Анна Аксинина
Любовь и ненависть в наследство

Вы хотели бы получить наследство? Мечтали Вы об этом когда-нибудь, в который раз пересчитывая в тощем кошельке деньги? Или когда Вы заглядывались на витрины роскошных магазинов, в которые и войти то страшно, не то, что потрогать там что-либо? Или, когда увиденный в очередном сериале роскошный загородный домик, «примеряли» на себя? Если бы спросить любого из вечно спешащих прохожих, мечтал ли он о наследстве, то я уверена, каждый бы мог ответить утвердительно. Все хоть раз в жизни мечтали о больших деньгах, которые свалятся на тебя, как манна с неба. Деньги непонятно откуда взявшиеся, а значит, полученные по наследству от какого-то неведомого дядюшки. Дядюшка скоропостижно умирает где-то там, за границей, где пурпурные закаты и вечнозеленые пальмы, где синяя волна набегает на белый жаркий песок. И ты вдруг оказываешься его единственной законной наследницей. Ты рада, на седьмом небе от счастья. Ты не подозреваешь, что вместе с деньгами можешь унаследовать зависть, ненависть и злобу. О плохом никто не думает.

Я – не исключение. Сознаюсь честно, что я много раз мечтала о наследстве. Я отчетливо видела отутюженного адвоката и слышала его фразу: «А так как других наследников у миллионера не осталось, то все его богатства достаются Полине Александровне Сазоновой, то есть вам». Ну, или пусть бы это была Татьяна Владимировна Сазонова, моя мама, мне не жалко. Она бы со мной, конечно, всем поделилась.

Мне не давали покоя роскошные загородные дома, которые в изобилии встречаются в наших сериалах. Каждый раз я рассматривала в телевизоре очередной такой домик, представляя, что это я гордо спускаюсь по лестнице, я сижу в шезлонге на зеленом газоне, я купаюсь в бассейне с бирюзовой водой. Навязчивая идея обрести большой загородный дом преследовала меня, я брала в руки карандаш и бумагу и рисовала свой дом. Я планировала, где у меня будет зал, где лестница, столовая и кухня, комнаты для гостей. Потом мне становилось стыдно, я комкала листок бумаги и выбрасывала его в урну.

Когда я была маленькой, я спрашивала у своей мамы, нет ли у нас богатых родственников. Мама отвечала, что у нас с ней никаких родственников нет вовсе, ни богатых, ни бедных. Еще в детстве она потеряла родителей, воспитывалась в детдоме. У нее была сестра Лиля, но умерла совсем молодой. У мамы осталась одна фотография сестры. На ней Лиле пятнадцать лет. Но какая же она была красавица! Глаза темные, носик точеный, волосы светлые, локонами – нигде ни одного изъяна. Сейчас с такой внешностью можно было бы карьеру фотомодели сделать или на конкурсах красоты побеждать!

Замуж моя мама ни разу не выходила, так уж случилось. Всю жизнь мы жили с мамой вдвоем. Моя мать никогда не обманывала меня, что мой отец – какой-нибудь полярный летчик или космонавт, и что он геройски погиб, выполняя ответственное задание. Она честно сказала мне, что у моего отца другая семья, и мы не будем им мешать. Мне было интересно, каким же был мой отец? Я пыталась расспросить мать. Но она резко пресекла мои попытки, запретив дальнейшие расспросы на данную тему.

У нас с мамой была когда-то бабушка. Я смутно помнила маленькую сухонькую старушку, ходившую с палочкой. Голову она повязывала платком. Мне запомнились яркие цветы на ее платке. Она умерла, когда мне было лет шесть. Мы с мамой до сих пор ездим к ней на кладбище на поминальные дни. Мама сажает на могилке цветы, красит оградку. Оказывается, бабушка была нам не родня, никто. Мама снимала у нее комнату. Тогда у бабушки был свой небольшой домик с двумя комнатенками, в одной она жила сама, а другую сдавала квартирантам. Домик смотрел низенькими окнами прямо в бетонную стену забора троллейбусного депо. Мама работала кондуктором троллейбуса, а бабушка водилась со мной. При домике был крохотный огородик. Бабушка не могла сама ухаживать за огородом. Мама копала землю, сажала овощи, пропалывала и поливала грядки. У бабушки, как и у моей мамы, никого из родни не было. Постепенно мы стали жить, как одна семья. Бабушка даже записала домик на маму.

