Андрей Воронов-Оренбургский
Железный поход. Том пятый. Дарго
– Мама! Мама-а! – как в далеком детстве, крикнул Джамалутдин.
– Джамал, родной мой сын, вернись ко мне! – заплакала Патимат.
Он узнал свою мать. У потухающего очага, склонившись над больным сыном, пела мать колыбельные песни, как это она делала на заре его жизни.
Имам Шамиль вместе со своими мюридами воевал где-то далеко, так и не понятый сыном. А его жена Патимат пела прощальную песню умирающему первенцу.
Джамалутдину грезилось, что где-то близко между скалами стонет рокочущая река. Ему чудилось, что у дверей на скошенной и высохшей траве лежит теленок.
Он смутно вспомнил свой дом в Гимрах, вспомнил сильного, молодого отца, вспомнил своего первого быстроногого коня. Мать пела о веселом Дингир-Дангарчу, который поднялся в небеса по дождевой струйке…
Перед горячечным взором Джамалутдина встали родные, во всем своем великолепии могучие горы. Тает снег, гремят камнями стремительные пенные потоки. По горным кряжам ползут голубые, позолоченные солнцем облака. Дагестан, забытый на чужой стороне, заботливо обступил его. А мать все пела и пела. Тут были песни, которые поют, когда рождаются сыновья, и песни, которые поют, когда сыновья умирают. И о том, что после сыновей остаются песни о них. Мать пела о Шамиле, о Хаджи-Мурате, Кази-Магомеде, Гамзат-беке, о храбром джигите Хочбаре, о Парту-Патимат, о разгроме Надир-шаха, о тех, кто не вернулся из набегов.
В очаге догорал огонь. Дагестан пылал в пожаре войны. Оба эти огня отражались теперь в глазах Джамалутдина. Песня матери всколыхнула его. Проснулась, вспыхнула сыновья любовь, она звала его встать рядом с отцом.
– Мама, я только сейчас вернулся в Дагестан. Только сейчас со своим отцом. Принеси мне оружие. Я – сын Шамиля. Я не должен умереть у домашнего очага. Отпустите меня туда, где стреляют, где льется кровь горцев.
Так песня матери сумела сделать то, чего не могли сделать ни Коран, ни суровый приказ отца.
Но это была только вспышка. Песни матери не могли заглушить в сердце Джамалутдина другие песни. Он не мог забыть Санкт-Петербург, в котором вырос. На непонятном русском языке он читал горцам непонятные строки:
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
Когда я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла…
Странно и удивительно звучали эти слова в дымной сакле высокогорного аула. Джамалутдину снилось по ночам, будто он снова в Кадетском корпусе, в блестящем военном мундире с золотыми эполетами, будто у решетки Летнего сада он встречается с красавицей грузинкой Ниной…
Два орла жили в сердце юноши и раздирали его каждый в свою сторону. Две песни звучали в душе. Любимая Нина бесконечно далеко. Могучая река протекает между ними. Через эту реку не ходит почта. В этой реке утонул русский офицер, сын дагестанского имама. Река смыла и унесла все его мечты и среди них одну, самую главную.
Говорят, что заветной мечтой Джамалутдина было построить мост над этой могучей рекой, соединить оба берега, заменить жестокость войны, бессмысленные убийства дружбой, лаской, жизнью. Он понимал песни, которые поют в горах, песни матери, но он понимал и песни Пушкина. Две песни соединились в одном сердце. Если бы это понял отец. Если бы это поняли все! Если бы сами песни поняли и полюбили друг друга!
…Но песни были похожи на сабли. Они сшибались в воздухе, высекая искры. Истекающий кровью Кавказ пел о крови и мести, о храбрецах, о глазах, расклеванных вороном, о храпе коней, о звоне кинжалов, о скакуне, который печально возвращается домой, потеряв всадника на поле битвы».16
…Вот какие настроения были на душе имама в те дни… Вот какие легенды и песни можно было услышать в могучих взмахах орлиных крыльев.
