, то из каких-то источников они узнали о крещении их сына. Вася рассердился на маму и стал ей выговаривать, что «вот уже двенадцать лет Советской власти, а она все тянет назад». Невестка же, мать Юрки, перевела все в шутку, долго смеялась и все еще и еще раз просила рассказать, как крестили ее сына и как он не хотел вылезать из купели, бил руками по воде, брызгался и весело смеялся.
Когда отпуску брата окончился, в Москву они уехали без меня. Мама воспротивилась моему отъезду:
– Нечего там в Москве баклуши бить. Пусть здесь ходит в пятый класс, хотя и далековато – пять километров туда да пять обратно, по бездорожью… Но ничего, выдюжит. Сказывали, что Ломоносов с Севера, из Архангельска, за грамотой в Москву пешком пришел.
– Так то Ломоносов! – отозвался брат.
Но оказалось, что в деревне Ново наконец-то открыли семилетку, – и порешили, что учиться я пойду туда. Открытая школа была семилетней ШКМ – школой крестьянской молодежи, и я поступила в нее в пятый класс. В ту школу из нашей деревни ходило семеро ребятишек. Каждый день – пять километров туда, пять обратно – и в стужу, и в дождь, и по занесенным снежным дорогам, и по непролазной грязи. В шестой класс мы уже ходили только вдвоем: я да Настя Рассказова.
Учились мы, помню, во вторую смену, домой возвращались поздно. Особенно плохо было ходить осенью: темень, грязь по колено. Полем идти веселей, чем лесом, и мы пели песни, а приближаясь к лесу, замолкали. Лес пугал своей таинственностью, все казалось, что стоит только в него войти, как схватит кто-то страшный. Иной раз и волчьи глаза светились в темноте… Из школы мы с Настей стали возвращаться все позже и позже. Учитель математики и физики оставлял нас порешать непрограммные, придуманные им самим задачи. И он и мы радовались, если решали те задачки «своим» способом! Он загорался, смотрел в наши тетрадки, искренне (как нам казалось) удивлялся нашим способностям и предлагал «раскусить еще один орешек», который якобы и сам не сумел одолеть. Так он учил нас самостоятельности мышления. Нередко мы «из ничего» делали приборы для физических и химических опытов, мастерили игрушки и разные поделки для украшения класса и школьного зала. А с учительницей русского языка и литературы мы репетировали, а потом ставили спектакли – да не только в нашей школе, но и в деревнях Замошье, Прямухино, Велеможье (здесь жили вельможи Полторацкие), Тавруево, Обобково, Баранья гора…
Однажды в наш в класс пришел молодой человек и отрекомендовался секретарем Каменского райкома комсомола. Он рассказал нам о Программе, Уставе ВЛКСМ, а затем спросил:
– Кто желает быть комсомольцем? Прошу поднять руку.
Мы все подняли руки. Через неделю тот же паренек в присутствии учителей торжественно вручал многим из нас комсомольские билеты. Я помню, как мы выходили по одному к столу, покрытому кумачом, и произносили слова клятвы – быть всегда в первых рядах строителей и защитников своей Родины. Выступали мы впервые в жизни и говорили кто как мог – краснея и заикаясь. Но зато с великим наслаждением и гордостью мы стали носить защитного цвета гимнастерки, подпоясанные широким ремнем с портупеей. На портупее – узеньком желтом ремне – красным огоньком сиял Кимовский значок (от КИМ, Коммунистический Интернационал Молодежи). Деньги на эти костюмы мы заработали, разгружая дрова на станции Кувшиново. Рассказывали, что эту станцию построила хозяйка здешней каменской бумажной фабрики Ю.М.Кувшинова. На первое прошение, которое она написала царю с просьбой разрешить построить железную дорогу от Торжка до Каменного протяжением 40 верст, был отказ с мотивировкой – «мало расстояние». Кувшинова не успокоилась, наняла частных проектировщиков и договорилась с ними на увеличение в проекте расстояния железной дороги на 17 верст. Проект был сделан, и царь его утвердил: дорога была построена. Вот почему теперь, подъезжая к Кувшинову, поезд начинает вилять то в право, то влево, нагоняя километры. Здесь-то, на станции, мы часто и грузили дрова да разные товары – для заработка, а то и без заработка – на субботниках.