Потом бабушка умерла, и мы снова остались одни. Мама к тому времени окончила курсы и стала водить троллейбус. Когда троллейбусное депо стало расширяться, наш домик снесли. Нам с мамой дали однокомнатную благоустроенную квартиру. Дом, правда, был старый, хрущевской постройки. Квартирка нам досталась на первом этаже: крохотный коридорчик, пятиметровая кухня, тесный совмещенный санузел и восемнадцатиметровая комната. Но квартирка была угловая, с двумя окнами. Мама перегородила ее старым шифоньером, и у меня появился свой угол. Сначала там стояла железная кровать с никелированными спинками и тумбочка, покрашенная серо-голубой краской. Потом, когда я стала работать, мы купили с мамой новенький диван, а кровать выбросили. Тумбочку мама как-то втиснула в коридор. Вот и все перестановки.

У этой квартире мы живем с мамой до сих пор. Я стала взрослой. Скоро мне исполнится тридцать лет. Я работаю учительницей начальных классов. Так захотела мама. Она сильно намерзлась зимой, когда работала кондуктором. Да и водителю троллейбуса часто приходится выскакивать на мороз. Поэтому для мамы был предел мечтаний – чистая работа в тепле. Вскоре после переезда в новую квартиру она добилась, чтобы ее направили с производства в автодорожный техникум на специальность «Бухгалтерский учет». Помню, эта вечерняя учеба далась маме очень тяжело. Зато потом она стала работать в бухгалтерии того же троллейбусного депо. И все время мама мне твердила: «Учись вовремя, Полина, получи хорошую профессию, чистую и уважаемую работу». Я в школе всегда училась на 4 и 5, легко окончила педагогический колледж, и с тех пор работаю в школе.

Работа моя мне нравится, платили бы только больше. Мы, конечно, не голодаем, не раздетые ходим, но о большом доме я могу мечтать лишь в своих снах. А он снится мне часто. То я вижу во сне, будто мы с мамой переезжаем в новую квартиру. Мы ходим с ней по бесконечной анфиладе комнат. В комнатах высокие окна и узорчатые двери. И это все наше. Или вижу во сне, что мы с мамой купили белый двухэтажный дом у озера.

***

А может, совсем не так надо рассказывать мою историю? Может, лучше не с начала, а прямо с середины. Как-нибудь так: «Нежная пена ласкает мою кожу…»

Нежная пена окружает меня и ласкает кожу. Тонкий аромат шампуня разлит в теплом влажном воздухе. Ванная комната просто огромна. Весь наш старый домик поместился бы в ней. Сиреневая ванна совершенно круглая и стоит в центре помещения, вода подведена снизу, никаких труб не видно. Плитка подобрана в таких цветах, что кажется, будто я нахожусь под водой. Потолок серебрится, он полупрозрачный, круглый светильник за стеклом напоминает солнце. Цвет стен сверху вниз сменяется со светло-голубого на голубой, синий и фиолетовый. Стайка серебристых рыбок, выпуклых и чешуйчатых, очень натурально плывет наискосок по стенке передо мной. Если мне наскучит любоваться ими, чуть левее стоят на хвостах розовые морские коньки. Прямо предо мной от пола до потолка в стену вделано зеркало. Оно состоит из отдельных плиток такого же размера, но отражение – идеально ровное, никаких искажений. Пол устилает коврик, похожий на траву, расставленные там и сям пуфики замаскированы под камни. Полочка изображает коралловый ствол, мыльницы – раковины, а вешалка для полотенец – медузу. Полотенец не два и не три, а пять. Я уж и не знаю, какие еще части тела полагается вытирать отдельно. А спрашивать неудобно. Мысль о прочих обитателей этого дома прогоняет мою негу, как холодный душ. Я с тяжелым вздохом поднимаюсь из воды. Мне все неудобно в этом доме, в этом незнакомом, непонятном мире. Как будто я хожу в красивых дорогих туфлях, которые мне ужасно жмут ноги.