Глава 3
Июльские сумерки теплы и ласкаются легкими ладонями паутин. Это была последняя ночь перед сражением. Шамиль не спал. Не спал и весь Дарго. Впереди горцев ждал смертельный бой с русскими. Когда в горах война, тогда скачет от хребта к хребту могильное эхо пушечной канонады и слышен погребальный ясын.17
Правоверные только что закончили ночной намаз, но никто из мужчин не ушел спать. Тысячи горцев у костров исполняли неистовый обрядовый танец – зикр. Воины Газавата вместе с вождями-наставниками, муфтиями и кадиями, потрясая оружием, под яростный ритм барабанов и бубнов, бежали вокруг пылающих костровищ; выкрикивали слова священных молитв и заклинаний, готовя себя к смерти и славе.
Ночной Дарго – расцвеченный сотнями огней и костров – казалось, парил над землею, медленно поднимаясь к небесам; пробивался сквозь багровые облака, утекал в красные, похожие на раны, бреши косматых туч. А где-то там, в запредельной высоте, где царствует лишь возвышенный молитвенный промысел, героев-защитников Дарго и Ислама, коим суждено было сложить головы в завтрашней битве, уже ждали цветущие сады и прелестные женщины заоблачного эдема.
…Воины-гази продолжали танец мести и смерти, а в их горячих сердцах, подобно гневным раскатам грома, звучали призывы имама:
«Дети ущелий и гор! Я, имам Дагестана и Чечни, выбран вами – народами Кавказа. Моя сабля, как и ваши, ищет головы неверных собак! Братья по вере, мусульмане! Мы презираем все, что предлагают нам белые гяуры, кроме оружия. У них большие знания, и нам есть чему у них поучиться… Но только тому, что поможет их уничтожить! Кази-Магомед и Гамзат-бек тридцать лет назад подняли зеленое знамя Ислама… теперь его держит моя рука. Подлые враги убили их. Это наши мученики, как прекрасны их лица. Они уже по достоинству обласканы Аллахом. Я помню и люблю их всем сердцем, как помню и люблю вас – моих детей! Мой долг и долг каждого – защищать своих братьев и сестер по вере. Священный Газават – наш долг! Кавказ истекает кровью! Волла-ги… Время насилия и унижения горцев прошло. Мы идем на смерть во славу Аллаха, во имя нашего народа и могил предков. Завтра нас ждет решительная битва с гяурами… Пусть Аллах возьмет нашей крови, сколько нужно! Билла-ги… Поклянитесь, братья, что не измените единожды данной вами клятве Всевышнему. Помните: изменникам и трусам лучше находиться под землей, чем на земле.
Я, имам Шамиль, обещаю вам, что пока не насажу на заточенный кол голову последнего уруса и не выставлю ее на самой высокой горе Кавказа, я не повешу свое оружие на ковер!
Братья-мусульмане! Правоверные, режьте, убивайте всех многобожников, всех врагов Аллаха и Пророка его Мухаммеда! Убей иудея и крестоносца! Нет Бога кроме Аллаха!
Оглянитесь, мусульмане! Никогда еще крестоносцы не проникали так глубоко в нашу священную землю. Талла-ги… Точите свои кинжалы и шашки, запасайтесь порохом и свинцом, завтра вас ждет немеркнущая слава героев. Верю, мы победим, Аллах с нами. Если же не увидимся в этом мире – увидимся в раю. Помните, правоверные! Как только кого убьют из вас… две прекрасные девы тут же заберут его и поднесут к Небесным Вратам. О Аллах, эти девы прекрасны, как утренние звезды… Их глаза сверкают, как изумруды, их пальцы, как лебединые перья, их грудь бела, как сыр и серебро!..
Не бойтесь, братья, смело идите навстречу судьбе! Знайте, я не стыжусь своих дел и готов умереть за Аллаха хоть сейчас. Я чувствую дыхание Небес и голос Всевышнего. Он говорит нам всем: «Благословите ваше тело, вещи, оружие и ваших коней, сбрейте лишние волосы и сделайте омовение. Оставайтесь спокойными и решительными. Когда придет час умереть, действуйте и знайте – вы победители! Убивайте врагов во имя своих отцов, потому что вы все в долгу пред ними. Если взялись за кинжал, не мучьте тех, кого решили убить, так поступал наш Пророк18, когда поднял Газават в Медине. 19
Не забывайте читать молитвы и думать об их значении. Слава мученикам Газавата! Смерть гяурам! Аллах акбар!!»
