Анна Берсенева
Ангел-хранитель

Глава 4

Вода звенела в мраморной чаше. Да-да, звенела; Лиде шум родника в усадебном парке всегда казался хрустальным звоном.

Она прижалась лбом к плечу Федора и сказала:

– Мы так редко видимся теперь.

– Не получается чаще. – Он погладил ее по голове. – Дел невпроворот.

– Я понимаю…

Федор покрепче прижал Лиду к себе и шепнул ей в висок:

– Скучаю… Все время о тебе думаю.

– Да у тебя же времени не то что на думы – на сон не остается, – вздохнула она.

– Надо нам вместе жить.

– Переезжай к нам, – встрепенулась Лида. – Как я была бы счастлива!

– Нет. В примаки не пойду, – отрезал Федор.

– Ну что за глупости, – укоризненно проговорила она.

– Ты же ко мне в город переехать не хочешь, – напомнил он.

– Я не могу, Федя, – смутилась Лида. – Как школу оставить, вообще все? Нет, невозможно.

– Вот видишь. А меня попрекаешь.

– Я не попрекаю, Федя, ты что? – виновато произнесла она. – Я постараюсь… Поговорю с папой. Мы что-нибудь придумаем.

– Что тут придумывать, Лида? Сообщи, когда вещи соберешь – я за тобой приеду. Тоскую по тебе, родная моя… – сказал он.

И больше уже ничего они не говорили – забылись в поцелуях.

Андрей Кириллович отшатнулся за куст, росший у поворота аллеи. Сердце билось так, что он боялся выдать свое присутствие и выронить футляр с хрустальным яйцом из дрожащих рук.

Ведь он был уверен, что все это кончено! Да, в юности – что там, просто в детстве! – Федор был влюблен в Лиду. Его, отца, это беспокоило, но он понимал, что влюбленностью этой руководят в большей степени требования физиологии, чем чувства, а потому понимал, что все это пройдет, как только в жизни Федора Кондратьева появятся другие, более доступные объекты. А главное, он хорошо знал свою старшую дочь и знал, что Лида с ее здравым разумом, с правильными представлениями о хорошем и дурном не изменит своей ясной натуре. Но ведь с тех пор все переменилось! Революция, Гражданская война, военный коммунизм – все это увело Федора Кондратьева из родительского дома, и когда он объявился в уезде начальником, точно уж ему должно было стать не до романтических увлечений прошлого.

И вдруг оказывается, что ничего Андрей Кириллович не знает – ни об этом крестьянском парне, выросшем у него на глазах, ни, главное, о своей старшей дочери…

Чувство, охватившее его сейчас, поздним вечером, когда он случайно увидел, как Лида целуется в парке у родника с Федором Кондратьевым, не было обычным отцовским возмущением. Это была тревога. И более чем тревога – это было смятение.

Профессор Ангелов, все ускоряя шаг, пошел прочь по освещенной луной аллее.

Он не может оставить все идти своим чередом. Не то теперь время, чтобы позволить себе надеяться на судьбу.

Федор лежал на своей расстеленной кожанке и смотрел, как Лида, освещенная первыми солнечными лучами, поправляет растрепавшуюся прическу. Почувствовав его взгляд, она обернулась и смущенно спросила:

– Что ты?

– Красивая. Глаз не отвести.

Он сел и устало потер лоб. Лида подошла, остановилась рядом. Федор обнял ее за талию.

– Устал ты, Феденька, – сказала она. – Глаза тебе усталость застилает.

– Думаешь, обманываю?

Он улыбнулся. Улыбка вышла короткая, но в том, как осветила она его гармонично вылепленное суровое лицо, было то же обаяние, которое еще десять лет назад свело с ума Лидочку Ангелову и заставило ее проговорить вот здесь же, у родника в усадебном парке: «Я тебе верю и буду любить тебя всегда».

– В уезде саботаж сплошной, – сказал Федор. – А кто революции поверил, кто работать хочет, тот не знает как. Не умеет.

– Тебе отдохнуть надо, – покачала головой Лида. – Нельзя день и ночь работать. – Она подошла к мраморной чаше, в которую лилась из родника вода, набрала ее в пригоршни, подошла к Федору и, проведя мокрыми руками по его щекам, губам, «сказочным» голосом проговорила: – Вода живая, умой моего любимого, пусть будет здоров и счастлив, пусть заботы его оставят… А что ты смеешься? – Она покачала головой, заметив его усмешку. – Правда ведь вода у нас живая. Уникальный химический состав. Папа статью об этом опубликовал в журнале Академии наук.