Я – хозяйка дома, и мне прислуживает толпа людей, как постоянных, так и приходящих. Это охранник-водитель, повар, официант, экспедитор, горничная, садовник, парикмахер, массажист, маникюрша, мажордом. Я еще не поняла, кто из них постоянно живет в усадьбе, а кто – приходящие. Мне как-то неудобно вдруг взять и провести ревизию, хотя, на мой взгляд, это чудовищная пустая трата денег.

Я бы как-то еще смирилась с этой толпой народу. Ну, уволила бы половину или больше. Но что делать с гостями и родственниками? Я их просто боюсь, всех одинаково: и Наталью, с приторно-ласковой улыбочкой, и Кристину, с ехидцей в каждом слове, и заносчивую Маргариту Владиславовну. Боюсь не так войти, не так сесть, не то сказать, не то съесть.

С мужчинами мне как-то легче: они снисходительны к блондинкам. Ну, нет ума – и не надо, были бы ноги да волосы. Кстати, волосы у меня от хороших импортных шампуней неожиданно распушились, посветлели и даже стали немного виться, а умелая мастерица стрижкой, филировкой и укладкой превратила их в целую копну. Этому «повышению лохматости» способствует и мягкий воздух. Здесь, на берегу озера, высокая влажность. У меня и кожа стала заметно лучше, даже без крема не сохнет. Так что я теперь реально могу порадовать мужской глаз, если он не слишком придирчивый.

Сегодня за обедом будут все трое. Самый старый и суровый – Лев Моисеевич Сломинский, он страшно умный, но циничный, любит прикидываться добряком и простаком. Со мной он говорит только о погоде, да анекдоты рассказывает. Гораздо лучше ко мне относится Виктор Белозеров, держится по-дружески, без снобизма. Мне с ним легко общаться. Хотя он моложе меня на четыре года, но кажется мне и старше и мудрее. К нему так и хочется обратиться за советом, он – начинающий адвокат. Третий – самый обаятельный и привлекательный – Гарри. Ему 28 лет, у него два образования, он партнер своего отца, имеет кучу денег сейчас, и еще больше достанется ему в наследство. Он очень любезен со мной: говорит комплименты, дарит цветы и украшения, предлагает всякие развлечения. Но я боюсь его больше всех, потому, что он должен стать моим мужем. Гарри – мой жених по наследству.

***

Нет, так будет непонятно! Лучше про мою жизнь рассказывать все по порядку.

Итак, мне вот-вот тридцать, а я не замужем. Моя мать до сих пор считает, что я девственница. Я ее не разубеждаю. Она мировая женщина, но, как у каждого из нас, у нее есть свои «заморочки». Мать ненавидит мужчин, всех без исключения. Она внешне очень интересная женщина: видная, красивая. Несмотря на возраст, у нее гибкая, тоненькая фигура, роскошные каштановые волосы почти без седины. Мама высокая, кареглазая. Она внешне похожа на одну артистку – Лидию Смирнову, когда та была молодой и красивой. Мама работала водителем троллейбуса, мужиков у них в депо хватало. Многие с ней пытались наладить отношения, но она всегда держала себя строго. Мать никогда не рассказывала мне о своей личной жизни. Но, по крайней мере, один мужчина у нее был, я же у нее есть. Мать никогда не сочиняла мне сказочки о том, откуда я появилась. Меня не приносил аист, меня не покупали в магазине, не находили в капусте. Мать сказала мне однажды, когда я поинтересовалась своим происхождением: «Вырастешь, узнаешь. Поверь, что ничего интересного в этом нет, и лучше тебе подольше оставаться в неведении». Я думаю, отношения с моим отцом наложили отпечаток на всю ее жизнь.