* * *
Уставший, но довольный собой, Шамиль в плотном окружении мюридов-телохранителей вернулся в свою обитель. Весь народ огромного аула Дарго стоял на улице и площадях, на плоских крышах и галереях домов, провожая своего повелителя, духовного отца и защитника. Он был одет по обыкновению просто: в рядовую черкеску и бурку, пастушью папаху, которую опоясывала белая полоса чалмы; на ногах потертые чувяки и ноговицы, обшитые темным шнурком.
Дав последние наказы своим военачальникам, имам удалился, но перед глазами продолжали стоять лица безмерно веривших ему людей. Он почти физически чувствовал на себе тысячи устремленных на него глаз; слух Шамиля низал долетавшие ружейные выстрелы джигитовавших на скакунах мюридов и истошные крики не расходившейся толпы:
– Мы с тобой до конца, Шамиль!..
– Ты, избранный Создателем, прокладываешь нам путь! Благослови тебя Аллах!
– Веди нас, Повелитель! Мы готовы отдать жизнь за тебя! Да пребудет с тобой Аллах!
* * *
– Ты слышишь, любимый, как ликуют люди? Они любят тебя, Шамиль… Они верят в тебя, как в Пророка…
Пришедшая по зову своего властелина юная Шуайнат по молчаливому знаку мужа присела на низкое ложе, не смея поднять головы. Так они и сидели рядом, и только отрывистое, учащенное дыхание выдавало их состояние.
Имам откинул лежавшую между ними парчовую подушку, взял нежные белые пальцы армянки в свою ладонь.
Шуайнат вздрогнула. В медной20 проволочной бороде шевельнулись близкие губы, под изогнутыми крыльями бровей влажно блеснули черно-фиолетовые глаза и послышался усталый голос:
– Давно я не видел тебя, Шуайнат, не слышал твоих песен… Расскажи, как живешь? Не обижают ли тебя мои старшие жены? Не бойся. Говори правду…
– О чем ты? – Задрожали черные стрелы ресниц. – Мы живем дружно. Что нам делить? У всех у нас большое хозяйство и муж, которого мы ждем.
– Так ты счастлива в моем доме? – Шамиль усмехнулся в душе нарочитой покорности своей младшей жены. Глядя на нее, ему хотелось одного: отдыха и нежной ласки своей любимицы. Но он держал себя в руках, не желая торопить выпавшее им время. – Посмотри на меня, не прячь свой звездный взгляд. – Он прижал к груди ее руку, украшенную серебряными браслетами заглянул в лицо: – Что с тобой, Шуайнат? Почему радость померкла на твоем лице? Да пребудет с тобой Аллах, не молчи. Без твоей улыбки и смеха все исчезнет для меня, все умрет, жизнь станет мне ненавистной.
Шуайнат взглянула взволнованно, плеснула на него синей бирюзой своих глаз, и что-то невыразимо томительное закипело у нее в груди, поднялось к горлу, перехватив дыхание. Дрожащими пальцами она схватилась за золоченый ворот гурди21 с силой оттянула его, сорвала застежку.
– Да что с тобой? Почему не смотришь на меня? – Шамиль нахмурил брови, потемнел взором.
– Боюсь за тебя, любимый. Боюсь, что смерть отнимет тебя у меня…
– Ну что ж… значит, так будет угодно Аллаху. – Он провел по лбу рукой и вновь усмехнулся. – Разве жалеешь меня?
– Зачем так жестоко говоришь? Я ведь жена твоя!
– Да, ты жена моя, а я твой муж. Не хорони меня прежде времени… Ты еще должна мне родить сыновей. Кто после меня будет защищать наши горы? Женщина! Не серди меня, скажи что-нибудь!
– Что мне сказать? Я очень люблю тебя… Долго не звал к себе, – печально отозвалась она.
– Так в чем же дело? Продолжай любить, как люблю тебя я. Раньше ты говорила со мной. Много сулила, когда твои родственники – брат и дядья – приезжали из Моздока забрать тебя… Разве забыла? – Он указательным пальцем подцепил ее поникший подбородок и приподнял так, чтобы видеть ее «небесные» глаза. Но не было в них привычной и любимой им бирюзы, не было солнечных искр юности.