Федор поднялся. Его лицо и в самом деле стало яснее, приобрело даже детское выражение.

– Ты – живая вода, – сказал он.

И поцеловал Лиду так, как целовал в первое их свидание и всегда.

«Как похожа на мать-покойницу. Та же ясная красота».

Щуря воспаленные от бессонной ночи глаза, Андрей Кириллович смотрел в окно своего кабинета, как Лида идет из парка ко входу в усадебный дом. Как светятся в первых солнечных лучах короной уложенные косы и вся она светится, и не солнечным, а внутренним, собственным своим светом…

Андрей Кириллович вздохнул. Природа этого света была ему слишком понятна.

– Папа? Почему ты не спишь?

Она удивилась, войдя в дом и увидев отца на лестнице, ведущей вниз со второго этажа.

– А ты, Лида? – спросил Андрей Кириллович.

– Папа, я уже взрослая.

Ее голос звучал немного смущенно и немного вызывающе.

– Не сомневаюсь, – кивнул отец. – Но беспокоюсь за тебя невыносимо, Лидушка. Именно за тебя.

– Почему же именно за меня?

– Ты больше всех на свою маму покойную похожа.

– Разве? Мне кажется, на маму Надюшка у нас похожа.

– Ты, Лида, ты, – покачал головой отец. – И внешне, и… Так же доверчива. Но маме было кому доверяться…

– А мне, по-твоему, доверяться некому?

Теперь в ее голосе прозвучал прямой вызов. И ответить на него можно было только прямо.

– Боюсь, ты доверяешься Федору напрасно, – сказал отец.

– Папа! – укоризненно воскликнула Лида.

– Лида, я не привык лгать, – глядя в ее ясные голубые глаза, сказал он. – Ни вам, ни себе самому. Ночью я видел тебя с Федором у источника и обязан тебе сказать…

– Мы с ним любим друг друга! – перебила его Лида. – И собираемся пожениться.

– Сейчас не время для такой свадьбы, – жестко проговорил отец.

– Для какой – такой? – возмутилась она. – С крестьянским сыном? Папа, как тебе не стыдно! Кондратьевы всю жизнь нам близки!

– Думаешь, я об этом забыл? – мягко проговорил отец. – Тимофей мой молочный брат, с колыбели был мне другом. Но именно поэтому…

– Федя меня любит! – воскликнула Лида. – И я его люблю. Если бы не революция, он и реальное училище закончил бы, и уже на инженера бы выучился!

– А кто ее сделал, такую революцию? – Андрей Кириллович тоже повысил голос. – Он же и сделал.

– Он… он… – Детская обида зазвенела в Лидином голосе. – Он лучше всех!

– Не спорю, Лидушка. – Отец вернулся к мягкому тону. В конце концов, дочь ничем не заслужила его резкости. – Федор незаурядный человек. Сильный характер. Рожден руководить людьми, теперь это совершенно очевидно. Но я думаю не о нем, а о тебе.

– Я с ним счастлива! И буду счастлива.

– В будущем – возможно. Но сейчас мы должны уехать.

– Кто – мы?.. – потрясенно и растерянно спросила она.

– Я, ты, Вера и Надя. Мы уезжаем все вместе.

Лида побледнела так, будто вот-вот потеряет сознание.

– Как уезжаем?.. – с трудом выговорила она. – Ты же сам говорил…

– Говорил! И думал! – со все возрастающим волнением произнес отец. – Что мы должны выполнять свой долг при любых обстоятельствах. Хранить Ангеловскую коллекцию. Учить детей. Я действительно так думал, Лида! Но я не могу идти против всех. Нас ненавидят за то же, за что прежде любили. Раньше говорили: они учат. Теперь: они поучают. Раньше – хранят народные таланты. Теперь – заграбастали народное добро.

– Папа, ты ошибаешься! – Лидин голос взлетел и задрожал. – Это совсем не так! Дети приходят в школу и занимаются с прежней радостью! Да один только Паша Кондратьев чего стоит!