В неведении я, естественно, пребывала недолго: меня просветила моя уличная подруга Наташка. Мы с ней дружили, когда жили еще в старом доме, она была на год старше меня, но очень бойкая девочка. Кажется, мама была не в восторге от моей подружки и от ее семьи. Шум и перебранка пьяных голосов ее родителей часто доносились из их дома. Наташка тогда прибегала к нам, отсиживалась, чтобы не попасть под горячую руку. Она очень уважала мою маму, часто говорила мне: «Везет тебе, Полинка, тетя Таня – святая женщина, для своего ребенка в лепешку расшибается. Не то что некоторые…» До третьего класса мы учились с Наташкой в одной школе, только она на год старше, а потом они почему-то уехали из Новосибирска в какой-то другой город, и я осталась без подружки. Потом пришлось мне школу поменять, там отношения в классе у меня были ровные, хорошие, но задушевной подруги не нашлось.

Вниманием мужского пола я никогда не была избалована. Я, к сожалению, мало похожа на маму. Конечно, какие-то крохи маминой красоты мне достались, например, ее рост. Но фигура совсем не такая: плечи широкие, грудь средняя, а бедра – узкие. А все остальное, видимо, у меня от отца или каких-то не очень симпатичных родственников. Я не блондинка и не шатенка, а серенькая мышка с бледным лицом и русыми волосами. И глаза у меня блеклые, невыразительные, и рот маленький с тонкими губами. А сейчас в моде большие толстые губы, «как будто опухшие после ночи любви». Не хочу перечислять недостатки своей внешности. Я стараюсь меньше смотреть в зеркало, чтобы не портить себе настроение. Волосы я закалываю в пучок на затылке, косметикой практически не пользуюсь. По большим праздникам могу подкрасить губы. Тушь для ресниц вечно у меня засыхает, тональный крем-пудра начинает издавать отвратительный запах, тени для век рассыпаются. Я выбрасываю испорченную косметику, покупаю новую, и начинается новый круг.

Когда я была молоденькой, то была симпатичнее. Наташка говорит, что я была, как нежный бутон белой розы. Это она сказала, когда мы с ней неожиданно встретились в одной учебной группе в педагогическом техникуме. Оказалось, что ее семья переехала не так уж и далеко – в город Куйбышев нашей же Новосибирской области. Переезд организовала мать, чтобы спасти отца от пьянки. В Куйбышеве жила ее сестра сродная, там отца взяли в автомастерскую. Пить он так бы и не бросил, уже новых дружков-собутыльников нашел, да несчастье помогло: допился до язвы желудка. Как скрутило его, повалялся на больничной койке, так и «завязал». Тут у Наташки началась нормальная семейная жизнь. Наташка стала получать из дома переводы, ездить на каникулы к родителям. Но это уже на втором курсе, а пока она перебивалась, как могла: по выходным торговала на барахолке, среди недели ездила на сортировку почты в ночную смену.

Наташка стала совсем взрослой: после школы год проболталась, «сходила замуж», по ее выражению, развелась. Поступила в техникум, где давали общежитие. Если бы Наташка не подошла ко мне, не заговорила, я бы ее ни за что не узнала. Я запомнила Наташку тощей курносой девочкой с белесыми жиденькими косичками. А передо мной стояла рослая хорошо развитая девушка с копной кудрявых каштановых волос, темными ресницами и бровями и совсем не курносым носом, который из-за длинной челки казался крупнее, чем был. Губы у нее были как раз такие – «припухшие от любви», капризно изогнутые, всегда накрашенные и обведенные по последней моде. Только глаза остались, как и запомнились мне, светло-голубыми, но тоже стали ярче: Наташка красила ресницы и умело подбирала тени. К тому же она сменила фамилию: была Чахлова, а стала Кузнецова. И как я должна была ее узнать? Первое время мы заново привыкали друг к другу, приглядывались, а потом возобновили старую дружбу. Я неплохо знала школьную программу, а у Наташки были проблемы с успеваемостью. Зато ее житейский опыт был гораздо богаче моего.

Отчасти, благодаря Наташке, я и девственницей не осталась. В семнадцать лет я влюбилась до безумия. Предметом моей страсти был Станислав. Он был старше меня на три года. Моя любовь к Станиславу – отдельная глава с кипящими страстями, бурными ссорами, обидами и примирениями.