– То было раньше, Шамиль, – тихо сказала она, – теперь все изменилось.
– «Теперь»?.. Что значит «теперь»?! Я стал для тебя стар? Говори, женщина! Зачем же ты осталась в моем дворце, когда тебя бросил к моим ногам бесстрашный Ахвердил-Магома? Разве я не спрашивал тебя: «Скучаешь ли ты по своему дому?» Разве не говорил, что отпускаю тебя? Разве ты хоть день была у меня рабыней иль пленницей?!
Вспыхнувший черным огнем взгляд полоснул по нежным персиковым щекам.
– Волла-ги! Зачем же ты меня поманила? Зачем околдовала своими чарами? Чтобы теперь, два года спустя, сбросить меня со своей тропы!.. Ужели ты не любила? Ты!.. Ты была послана шайтаном, чтоб надсмеяться надо мной, – так?! Что ты ответишь Всевышнему, Шуайнат?
– Шамиль!.. – вспыхнула она, но он оборвал ее:
– Ты, я вижу, позабыла меня… Но знай, сколько б я ни отсутствовал, сколько б ни воевал с гяурами, я по-прежнему люблю тебя, как нежный весенний цветок, распустившийся в моей окаменевшей душе.
Отчаянье захлестнуло Шуайнат. «Глупая… Я-то думала, что Шамиль вырвал меня из своего сердца, давно позабыл… Боже, как может ошибаться и ревновать любящее женское сердце! О Небо, он все еще любит меня! Ангелы, уберегите его от пуль и сабель врага!»
– Молчи! – Она затрепетала, как пойманная в силки пташка. – Молчи, ради Аллаха! Ты не знаешь, как счастлива твоя Шуайнат! Клянусь, если бы ты забыл меня… я бросилась бы со скалы.
– Э-э, не надо так. – Шамиль, теплея складками морщин, притянул Шуайнат к себе и жарко зашептал на ушко: – Зачем гневить Создателя? Кого ты полюбила, за того и вышла замуж. Кого не желала, от того избавилась. Зачем тебе кончать с собой?..
Сладостная дрожь охватила Шуайнат от услышанных слов… Ее трепетное состояние передалось и имаму, давно не видевшему свою возлюбленную. Суровый, закаленный в бесчисленных боях воин – он больше не в силах был сдерживать страсть и благодарил в душе милостивого Аллаха, что тот вновь позволил любоваться юным цветком, оказавшимся нечаянной наградой в его походной судьбе. Имам видел, как начал распускаться этот нежный бутон, как в прекрасных глазах заиграла солнечная бирюза… «О жизни я не жалею, – признался он себе, – об одном лишь горюю… что нет на нашей многострадальной земле мира».
– Шуайнат… любовь моя, Шуайнат…
Шамиль не успел вымолвить слова признания, как быстрые руки обвились вокруг его шеи, сбили с наголо выбритой головы маленькую ночную папаху. Чувствуя теплый аромат ищущих губ, ощущая, как под тонким архалуком колышется упругая юная грудь, а меж его пальцев струятся прохладные ручьи шелковистых волос, он забыл обо всем. Безумный мир, полный крови, тревог и предательства, горя и слез, исчез, будто уплыл куда-то… Шамиль забыл о войне, завалах на тропах и «волчьих ямах», забыл о ночи, которая подходила к концу, забыл о самом себе, и страсть, одна только страсть безраздельно завладела им. Слыша шепот Шуайнат, обнимая ее перламутровые горячие плечи, стискивая в крепких объятиях вырывавшуюся, но тут же обвивавшую его плоть, он молодел телом и душой, наливался силой, чувствуя, как набухают твердью мышцы его рук и плеч… Измученный войной, горем бесконечных потерь, он осознал сейчас, как любит его самый родной и желанный человек в этом мире; любит всеотдающей, бескорыстной любовью.