– Я не о детях, – поморщился отец. – Взрослые перевернули жизнь с ног на голову. Разрушили все, что смогли, и ничего не создали взамен. – Заметив, что Лида хочет возразить, он жестом остановил ее. – Не знаю, удастся ли им это сделать когда-нибудь. Не знаю! Но пока – война всех со всеми. Ненависть. Безумие. Я не могу воевать, Лида, – устало проговорил он. – Я ученый, а не солдат. И наблюдать, как летит в тартарары все, что создавалось моими предками, тоже не могу. Мы уезжаем в Париж. Мне удалось поговорить с Луначарским, он обещал помочь.

– Папа, но… как же? – с ужасом и недоверием выговорила она. – А коллекция?

– Что сможем, вывезем, остальное спрячем. Иначе все разграбят и уничтожат.

Андрей Кириллович подошел к дочери и, обняв, погладил по голове.

– Лидуша, нет другого выхода, – сказал он. – Иначе мы все погибнем. И все погибнет. Мы уезжаем не навсегда, я уверен. Вернется разумная жизнь – и мы вернемся.

Он знал, что старшая дочь поймет его – она всегда понимала разумные резоны.

Но не на этот раз.

– Я никуда не поеду! – вырвавшись из отцовских объятий, закричала Лида. – Это невозможно!

Послышались шаги, и в комнату вбежали разбуженные Вера с Надей. В руках у Веры был тяжелый, отделанный медной чеканкой резной посох из Ангеловской коллекции; она давно перенесла его к себе в комнату.

– Что случилось? – держа посох наперевес, воскликнула она.

– Лидинька, почему ты плачешь? – испуганно спросила Надя.

– Езжайте куда вам угодно! Все уезжайте! – не помня себя, закричала Лида. – Это предательство! Я не поеду! Нет!

И выбежала из комнаты, оставив отца и сестру в тоске и недоумении.

Глава 5

– «Мальчишек радостный народ коньками звучно режет лед». – Вера заметила, что веснушчатая девочка с соломенными волосами косится на листок соседа по парте, и сказала: – Алена, не подглядывай, пиши самостоятельно. «На красных лапках гусь тяжелый…» – продолжила она.

На улице послышался шум. Не шум даже, а угрожающий гул множества голосов. Вера насторожилась, подошла к окну школьного флигеля, выглянула – и отшатнулась.

Двор перед усадебным домом был заполнен людьми, а мужики все входили и входили в ворота, держа в руках вилы, косы или просто дубье. Не приходилось сомневаться, что намерения у них самые угрожающие.

– Не робей, мужики! – Тимофей Кондратьев поправил заткнутый за пояс топор. – Сила теперь наша! Пора с Ангеловыми разобраться! Чем они лучше других? Все наше захапали и жируют! Правду говорю, мужики?

– Истинная правда! – раздались нестройные голоса. – Давно пора! Все уж так-то и сделали, а мы чего ждем? У них от сокровищ деваться некуда, а народ с голоду пухнет! Ежели все, что в усадьбе накоплено, взять да на хлеб обменять, это ж сколько выйдет!

– Выходите, куда попрятались? – гаркнул Тимофей.

Он был с похмелья, а потому мрачен.

– Брезгуют народом-то, – хмыкнул плюгавый мужичок у Тимофея за спиной. – Благоде-етели!

Андрей Кириллович услышал шум в ту минуту, когда отнял печать от свежего сургуча и написал на конверте «Лидии, Вере, Надежде Ангеловым». Он быстро положил письмо в папку, на которую была наклеена фотография хрустального яйца, и вышел из своего кабинета.

В усадебный двор уже вышли и все обитатели Ангелова. Вера показалась на крыльце школьного флигеля, за ней выглянули испуганные дети. Из второго флигеля – в нем находились художественные мастерские – появилась Лида и учитель по рисунку. Среди учеников, толпившихся за ними, виден был и Паша Кондратьев. Он смотрел на своего отца с нескрываемым ужасом.

Профессор Ангелов вышел из главного дома.

– Что случилось? – спросил он, подходя к толпе.

– А поздороваться? Вежливость не соблюдаешь, – с издевкой сказал молодой парень в первом ряду.

– Игнат, а почему я должен быть с тобой вежливым, когда ты врываешься в мой дом с вилами? – пожал плечами Ангелов.

– Язык у тебя хорошо подвешен, Андрюха, мне ль не знать! – глядя на Ангелова в упор, сказал Тимофей Кондратьев. – А только не твой теперь дом. Народный!

– Чем зря болтать, проспался бы лучше, – поморщился Ангелов. – За версту перегаром от тебя разит. Что мать твоя сказала бы, если б увидела, во что ты превратился?