Мы познакомились со Станиславом, когда я поехала на педпрактику в пионерский лагерь, тогда они еще так назывались. Можно было устроиться в городе в школьный лагерь, но Наташка, как дважды два объяснила мне преимущества такой практики: «Питание четырехразовое бесплатное, природа, речка, да еще и деньги заплатят, хоть по низкому разряду». Все студенты техникума, которым не исполнилось 18 лет, по закону не могли работать воспитателями, так как на несовершеннолетних нельзя возлагать полную уголовную ответственность за детей. Поэтому нас всех распределили по разным лагерям и назначили помощниками воспитателей. Мы с Наташей записались в «Солнечный», с уговором, что она и будет моей «старшей», ведь ей уже было 19. Пионерский лагерь «Солнечный» поставил точку в моем взрослении.

***

Педколлектив заехал на сутки раньше детей, днем занимались хозделами, а вечером устроили междусобойчик. «Сегодня можно погулять, – разрешила строгая начальница Ирина Сергеевна. – А при детях – ни-ни, смотрите у меня!» Никто не возражал, «сухой закон» Горбачева еще был в разгаре. Стол накрыли в кинозале, самом большом помещении. «Маловато мужичков, негде разгуляться будет», – сокрушалась Наташка, озирая наше застолье, на три четверти состоящее из женщин в возрасте от 17 лет до тех, кому за 50. Из мужчин присутствовали: двое невзрачных юнцов из пединститута, двое парней покрепче и постарше в одинаковых военных рубашках и кепках, фотограф-киношник, худой, как будто состоящий из двух профилей, разбитной смазливый экспедитор и молчаливый коренастый сторож неопределенного возраста. Конечно, именно демобилизованные воины, богатыри в расцвете сил, притягивали взгляды всех женщин, как магнит, но сами сохраняли невозмутимость. Их звали Михаил и Станислав. Михаила пригласила поработать – и заодно отдохнуть – начальница. Он был ей какая-то дальняя родня, а Станислав был его друг детства, да еще и служили вместе. Михаил был чернявый, короткие волосы слегка кудрявились, он отращивал черненькие усики. Пожалуй, он был красив, но как-то слащаво, как герой-любовник из немого кино. Станислав был не такой яркой наружности, русоволосый, сероглазый, зато выше Михаила и шире в плечах.

Ирина Сергеевна еще раз официально предложила нам познакомиться, предупредила, чтобы педсостав называл друг друга только по имени отчеству. Мне было странно и приятно назвать себя Полиной Александровной. Все, включая начальника лагеря, даму предпенсионного возраста, хорошо выпили «за знакомство» и «за начало сезона». Я в первый раз попробовала водку. Наташка, вернее, Наталья Михайловна, меня наставляла: «Вдохни, выпей, запей водой, выдохни. И не налегай, сделай паузу, закуси хорошенько». «Ну, и гадость!» – поделилась я своим первым впечатлением. «Точно, – поддержала Наташка. – И как только ее люди пьют?» Привычная шутка вызвала за столом привычный смех. Больше я не пила, мне первой стопки хватило. Я почувствовала легкость в общении с малознакомыми людьми, сразу нашлись темы разговоров, потом молодежь «врубила» музыку, началась дискотека.

– Молодец, – в какой-то момент похвалила меня Наташка, – надо сразу застолбить.

– Что застолбить? – не поняла я.

– Да, ладно, я не против, что ты Стаса подцепила. Мне Миша даже больше нравится.

– Да я и не думала… – начала я оправдываться и осеклась.

Станислав уже тянул меня за руку в круг. Детская дискотека включала когда-то популярный «Танец маленьких утят». Он неожиданно «завел» всех. Уморительно, как «виляли хвостиками» наши упитанные бабуськи: начальница, повариха и завхоз. Главное, что танец был общий, а когда все брались за руки в большом кругу, возникало чувство единства.

Перед третьим кругом Станислав за руку утащил меня из зала. Как только глаза привыкли, непроглядная тьма оказалась чудесной звездной ночью. Станислав мягко притянул меня к себе.