На персидские сундуки и лари, покрытые золоченой медью и серебром, на пестрые ковры и медвежьи шкуры летели атласные и парчовые подушки, накрахмаленный тюль и стеганый шелк верблюжьих одеял…
Он вслушивался в заполошное биение ее сердца, стонал вместе с нею, рычал, как лев, и еще сильнее прижимал к пестревшей шрамами груди свое единственное сокровище, и пил, ненасытно пил сладость торжествующей жизни…
Он не помнил, когда усталость и млечная пустота сумели потушить их огненную стихию любви…
Небо на востоке начинало розоветь. Первые робкие лучи осветили снеговые хребты гор, смугло белевшие сонными, златорунными облаками. В воздухе разливалась предутренняя прозрачность; с дальних склонов, поросших непроходимыми лесами, тянуло прохладой и росистой свежестью, в которую вплетался горьковатый запах далеких пожарищ.
Глава 4
– Любимый… – Легкое прикосновение вывело имама из сладкого забытья… Пальцы Шуайнат нечаянно задели недавнюю, еще не совсем затянувшуюся рану. Шамиль застонал – алое пятно корявой кляксой проступило сквозь нательную рубаху на его плече.22
– О Небо!.. Ты ранен… я забыла… Прости! Прости! – Ее бархатные брови изломило сострадание. Пылая волнением, она смятенной ланью бросилась в чулан за пластырем и ватой, но Шамиль лишь отмахнулся от ее суеты:
– Эта рана – пустяк. Девятнадцатая у меня по счету… Она заживет. – Шамиль, взяв из рук жены клок ваты, вытер кровь на плече. – Другое дело Кавказ… – Имам пристально посмотрел в ее бирюзовые глаза. – Он истекает кровью. Вот рана, которую трудно залечить.
Помолчав минуту, Шамиль поднялся с нагретого ложа.
– Скоро рассвет. Собирайся. После намаза ты уедешь с Патимат и Написат. Идиль Веденский с нукерами будет сопровождать вас.
Она ничего не ответила, слегка побледнела, опустила голову.
Шамиль снова посмотрел на нее долгим взглядом.
– В чем дело?
– Сердце мое противится, не советует мне уезжать… Дозволь остаться с тобой…
– Не спеши говорить, жена, спеши делать. – Шамиль завязал учкур на шарварах, накинул на себя рубаху «хиева», взялся за бешмет. – Что стоишь? Собирайся.
– Но куда? Зачем? – На прекрасных ресницах заискрилась роса слез.
– Поедешь в Ведено. Здесь я не смогу вас защитить.
– Нет, любимый… Я… я всего лишь женщина, но я жена твоя… Я должна идти за тобой, готовить пищу, рожать от тебя детей. Иначе я ничего не буду значить на земле.
– Вот именно… – Он усмехнулся и отпил из серебряной пиалы холодный чай. – Ты всего лишь женщина, которая забыла, что значит слово мужа. В моих горах говорят: «Смирная кошка большой кусок сала съела». Говорят и другое: «Баба и лошадь – одно, для обеих плеть создана».
Он прошел вдоль огромного ковра, который сплошь был увешан клинками арабских и кавказских мастеров-оружейников; опустил пиалу на низенький круглый треножный столик, уставленный кусками вареной баранины, сыра и восточными сластями, насупился и словно забыл о ней.
– А у нас говорят: «Кто ада не видел, тому рай не полюбится». Пусть в Ведено отправляются твои старшие жены с детьми, мой повелитель. Я же хочу разделить с тобою свою судьбу. Зачем я принимала вашу веру? Кто я теперь – армянка, чеченка, даргинка? – не знаю… Но знаю: я – твоя навек. Нет у меня больше дома в Моздоке. Отец и братья прокляли меня. Но прощенья их мне не надо. Твой дом – мой дом. Прикажи бежать у стремени твоего коня – в кровь ноги сотру. Лишь тебя люблю! Целыми днями жду, когда позовешь!
«Вот за это я и люблю тебя больше жизни, – сдвигая жесткие брови, подумал Шамиль. – Вот поэтому и хочу уберечь тебя, чтоб ни один волос не упал с твоей головы».
– Спасибо за добрые слова, Шуайнат. Хорошего коня узнают по походке, хорошую жену – по поступкам. – Он потрепал ее по щеке, затем открыл одну из кубачинских шкатулок, украшенную сценами охоты и звериного гона; вынул из нее нитку рубиновых бус, похожих на застывшую на морозе кровь, и надел на белую шею любимой. – Это тебе за верность. Носи на здоровье.