Упоминание о матери только разозлило Тимофея.

– Ишь, кого вспомянул! – заорал он. – Корову свою!

– Ты что мелешь? – повысил голос и Ангелов.

– Что есть! Взяли мамку сюда вместе со мной, как корову дойную с теленком! Тебя выкармливать!

– Тимофей Ильич, как вам не стыдно такое говорить? – укоризненно сказала подошедшая Лида. – Мы всегда были с вашими родителями в добрых отношениях. Сколько игрушек для меня ваш папа сделал!

– Да уж все вы тут от тятьки поживились, – процедил Тимофей. И, отвернувшись от Лиды, снова обратился к Ангелову: – Куда иконы подевал? Церковь пустая.

– С каких пор ты стал так религиозен, что тебе иконы понадобились? – усмехнулся тот.

– Ризы мне понадобились. Тятькой сработанные. Нехай теперь камушки драгоценные нам послужат!

– Вот нахал! – возмутилась подошедшая Вера.

Но на нее Тимофей и вовсе не обратил внимания.

– Айда, мужики!

Он махнул рукой, и толпа устремилась в усадебный дом.

Загрохотали по паркету шаги, захлопали двери… И вдруг все затихло – толпа ворвалась в главный музейный зал.

«Все-таки и правда в Ангеловской коллекции есть что-то мистическое, – подумала Вера. – Вон как все оторопели».

Но размышлять об отвлеченных вещах было некогда. Тем более что оторопели вовсе не все мужики, ввалившиеся в зал. Вера углядела, как самый плюгавый, воровато озираясь, потянулся к позолоченной кованой розе, лежащей в витрине у двери, сдвинул с нее стеклянный колпак и уже потащил золотой цветок с подставки.

– Твоя, что ли? – прошипела Вера, хватая мужичонку за руку. – А ну отдай!

– А чего? Я ничего, – пробормотал тот.

Спрятав розу за спину, Вера попятилась к двери. Убежать бы отсюда, да поскорее!

Но кроме нее никто из музейного зала бежать не собирался.

– Разбирай добро, мужики! – крикнул Тимофей.

Чтобы подбодрить их, он двинулся к ящикам, составленным у дальней стены зала, открыл один из них и воскликнул:

– Вот они, иконы-то! Главное дело, ризы целы. – И, обернувшись к Андрею Кирилловичу, потребовал: – Ангела-хранителя мне давай! Хватит вам им владать!

Ангелов взял Тимофея за плечо и негромко, но твердо повторил:

– Пойди проспись.

Трудно было придумать другой тон и другие слова, которые так вывели бы Тимофея из себя.

– Ах ты сволочь…

Он не проговорил это, а проклекотал горлом. И выхватил из-за пояса топор.

– Папа! – Лидин голос зазвенел. – Отдай им все! Ничего нам не надо!

Все зашумели, закричали, бросились к ящикам с иконами, к витринам с другими экспонатами коллекции. Упала и разбилась большая китайская ваза, треснуло стекло витрины, в которой сверкало сотнями граней хрустальное яйцо; Ангелов не обманул Надю, пообещав вернуть его на место…

Надя вошла в зал только в эту минуту. Никто, конечно, не обратил на нее внимания – все смотрели на Андрея Ангелова и Тимофея Кондратьева, стоящих друг против друга.

Расталкивая мужиков, в зал вбежал Степан Кондратьев.

– Батя! – крикнул он. – Сдурел? Хорошо, мамка мне сказала, что тебе в голову взбрело!

Он вырвал у отца топор, но было уже поздно – ярость, неугасимая ярость охватила Тимофея. Развернувшись, он со всей дури ударил сына кулаком. Удар пришелся в висок – Степан упал и остался лежать без движения.

– Гад! Убью-у-у! – заорал Тимофей, снова бросаясь к Ангелову.

Может, если бы тот попытался спастись бегством, ярость Тимофея угасла бы. Но Андрею Кирилловичу и в голову не пришло бежать. Как ни переменилась жизнь, а перед ним был все тот же Тимка, которого он знал как облупленного. И ему ли было не знать, что Тимка так же отходчив, как и вспыльчив, и ему ли было Тимкиного ора бояться!..

– Дурак ты, – пожал плечами Ангелов. – Орешь, а что орешь, сам не знаешь.