– Хочу звезды! – я не дала себя обнимать и повела Станислава на спортплощадку, где деревья не заслоняли небо.

Я подняла голову – и полетела в небо, ноги едва касались земли, голова закружилась. Вместо городского тусклого неба, где едва видны только с десяток самых ярких звезд, я увидела бесконечно большую вселенную, мерцающую тысячами огней. Завораживающая глубина неба притягивала с такой силой, что я боялась туда упасть. Я узнавала знакомые со школы созвездия: Геркулес, Дракон, Кассиопея, Северная Корона – и показывала их Станиславу. Он, знавший только Большую и Малую Медведицу, был поражен моей эрудицией. Некоторое время мы просто молча стояли под звездами и смотрели. Было очень хорошо стоять рядом с этим могучим юношей. Потом Станислав мягко притянул меня к себе, чтобы поцеловать, но я ускользнула из-под его руки. Я не была уверена, что мое чувство к нему не исчезнет утром, на трезвую голову. Так я и заявила. Кажется, этим я его и сразила наповал. Держась за руки, мы пошли по ночным дорожкам обратно.

Гром дискотеки прекратился, но в кинозале еще оставалось много молодежи. Все сидели кружком, в центре которого Миша играл на гитаре и пел. У него и голос оказался под стать внешности – по-цыгански слащавый. Станислав сразу к нему присоединился, пел он не так красиво, но более мужественно, к тому же хорошо помнил слова, который часто забывал Миша. Вот тогда-то, сидя в кругу восхищенных слушателей, я по-настоящему влюбилась в Станислава. Я впервые услышала песни Визбора, Дольского, Никитина и других бардов, услышала их имена. Раньше я была уверена, что любые песни, берущие за душу, написал Высоцкий, некоторые – Окуджава. В песни я тоже влюбилась, привезла из лагеря тетрадку примерно с сотней песен.

Назавтра Станислав переписал меня в свой отряд, а Миша перешел к Наташе. К обеду привезли детей, и лесная тишина взорвалась от их криков. Как же хлопотно и непросто было их организовывать, кормить, усыплять, водить на речку, развлекать, утешать! Наш со Станиславом отряд был на хорошем счету. Но мы целыми днями крутились так, что к вечеру я буквально с ног валилась. И все же я была счастлива: я влюбилась, и мой любимый был рядом. В суматохе первых дней, стоило мне поймать его ласковый взгляд, я готова была свернуть горы. Дети у нас не скучали и не слонялись где попало, у них был строгий режим, но масса интересных занятий.

Я прекрасно помнила, как скучно мне было когда-то самой, когда я первый и последний раз ездила пионеркой в лагерь. Я тогда за смену перечитала всю местную библиотеку. Ни с девочками, ни с мальчиками я не подружилась, они все были из одной школы, а я – из другой. Никаких интересных дел, игр, которые сблизили бы нас в коллектив, не было. Нашим отрядом руководила воспитатель, сорокалетняя дородная дама по имени Роза Салаховна, по прозвищу «Салат из Розы». Вожатый у нас тоже был, молодой парень Саша, но ему некогда было особенно заниматься детьми: он привез молодую жену. Бедняжке пришлось работать уборщицей, зато она провела все лето вместе с мужем. Роза Салаховна никаких дел придумать не могла, кроме уборки территории и хорового пения. Песню она знала всего одну, которую я больше нигде и никогда не слышала. «Где ты был мой черный баран? – На мельнице, на мельнице, молодой пан. – Что ты там делал, мой черный баран? – Муку молол, муку молол, молодой пан»… И в таком духе еще пара куплетов, а в конце баранье блеянье: «Ме-ке-ке, ме-ке-ке-ке, молодой пан». Этот «шедевр» мы, десятилетние ребятишки, повторяли ежедневно как строевую песню. Меня от нее уже тошнило.