От этих ласковых слов вспыхнули румянцем нежные щечки, ликующее сердце учащенно забилось, вздымая высокую грудь. Припав к руке мужа, она целовала его жесткие мозолистые пальцы, которые уже более тридцати лет ни на день не прощались с оружием.
– Значит, я могу остаться с тобой? В этом доме? – В ее голосе прозвучала надежда.
– В Ведено у меня тоже есть дом. Надеюсь, ты побережешь его, врагу на посмешище не предашь.
– Шамиль!..
– Прощай. Последний раз говорю – собирайся. Весь мир против меня. Кто знает… Возможно, моя смерть это вопрос сегодняшнего дня.
– Значит, будем жить и ждать вместе этого часа!
– Женщина! – Он резко оттолкнул ее от себя и сорвал со стены плеть. В лице имама проявилось непреклонное, мрачное выражение, которого в горах боялись даже самые отчаянные сердца.
Не смея больше перечить мужу, Шуайнат торопливо, как бы искупая перед ним свою вину, оделась и собрала вещи. Но прежде чем уйти, она положила перед мужем на сундук сделанные ее руками новые, расшитые бисером чувяки, черкеску и пояс.23
* * *
…После того, как омовение и утренняя молитва были закончены, имам вызвал к себе своего тестя – лекаря Абдул-Азиза, обработать вновь открывшуюся рану. Пока старик варил новый пластырь из толченого льняного семени и перепелиного желтка; пока готовил для остановки кровотечения смесь, в мудреный раствор которой входил порошок из сушеных чернильных орешков, сосновой смолы, золы, грушевой муки и высушенной свежей человеческой крови24, Шамиль напряженно думал о том, все ли готово у него на позициях для встречи врага. Уткнув тяжелую голову в ладонь и закрыв глаза, он вспоминал свой вчерашний объезд передовых форпостов. В составе его сопровождения находился бывший царский офицер, тот самый польский граф, полковник Извинский, которого ближайшее окружение имама нарекло – Диамбег-Борги.
…С каменным лицом выслушивая доклады то и дело подъезжавших к нему мюршидов, Шамиль ни на миг не упускал из виду поляка. Имаму была небезразлична реакция бывшего царского офицера Генерального штаба на увиденные им оборонительные рубежи для защиты Дарго. Но не только это заботило Великого горца. Всю жизнь он полагался прежде всего не на ум и даже не на боевой опыт, но на свое звериное чутье, которое ни разу не подводило в самые трудные и роковые моменты его жизни. И теперь эта природная интуиция не давала ему расслабиться. Шамиль с первого дня их знакомства выделил для себя острую память поляка, запоминавшего любую мелочь, сказанную в разговорах.
…Общаясь с перебежчиком, имам держал ухо востро, вслушивался в интонацию иноверца – нет ли в ней тайной насмешки, какого-нибудь скрытого смысла. Цепко следила за поляком и охрана Шамиля, наблюдая за каждым жестом и поворотом его головы своими черными, жгучими, как у хищных птиц, глазами.
– Что скажешь, Диамег-Борги? Прочны ли наши завалы? Хороши ли «волчьи ямы», расставленные на русского медведя? – Краснобородый Шамиль чуть улыбался уголками губ.
– Да. Предчувствую, тут будет много пролито крови.
– Чьей? – Взор гимринца стал острым, как сталь.
– Полагаю, не только русской… – выдержал взгляд имама Извинский. – Хорошо, что земля сухая. Русские не смогут подойти бесшумно к вашим форпостам.
– Егеря никогда не скрывают своего шага, – снисходительно усмехнулся над замечанием офицера Шамиль, но полковник отрицательно покачал головой:
– Я говорю не о них… У Воронцова неплохая разведка. Она может прежде доложить в штаб, в каких местах находятся ваши «сюрпризы» для русской пехоты и кавалерии. Кстати, эта разведка на две трети состоит из ваших горцев… Смею полагать, они столь же искусные следопыты, как и…
– Они не горцы, Диамбег-Борги! – Скулы Шамиля дрогнули и налились темным свинцом. – Горы отреклись от них. Они оказались шакалами и, клянусь Кораном, сдохнут ими… Что же до разведки урусов, – имам куснул зубами упрямый завиток своей огненной бороды и твердо скрепил: – …мои ичкерийские волки уже позаботились об этом.