Переводя красные от ярости и похмелья глаза с одного мужика на другого, Тимофей заметил в руке самого молодого наган. Где был этот наган раньше, неизвестно, но на глаза Тимофею он сейчас попался очень кстати. Именно так ему показалось в тумане, которым ярость застлала разум…

Выхватив у мужика наган, Тимофей Кондратьев не целясь выстрелил в Андрея Ангелова.

– Тимка… Ты что?.. – проговорил тот с детским удивлением.

И упал.

Надин крик прорезал тишину, которая повисла в зале. Собственный крик сбил ее с ног, будто выстрел, – она тоже упала на паркет.

Только теперь Паша Кондратьев заметил ее.

– Надя! Надь!

Бросившись к ней, он упал рядом на колени, стал ее тормошить. Но больше никому до Нади дела не было – все обступили лежащего посередине зала Андрея Кирилловича Ангелова.

После всего, что произошло за последние два года, мужиков трудно было удивить чьей-либо смертью. Но что Кондратьевых и Ангеловых связывает целая жизнь, и не одного поколения, было известно всем. Поэтому противоестественность того, что сделал Тимофей Кондратьев, так всех и потрясла.

Приподняв отцу голову, Лида пыталась делать искусственное дыхание. Но синева, разливающаяся по его застывшему лицу, не оставляла надежды на то, что это имеет смысл.

– Он же его убил… – с ужасом проговорила Вера.

Ее голос прозвучал в полной тишине так громко, что Лида вздрогнула. Отпрянула от неподвижного отца. Посмотрела на лужу крови, растекающуюся под ним по паркету. Поднялась на ноги. Повернулась к Тимофею. И, не обращая внимания на наган, пошла прямо на него.

– Вы… Вы убийца! – воскликнула она. – Вас… самого убить надо! Я…

Все стояли оцепенев. Застонал и попытался сесть пришедший в себя Степан Кондратьев.

Никто не останавливал Лиду. Тимофей поднял руку…

– Брось наган! Брось, сказал.

Федор стоял в дверях зала и смотрел – на отца, на наган в его руке. На направленный прямо Лиде в грудь наган.

Те, кто мог в этот момент дышать, тихо ахнули: как загипнотизированный глядя на сына, Тимофей опустил руку.

Казалось, не было в этот момент силы большей, чем сила Федорова взгляда. Но все же такая сила была – сила отчаяния. Она и управляла Лидой.

– Убийца! – вскрикнула та. – Я… я тебя убью!

Вряд ли Лидины руки, протянутые к горлу Тимофея, представляли для него опасность. Но вид этой девушки – с пылающими щеками, с рассыпавшейся светлой косой, со сверкающими гневом глазами – подействовал на него как красная тряпка на быка.

– Ненавижу-у!.. – взвыл Тимофей. – Проклятое отродье!

Он снова вскинул наган и направил его Лиде в грудь.

Грянул выстрел.

Тимофей Кондратьев упал. Даже вскрика не сорвалось с его губ – только хрип, почти мгновенно затихший.

Федор опустил руку с маузером.

Глава 6

– Не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему, ибо Ангелам Своим заповедает о тебе – охранять тебя на всех путях твоих. На руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею…

Вера взглянула на белый мертвый отцовский профиль и уронила Псалтырь себе на колени. Язык у нее заплетался. Она читала над гробом одна: Надя сидела у себя в комнате, смотрела неподвижными глазами и не могла произнести ни слова, а…

– Да где же ты?! – сердито прошептала Вера.

Можно было бы подумать, что слова эти относятся к отцу – куда, мол, он ушел? Но каждый, кто знал Веру, понял бы, что относятся они не к чему-то необъяснимому – ничего необъяснимого средняя из сестер Ангеловых не признавала, ну, или почти ничего, – а к вполне определенному человеку. К старшей сестре.

Лида сидела на пороге баньки, стоящей посреди Оборотневой пустоши, и смотрела на темную воду пруда у своих ног. Как странно – горе застилало ей глаза, но воспоминания, проступающие в этой пелене, к горю отношения не имели.

Это были счастливые воспоминания.

Вот они в лодке – Федор на веслах, Лида напротив него на низенькой скамеечке. День летний, солнце сияет, на дне пруда бьют ключи, и вода поэтому чистая, прозрачная. Федор не отрываясь смотрит на Лиду, улыбается ей и будто бы только плечами поводит, но лодка от едва заметных его движений скользит по воде легко и стремительно. Солнечные искры сверкают в его темных глазах.