Помню, что на речку нас водили не каждый день, да ещё и купалка была очень тесная и мелкая. Все говорили, что скоро будет однодневный поход, а в походе разрешат купаться хоть весь день. Но когда нас повели в поход, день был на редкость неудачный: холодный и дождливый, костер не разгорелся, загорать и купаться не пришлось. Самым светлым воспоминанием был родительский день: приехала мама, привезла конфеты и апельсины и увела меня на берег, где я наплавалась вволю. Больше я ни за что не соглашалась ездить в лагерь, летом отдыхала на даче весь мамин отпуск и каждый выходной.

Работая в лагере, я изо всех сил старалась не походить на Розу Салаховну и не позволять детям маяться от скуки. Теперь от меня зависело, чем заниматься детям, они слушались меня, называли «Полина Александровна». Вот распорядок одного дня, я его вывешивала для родителей. «Подьем, зарядка, умывание, уборка, завтрак, выбор пьесы и распределение ролей для вечера, изготовление костюмов для театра, подвижные игры, обед, сон-час, подъем, уборка постелей, выход на речку, купание, полдник, репетиция пьесы, участие в театральном конкурсе, ужин, умывание и стирка, настольные игры, чтение вслух перед сном, отбой». Мероприятия менялись каждый день: спартакиада, День именинника, День Нептуна, родительский День, который лучше назвать Днем обжорства, – да всех не перечислить.

Особенно запомнился День памяти, 22 июня. Говорят, эту традицию наша начальница сама придумала. Утром перед рассветом четыре старших отряда поднялись в предрассветные сумерки и пошли к речке. Дети все были сонные, еле плелись, даже болтать не могли. Все несли заранее сплетенные венки из цветов и сосновых веток, по одному на отряд. На берегу едва светало, было сыро и довольно прохладно, над водой стоял легкий туман. Когда все встали на берегу, Ирина Сергеевна негромко проникновенно сказала, что 22 июня 1941 года в 4 часа утра фашисты перешли границу Советского Союза, погибли первые солдаты-пограничники, началась Великая Отечественная война. И тут возникло высокое напряжение, тишина абсолютная, дети (и вожатые) смотрели на противоположный берег, как пограничники на рубеже. До него – всего метров тридцать, там такой же невысокий берег, полузатопленные кусты ивняка. Но сейчас они казались нам враждебными, как будто вот-вот оттуда ринутся на нашу сторону фашисты. Но тишина не нарушилась выстрелами. Как-то все враз запели птицы – и взошло солнце. С первым лучом венки памяти бросили в воду. Они поплыли, качаясь на волнах мирной реки. А мы под пенье птиц пошли назад в лагерь. Всеми овладело радостное возбуждение, дети заговорили, загомонили. Многие вспоминали, кто в семье воевал, чаще это деды, но есть и бабушки, у кого-то – прадеды. Казалось, что уснуть будет невозможно. Но в лагере все попадали в постели и проспали еще два часа. Дальше сдвигать завтрак начальница не разрешила.

***

Не сразу я узнала, что в «Солнечном» работа с детьми составляет только надводную часть айсберга, а его подводная часть – еще целая отдельная жизнь. Междусобойчиков больше не было, но «обслуга»: две бригады поваров с экспедитором, – каждый вечер квасили, а потом до отбоя крутили кассетник с песенками типа «Наш притончик гонит самогончик». Им это было проще – они жили в отдельном домике на отшибе за хоздвором. А воспитатели размещались в комнатках при отрядах: по двое в комнате, строго по половому признаку. Станислав жил с Михаилом на его отряде, а я с Наташкой – на нашем.

Но оказалось, что и педагоги нашли себе укромное местечко: медицинский пункт с изолятором. Дверь изолятора удачно выходила в заросли у забора. Если бы начальница пришла и постучала в дверь, компания скрылась бы через задний ход. Врачиха Галина Ивановна и медсестра Зоя обе были матери-одиночки, но совершенно разные по характерам. Врачиха, которую вскоре все стали звать Галькой, о сынишке, как сдала его в младший отряд, совершенно не беспокоилась, главным делом своей жизни считала мужиков. А медсестра Зоя была скромная, как монашка. Откуда у нее взялась дочь, уму непостижимо. Зоя по три раза в день приходила дочку проведывать, спросить, как спала, что ела, не обидел ли кто. Она сама причесывала ее длинные густые волосы и заплетала косы.