Кроме железной дороги, та же Кувшинова построила для рабочих больницу, народный дом, две школы, детский сад. На фабрике в ночную смену обязательно кипятился чай в самоварах, а рабочие могли и в обеденный перерыв попить чаю с дешевыми конфетами и баранками «за счет конторы». После Октябрьской революции Кувшинова сразу же передала все движимое и недвижимое имущество Советской власти. Железнодорожная станция, а теперь и город именуются Кувшиново.
Так мы вступили в комсомол. Теперь ко всем нашим делам прибавились комсомольские поручения. Меня и Настю Рассказову от нашей комсомольской ячейки включили в агитбригаду по созданию колхозов в Новском сельском Совете. В бригаду входили уполномоченный райисполкома, председатель сельского Совета, директор нашей школы и мы с Настей – представительницы комсомола.
Первый поход для агитации за колхоз был в деревню Жегини. И вот в большой избе, уставленной скамейками, собрались крестьяне. Под потолком две «десятилинейные» керосиновые лампы, от самосада сизой тучей дым над головами. Уже шестой раз держит речь уполномоченный райисполкома, доказывая преимущества коллективного хозяйства над единоличными. Он говорит о том, что трактором куда легче и быстрее можно вспахать землю, чем однолемешным плугом или сохой, что трактором-то десять десятин за сутки обработаешь, а сохой или плугом работы на всю весну или осень.
– Хватит нам сказки рассказывать, – крикнул кто-то. – Где он, трактор-то твой?
– Вот вступите в колхоз и трактор получите.
Когда стал выступать директор нашей школы, в задних рядах зашумели:
– А ты сам-то вступил в колхоз?
– Но я же учитель, учу ваших детей.
– Так вот ты на жалованье, а мы чем будем кормиться, когда все отдадим в колхоз? – не унимались в избе. – А комсомолки твои вступили?
Я вспомнила, какой сегодня утром был тяжелый разговор с мамой. Она ни за что не хотела вступать в колхоз и мне сказала:
– Ты вступай, если хочешь, а меня не трожь! Последнюю коровенку на общий двор не поведу…
Собрание в Жегинях продолжалось. Председательствующий все просил приступить к записи желающих, но никто первым на этот шаг не решался. Наконец к столу вышел худой, в рваном полушубке и подшитых валенках крестьянин и заявил:
– Стало быть, делать нечего – пишите!
К утру в колхоз записалось двадцать с лишним семей. А через две недели, когда скот и живность начали обобществлять, колхоз распался. Помогло этому еще и то, что в газетах была напечатана статья Сталина «Головокружение от успехов». И тут же начались аресты и ссылки кулаков. Откуда только взялись они в наших-то тверских деревнях? Тогда же образовались комитеты бедноты из самых ленивых и, понятно, бедных крестьян. Я помню несколько показательных судов в нашей Новской школе, которые проходили по ночам… Отца моей подружки Насти – Василия Рассказова, имевшего в хозяйстве одну корову, одну лошадь и две овцы, объявили кулаком. А мою маму, имевшую к тому времени одну корову, – подкулачницей, потому что она защищала как могла своего соседа Рассказова. «Кулаков» судили, а то и просто без суда и следствия ссылали невесть куда…
Меня с Настей за невыполнение комсомольского поручения и за «связь с кулаками», не долго думая, исключили из комсомола. С какой же душевной болью положила я на стол перед Толькой Гурьяновым, нашим активистом, свой комсомольский билет! Ему многие возражали, отстаивая нас, но он уперся и долго читал какие-то цитаты из «Капитала» Маркса. Я стояла поникнув, ничего не слыша, ничего не понимая. А дома всю ночь писала длинное-предлинное письмо в обком комсомола, в котором просила разобраться в моем деле, восстановить меня в комсомоле и строго наказать Тольку Гурьянова…
К окончанию школы в комсомоле меня восстановили. На выпускной вечер мы с Настей пришли, как говорили у нас в деревне, разнаряженные «в пух и прах». На нас были черные юбки из «чертовой кожи», белые кофточки из коленкора с матросскими воротниками, на ногах – прорезиненные тапочки и белые носочки. На вечере мы пели песни, читали стихи, танцевали. Нас с Настей, как «морячек», упросили исполнить «Яблочко», и мы с радостью выплясывали, как умели.
Вместе со свидетельствами об окончании школы всем нам дали рекомендации на дальнейшую учебу. Меня и Гурьянова рекомендовали в педагогическое училище, Настю Рассказову – в сельскохояйственный техникум. Никитину, Милову, Лиде Раковой рекомендовали закончить девятилетку и учиться дальше в институте.