– Верочка, – не оборачиваясь, говорит Лида, – не наклоняйся за борт, не то упадешь.

Все-таки сестра еще ребенок, вот пожалуйста, шлепает ладошками по воде. Лида чувствует за нее ответственность.

Насколько она сейчас может чувствовать что-либо кроме счастья, глядя в устремленные на нее влюбленные Федоровы глаза с этими солнечными искрами в них.

– А ты мне, пожалуйста, не указывай! – фыркает Вера у Лиды за спиной.

Лида только собирается обернуться к ней – это ведь не сразу получится, отвести глаза от Федора! – как упрямая Вера, наверное, перевешивается за борт еще ниже, лодка накреняется… И, глазом не успев моргнуть, Лида оказывается в воде.

Испугаться она не то что не успевает – просто нечего ей бояться, плавает она отлично. Но Верочка!..

Лида видит ее в нескольких саженях от себя, их разделяет перевернутая лодка. Вера бестолково машет руками, но за лодку почему-то не хватается – от растерянности, наверное, – и погружается в воду.

– Федя! – кричит Лида. – Верочку!..

Но он и сам знает, что надо делать, – он всегда это знает. Лида видит, как Федор подныривает под лодку, подплывает к Вере, хватает ее за шиворот, вытягивает на поверхность и, обхватив одной рукой, плывет с ней к берегу.

– Довертелась! – сердито произносит он, вытолкнув Веру на траву.

И тут же бросается в пруд снова и плывет к Лиде. Но она ведь совсем не боится – она просто радуется, что день такой ясный, и прозрачна вода, и руки Федора подхватывают ее под водою, легки, невесомы их тела, и вот его глаза совсем рядом, и губы, и все его прекрасное лицо…

Лида вздрогнула от утробного рычания. Лицо Федора вспыхнуло в ее памяти и погасло, а на его месте – не в памяти уже, а наяву – она увидела холодные волчьи глаза.

Волк стоял в трех шагах от нее и смотрел в упор, будто человек. Что означал его холодный взгляд – угрозу, горе? Нет, показалось ей, что-то совсем другое, неведомое…

Еще через мгновение Лида поняла, что и сам этот волк лишь показался ей, почудился. Нет никого на Оборотневой пустоши, только колышется сухая осенняя трава.

Вскочив с порога баньки, Лида бросилась к усадьбе.

Она бежала по пустоши, потом по парковым аллеям и остановилась, только когда услышала:

– Лидия Андреевна!

Паша Кондратьев стоял под окнами усадебного дома. Остановившись у крыльца, Лида молча смотрела на него. Даже чудесная боттичеллиевская красота младшего Кондратьева вызывала у нее теперь дрожь, хотя в нем-то уж точно не было ни малейшего сходства с его отцом.

– Вот. – Паша протянул Лиде бумажный листок. – Это вам.

Лида машинально взяла листок, развернула.

– А Надя… – спросил Паша. – Как она? Можно к ней зайти?

Лида подняла глаза от записки. Несколько мгновений она не понимала, о чем он спрашивает.

– Возьми, – наконец выговорила она, возвращая ему листок. – Отдай обратно.

Но Паша спрятал руки за спину и, помотав головой, попятился и быстро пошел прочь через парк.

– Не могу, – не ему уже, а в мертвенную пустоту сказала Лида. И, помолчав, твердо повторила: – Нет. Не смогу.

«Отчего вода не бьет? Иссяк источник».

Зачерпнув пригоршню воды, неподвижно стоящей в мраморной чаше, Федор плеснул ее себе в лицо. Но даже не вздрогнул: холод у него внутри был сильнее, чем холод воды. Потом замер. Потом обернулся и увидел Лиду. Она стояла в шаге от него, но шага к нему не делала.

– Лида!

Федор хотел обнять ее, но она отстранилась и еле слышно сказала:

– Не надо.

– Да я понимаю, – вздохнул он. – Мне тоже тяжело…

– Тебе – иначе.

Он не знал, что сказать на эти ее слова. Наверное, иначе. Но… и что из того?

Федор зачем-то кивнул на источник и сказал:

– Родник иссяк.

– Все иссякло.

Нет, не мог, не хотел он перебрасываться бессмысленными словами! И с кем!..

– Лида, давай вместе уедем, – сказал Федор.