Наташка первая пронюхала про эти вечеринки и зазвала меня с собой. После 12 ночи, строго конспиративно, мы прокрались вдоль забора и вошли с заднего крыльца. Я принесла взятое из дома печенье к чаю, Наташка – несколько кусков хлеба от ужина. На столе стояла сковородка с жареной картошкой, чайник и бутылка водки. Общество состояло из фотографа, обоих студентов, физкультурницы и самих медичек. Они оживленно беседовали, травили анекдоты, выпивали и закусывали. Нас приняли хорошо, только Галина Ивановна нам была как будто не рада, подосадовала, что Миша с гитарой не пришел, но не выгнала. Я ни есть, ни водку пить не хотела, взяла стакан с чаем и присела на кушетку с крайчику. А врачиха, как выпила водки, язык развязался, съязвила: «А ты вообще как собака на сене сидишь. Ни себе, ни людям». Я ничего не поняла по наивности. Но стало мне неприятно, и я быстро ушла.

Станислав ждал меня на отрядной веранде, спрашивал, что там и как. Я отвечала, что ничего интересного, мы еще с ним поцеловались немного, потом я пошла спать. Наташка вернулась, когда я уже спала. С утра при детях некогда было поговорить. Только на тихом часе, когда мы пошли позагорать на стадион, я спросила Наташку, что Галина имела против меня.

– А ты не догадалась?

– Нет.

– Галька имела в виду, что ты и сама не спишь со своим Станиславом, и он из-за тебя с другими не спит.

– Как это с другими?! Почему он должен спать с другими?!

– Господи! Святая простота! Ты совсем ничего не замечаешь? В лагере все спят со всеми. Поголовно. Сюда и едут в основном за этим.

– И ты – тоже?

– А что – я? Я – только с Мишей.

– Уже?! Но это же… Такая связь, без брака называется…

– Как называется? Разврат, что ли? Ну, ты даешь! Вот тетя Таня тебе мозги запудрила! А если у нас любовь? А про брак я тебя такое могу рассказать!

Наташа стала рассказывать, а я только ахала.

Она не только вышла замуж, но и развестись успела. Муж был старше ее на пять лет, инженер. Наташка влюбилась без памяти. (А, может, хотела удачно пристроиться). Командированный инженер захаживал в гости, ел Наташкины пирожки, водил ее в кино. «Красивый: высокий, черненький». Расписались они до ее 18 лет с разрешения родителей, которые боялись, что дочка «в подоле принесет».

«Так все было хорошо, такая любовь. Он меня в Новосибирск привез к родителям. Они и не пикнули. Комнату нам выделили и даже сыграли свадьбу. Родня собралась, смотрят, удивляются. Я была некрашеная, незавитая. Тетя Лена его говорит: «Тот же назём, да издалёка везён». «Ага, тетя Лена, так и есть», – говорю. И так сходу её «тётей» назвала, ей очень понравилось, она сразу стала ко мне лучше всех относиться.

Мне у них в квартире все очень понравилось: мебель, цветной телевизор, шторы. Я с тряпкой была готова весь день шнырять, блеск наводить. Обожала красиво на стол накрывать, когда гости приходили. Свекровь меня поучала, как что ставить, а я и рада была. Это же так приятно: скатерть стелить. вазочки, тарелочки из серванта доставать, все одинаковые: тоненькие с волнистым крайчиком. Посуду мыла с удовольствием, восхищалась, как много у них ее. Я думала про себя, что счастливую судьбу, как в лотерее выиграла. А потом забеременела, и сразу в консультацию побежала, как рьяная будущая мать. А там такой диагноз сказали, что у меня глаз выпал! Саша мой оказался сифилитик недолеченный. Да ты не шарахайся, я сейчас уже не заразная, это лечится, если вовремя. Только беременность нежелательна. Аборт «по показаниям», уколы. Я сразу на развод заявление подала. Он же меня девочкой взял, гад!