Георгий благоразумно промолчал. Спорить с деспотичным владыкой гор, от которого всецело зависела его судьба, тем более на столь щекотливую тему, было равносильно самоубийству. Ко всему прочему, за последние пять дней своего пребывания в Дарго он узнал истинное положение вещей. И оно, по всем статьям, было не в пользу графа Воронцова. Силы горцев значительно превосходили количество мундирной силы царских полков. Мюриды Шамиля, и вправду, подобно голодным волчьим стаям, день и ночь рыскали вокруг измученных поредевших отрядов неприятеля, вынюхивали тропы, прислушивались к вою ветра, ржанию казачьих табунов и безжалостно выбивали свинцом зазевавшихся егерей. Поляк не мог нарадоваться и хищной сути горцев, их инстинктам погони и кровной мести, которым столичные стратеги с бездарной неловкостью и раздутой самонадеянностью год за годом хотели противопоставить свою имперскую волю третьего Рима и безуспешно навязать правила европейской войны.
Одно раздражало Георгия в басурманском стане, вселяя неуверенность, а то и тихое бешенство. Горцы, как ни крути, признавали в нем лишь гяура-перебежчика и потому не доверяли… Не доверял Извинскому и Шамиль, видя в вероломном двуличном поляке скрытую до поры угрозу.
«Неблагодарные скоты, морды татарские… так и зрят во мне тлеющий фитиль царской разведки… Где им понять сердце шляхтича, разобраться в причинах, побудивших меня изменить императорской присяге?.. – со злой иронией усмехался в душе Жорж. – Похоже, для этих волков я – сочный кусок парной телятины, который в их скопище подбросил Воронцов, предварительно обваляв его в смертоносном стрихнине. Ну, да черт с их химерами… Лишь бы мой ход в этой партии послужил победе в задуманной игре».
– Русские на Дарго пойдут двумя отрядами. Уверен, с разных сторон… – Георгий натянул повод и посмотрел на ехавшего рядом Шамиля. Ни тени эмоций не было видно на бесстрастном и холодном, как наковальня, лице имама.
– Это я знаю. Что еще скажешь, союзник? – Шамиль, похоже, хотел уязвить царского полковника-дезертира, задеть в нем гордость и честь и тем самым вызвать его на горячий и откровенный разговор. Но тот не поддался на уловку гимринца и сдержанно продолжал:
– Их фланги, как обычно, будут защищены боковыми прикрытиями. Обозы, кавалерия, больные и раненые, фуражиры и прочая обслуга будут находиться внутри колонны. Вы знаете, русские не бросают раненых…
– Мы тоже. – Шамиль, понимая, что прием его не удался, и он вынужден временно отступить, смягчил тон: – Что дальше, Диамбег-Борги? Я рад, что Аллах послал нам тебя.
– Было бы хорошо еще на подступах рассечь их оборону, пока артиллерия в строю… Рассеять пехоту по лесу и уничтожить. Сильные стороны врага: это его тяжелые дальнобойные орудия и штыковые атаки… Куринцы и кабардинцы – испытанный народ, бравости духа им не занимать.
– Это ты мне говоришь? – не удержался Шамиль. – Мои шашки рубят их уже двадцать пять лет!
– Вот именно, «уже двадцать пять лет»… и что же?
– Да… – Имам с трудом подавил в себе вспышку гнева. – Урус смелый в атаке, это правда… Но если я соглашусь с твоими доводами, чем докажешь, что это не западня? Неужели ты думаешь, сардар, я так глуп, что поверю на слово и брошу своих воинов Аллаха на штыки гяуров по твоему совету?
– Я что-то не пойму вас, высокочтимый имам… Кто у кого из нас спрашивает совета? И почему вы не доверяете мне? Зачем тогда было дарить мне столь дорогую вещь? – Георгий вытер платком со лба выступивший пот и похлопал рукой по кривой сабле в узорных золоченых ножнах.
– Придержи язык, полковник. Желания и действия имама не обсуждаются. Так чем докажешь свою правоту?