– Куда? – усмехнулась она.

Было в ее усмешке что-то необычное, непривычное, а потому пугающее. Если бы оставалось еще для него что-либо пугающее на белом свете.

– В Москву, – сказал он. – Или в Сибирь. Я назначение попрошу. Да хоть куда! Не могу я здесь теперь… – И почти жалобно добавил: – Только и живу, когда о тебе думаю.

Федор положил руки ей на плечи и притянул к себе. Но она снова отстранилась.

– Не надо, – сказала Лида. – Кончено.

– Что кончено? – не понял он.

– Все. Между нами кровь. Не переступить.

Она наконец подняла глаза. Федор почувствовал, как холод пробежал у него по спине от ее взгляда.

– Ты… что? – с трудом выговорил он. И воскликнул: – Почему?!

Глядя на него все тем же незнакомым взглядом, Лида произнесла жестко, раздельно:

– Твой отец. Убил. Моего отца. Этого не избыть. – И добавила с невыносимой тоской и горечью: – Лучше бы он и меня убил тоже.

Она повернулась и пошла прочь. К дому, где лежал в гробу ее отец.

У последнего перед домом поворота аллеи горел костер. Лида ускорила шаг: в парке мог оказаться кто угодно, и хотя сама она охвачена бесстрашием равнодушия к собственной участи, но Надя и Вера… Что, если им грозит опасность?

Вера стояла у небольшого костра и бросала в него тетрадки, предварительно разрывая их в клочки. Лида разглядела на обложках тетрадей изображения золотой розы из Ангеловской коллекции. Такие тетрадки, специально заказанные в московской типографии Левенсона, подарила им когда-то мама. Говорила: «Вот, девочки, станете вы большие и будете вести дневники, поверять моим тетрадкам свои девические тайны…»

– Что ты делаешь? – спросила Лида, подойдя.

– Уничтожаю свидетельства своей глупости. Прощаюсь с иллюзиями прошлого, – не глядя на нее, ответила Вера. – Отец Владимир пришел Псалтырь читать, у меня сил больше нет.

– Прости, – сказала Лида. – Я иду к папе.

– А где ты вообще была?

– Тоже прощалась с иллюзиями прошлого, – усмехнулась Лида.

– С Федором встречалась? – бросив быстрый взгляд на сестру, догадалась Вера.

– Расставалась.

– В каком смы… – начала было Вера. И ту же воскликнула: – Но он же тебя спас!

Мало кто уловил бы логику в том, что сказала Лида, но Верин ум всегда был быстр и точен, и мотивы человеческих поступков она понимала мгновенно.

Впрочем, Лиде было не до того, чтобы обращать внимание на сообразительность сестры.

– Лучше бы его отец и меня убил, – безучастно проговорила она.

– Почему это лучше? – пожала плечами Вера. – И вообще, твое отношение к Федору просто несправедливо!

Почему-то именно эти слова развеяли Лидину безучастность.

– Не говори о справедливости, прошу тебя! – В ее голосе зазвенели слезы. – Справедливо, что папа убит?! – Она задохнулась, замолчала, потом тихо выговорила: – Как теперь жить, Вера? Душа – мертвая. Ничего больше не могу. Ни любить, ни жить.

Лида ушла в дом. Вера проводила ее взглядом, швырнула в костер обложку от последней тетради и бросилась в парк.

Федора она догнала у дальней калитки, через которую из парка можно было выйти прямо на Оборотневу пустошь, раскинувшуюся между усадьбой Ангелово и деревней.

– Федор! – окликнула его Вера. Он молча смотрел, как она бежит к нему по аллее. – Федор! – повторила она задыхаясь. – Лида не права! Она сейчас в таком состоянии… Нет, что-то я не то говорю… В общем, ты не должен обращать внимание. Лида придет в себя, и все наладится.

Выслушав Верину тираду, Федор молча пошел дальше.

– Но ты же не оставишь?! – воскликнула она.

– Кого? – Он обернулся.

– Нас всех. Федя, что же мы будем делать? – жалобно проговорила Вера. – Лида сама не своя, Надя вообще онемела. Говорить не может, представляешь?

– Не оставлю, – невесело улыбнувшись, сказал он.

– Ты… Ты настоящий! – выпалила Вера. – Сильный!

Она провожала его взглядом, пока он не скрылся из виду, а потом воскликнула:

– Дура! Господи, какая же Лидка дура!