Мой добрый хозяин, в доме твоем смешалось все, и мне одному не справиться с этим домом, приходи и владей, не нужно дарить чужому то малое, что еще у тебя осталось. Мой добрый хозяин, до нас долетают вести, что ты одолел Аякса и греки разбили Трою, для меня ты всегда был героем, самым большим героем, и я тебя жду, мой хозяин, на том же месте. Твоя Пенелопа стала опять невестой, вышивает полотна из шерсти и тонкого хлопка. Я не знаю, хозяин, ждет ли тебя Пенелопа, но я тебя жду, мой хозяин, на том же месте. Телемах твой подрос, вымахал, стал мужчиной (солнце греет мне шкуру, но холод пробрался в кости), я уже не рычу, когда ночью приходят гости распивать в твоем доме мед, молоко и вина. Во мне не осталось гнева для верной мести: пока ты пропадал, я ослеп и оглох, обезумел. Мой добрый хозяин, но я еще жив, я не умер и я тебя жду, мой хозяин, на том же месте. Мне мерещится, что не двадцать прошло, а двести лет, от тоски и сна у меня тяжелеют веки. За все это время я, кажется, стал человеком, пока ждал тебя, мой хозяин, на том же месте. Ты мне снишься, хозяин, лихие заводишь песни, теребишь за холку – я молод, готов к охоте. Возвращайся, хозяин, домой, если жив, если хочешь, я тебя буду ждать, мой хозяин, на том же месте.
19.05.2021
Время – река, – говорит Фетида и держит дитя за пятку…
– Время – река, – говорит Фетида и держит дитя за пятку, — вопреки всем пророчествам и богам, пусть будет легко и сладко тебе, ну а время – река: как нельзя войти в ее мертвые воды дважды, так и время, Ахилл, ни поймать нельзя, ни назад обернуть; как каждый ледяной поток на кистях твоих оставляет большие капли (я знаю, Ахилл, что ручки твои и ножки твои озябли), так и время течет золотой рекой, оставляя на них морщины (не кричи, сынок, не реви, Ахилл, ты же воин, Ахилл, мужчина); у тебя в глазах от меня – вода и застывшая синь морская, пусть целебные волны плечи твои и пясти твои ласкают, пусть крепнут в них кости и ширится плоть, тугими пусть станут жилы, пусть будет в тебе мало злости, Ахилл, но много пусть будет силы. – Время – река, – говорит Фетида, — и мне говорят, что поздно: смертен сын твой, Фетида, так надо богам, так на небе сложились звезды, жребий брошен, и тонкая нить сплетена, и путь твой уже отмерен — все давно решено, говорят мне, Ахилл, но я никому не верю.
20.04.2021
Чернеют тучи…
Чернеют тучи, редеют волны, и я надеюсь, что это к буре, что твой корабль утонет в море, и сонным детям целуя руки, скажу я утром, что папа умер. Ты говорил: моя Медея, ты – мед и мирро, святое пламя; и в этом мире нет слаще меда, огня горячей, очей темнее; вот нить жемчужин тебе на шею, моя надежда, моя Медея. А я ведь знала про ваше племя, собачье племя, дурные нравы. Скажи на милость своей Медее, зачем же время, где я осталась, остановилось? Моя тоска чернее тучи. Чего ты ищешь, чего ты хочешь, беда Колхиды, герой Иолка, моя надежда, мой смелый сокол? Да будь ты проклят. Чернеют тучи, и я надеюсь, что это море твоей Медее несет на волнах, в шипящей пене, благие вести о верной смерти, твое пустое и злое сердце, а может, ветер, соленый ветер, что дует с юга над Черным морем, несет с собою твое дыханье, чтоб я смогла обнять хотя бы твое дыханье.
18.03.2022
Занимается день…
Занимается день, и в лиловой тени миндаля я обрел невесомость: я только что умер на мраморных плитах задворок Фаонова дома. Голубой кипарис, руки, крики людей — я растерзан, я предан, я умер. Я поэт и художник, халдей, иудей, я дурак, сероглазый безумец. Я немного устал, я заметил, как кровь затекает за белый ворот. Из всех меня ненавидевших можно новый составить город. Мое имя еще обжигает уста, слух тревожит последнее «Ave». Занимается день, я убит, я устал, я останусь как медный аверс в полотняных котомках моих горожан. Безмятежно и золотисто занимается день, и немного дрожат надо мной молодые листья.
IV.III.MMXXII
Перед каждой субботой…
Перед каждой субботой отец из меня достает небольшое слово, и я застываю. Я застываю, но мысль моя невесома, и пока отец закрывает дверь, на засов запирает ставни, мысль меня несет к берегам Влтавы. Там, у реки, мысль меня превращает в песок и глину, и меня несет уже река мимо кладбища, замка мимо, протекая сквозь города, луга, перелески, приносит к морю, море меня принимает, море мое растворяет горе, и я на миг забываю, что я самый обычный голем. Иногда слова, что в моих устах, застревают как камни в горле. Если я не из наших, то я, может, просто один из гойим, но отец говорит, что я не из гойим, а самый обычный голем. Я ему говорю: возьми у меня ребро, сотвори кого-то: брата, друга, собаку, кота, земляного бога. Разве это много, отец? Ведь это совсем не много. В этом пыльном пустом чердаке мне так одиноко. Отец говорит, Адам был как я, но только с дыханьем божьим, кровью в жилах, нутром горячим, молочной кожей, с жаждой славы, любви и мести в мятежном сердце. – Оттого Адам и был смертен, а ты бессмертен. Отец говорит, что меня приручил и теперь за меня в ответе, что в груди без сердца легче, вольней без сердца. Он не знает: во мне давно зародилось сердце, и теперь оно бьется, так бьется, что я научился плакать, слезы мне смывают черты, лицо начинает капать, и тогда я снова рисую себе глаза деревянной палкой, и когда приходит отец, я ему улыбаюсь, легко, широко и ярко, потому что я самый обычный голем, а голем не может плакать.