– Пошлите лазутчика. Пошлите целую партию, если угодно! И вы убедитесь в верности моих слов.
– А если все это изначально задумано вашей разведкой? – Шамиль, глядя исподлобья, зловеще усмехнулся.
– Ну как мне вам доказать? – теряя на миг самообладание, выкрикнул Георгий. – Решайте сами. Вам виднее.
– Не сомневайся. Решим. —Имам лениво посмотрел на солнце, на бредущие в небе стада облаков, на угрюмую свиту своих мюридов, готовых по одному его кивку разорвать на части неугодного человека… и вдруг дружелюбно обратился к поляку: – Ты обижаешься – «почему не доверяем»? Да потому, что ты покуда не наш. У нас говорят: «Осла в табуне уши выдают». Да, порох и свинец, некоторые сведения о дислокации урусов… это все хорошо. Но я и хорошо платил тебе, Диамбег-Борги. Не ленись, полковник. Я трачу на тебя много серебра, очень много, лишая его других. Не разочаруй меня… А насчет «доверяем – проверяем» – не бойся, уважаемый. Огнем и водой клянусь, у тебя еще будет время доказать свою братскую преданность и верность Кавказу. Тебе скажут, когда придет время. И запомни: будешь сладок людям – проглотят, будешь горек – выплюнут. Держись золотой середины – не прогадаешь.
…После этого разговора они небольшим отрядом – в двадцать папах и шашек – промчались по горному склону, по которому чабаны с хмурыми лицами гнали большие отары овец. Сбившиеся стада, оглашая тревожным и жалобным блеяньем воздух, уходили высоко в горы, минуя свои аулы и кошары с тем, чтобы переждать там огонь и ужас войны. Пастухи – стар и млад, закутанные в бурки и башлыки, старались обогнать друг друга; размахивали длинными посохами, кричали на своих кудлатых собак, ругались между собою: никому не хотелось долго задерживаться в тесном и опасном ущелье, которое вот-вот должны были затопить волны русских штыков.
…Имам резко остановил отряд у обрыва горного кряжа. Ураганы и ветры прогрохотавших столетий изгрызли его, и трещины расселин, зиявшие у его подножья, были завалены каменной осыпью, поваленными стволами деревьев и огромными валунами.
Полдень был совершенно ясный, небо очистилось к этому часу от облаков, всадники находились на высоте нескольких тысяч футов,25 и перед ними открывался горизонт более чем на сто пятьдесят верст. В другое время Георгий, без сомнения, насладился бы величием открывшейся панорамы, но только не в этот раз.
– Шайтан гяур! Вон они! – Шамиль плетью указал мюридам направление.
Воины скучились вокруг своего вождя, обострили зрение и слух. Ломкая тишина прерывалась металлическим звяком конской сбруи, случайным стуком ножен о стремя, хрустом гальки под неподкованными копытами горских скакунов; где-то в скалах в ястребином гнезде на разные голоса гукали и пищали голодные птенцы.
Жорж, подверженный общему состоянию возбуждения, тоже обратил свой взор на юго-запад. Дремучий темный лес, заросший непроходимым курстарником и густо перевитый плющом, шумел перед ними. Но сразу за его границей, там, где начиналось открытое горное плато, бурая земля пестрела биваками противника. Словно рассыпанное конфетти, тут и там белели палатки русских войск; в прозрачное голубое небо тянулись сизые дымы обеденных костров и песни отдыхающих солдат.
На правом фланге, там, где находились Чеченский отряд и Главная квартира экспедиционного корпуса, наблюдалось оживленное перегруппирование полков, и до накаленного слуха долетали обрывки барабанной дроби.
Извинский скрытно поглядывал на горцев. Мюриды нервничали, скалили зубы; кони под ними беспокоились, не стояли на месте, будто их нещадно жалил овод.
– Уо! Дэлль мостугай – враги Аллаха! Да утонете вы в крови, ублюдки шайтана! Да иссохнет ваш род, а ворон выклюет глаза. Эй-я!! – Шамиль дернул злые удила, подняв жеребца на дыбы. – Клянусь Аллахом, с живых будем шкуры сдирать! Каждый камень Дарго обмотаем их жилами… Едем!
