Андрей Воронин
Слепой. Я не сдамся без боя!

Никто не понимал и того, каким образом она очутилась в Москве. Накануне двойного теракта в столичном метро они с матерью отправились в Махачкалу. Марьям попросила мать подождать ее на улице – ей надо было зайти в магазин за хной для волос. А через десять минут позвонила с незнакомого номера и сказала Патимат, чтобы та ее не ждала: дескать, она зашла к подруге и вернется позже, одна. После этого странного заявления связь резко оборвалась.

Своего мобильника у Марьям не было; встревоженная мать набрала номер, с которого поступил звонок, но тот оказался недоступен. Она обзвонила всех подруг дочери, живущих в Махачкале, но никто из них не имел представления, где находится Марьям. Растерянная Патимат Магомедова вернулась домой одна, а следующим утром на станции метро «Лубянка» в далекой Москве прогремел взрыв…

Мамед Джабраилов не сомневался, что Марьям была не террористкой-смертницей, а такой же жертвой, как и остальные сорок человек, чьи жизни унесли взрывы в метро. И его младшая сестра Залина не без оснований опасалась, что он вынашивает планы мести. Единственным, но зато труднопреодолимым препятствием на пути к осуществлению этих планов было то, что Мамед не знал, кому именно он собирается отомстить. Залина знала, что он ведет осторожные расспросы среди односельчан и своих знакомых в Махачкале. Время шло, результатов не было, и Мамед начал понемногу выходить из себя и терять осторожность. Это могло плохо для него кончиться: слух о проявляемом им любопытстве мог достичь не тех ушей. И тогда в хирургическом отделении больницы высокогорного селения Балахани почти наверняка опять откроется вакансия, которую будет не так-то легко заполнить…

Залина не раз пыталась намекнуть Мамеду, что надо быть осторожнее, а лучше всего совсем отказаться от этой самоубийственной затеи, но брат ее не слушал: по его мнению, она была еще чересчур молода и слишком мало понимала, чтобы давать ему советы. Ей было известно, что он прячет у себя в комнате пистолет, но эту небезопасную информацию Залина держала при себе, все еще не в силах принять решение, как поступить: открыто поговорить с братом, рассказать обо всем отцу или просто выкрасть оружие и от греха подальше утопить в Балаханке. Мамед часто ставил ей в пример самостоятельную и независимую Марьям, а сам обращался с ней, как с вещью или комнатной собачонкой – пусть горячо любимой и всячески оберегаемой, но бессловесной и не имеющей права на собственное мнение.

Они повернули направо и стали карабкаться в гору по вырубленным в скале крутым ступенькам. Справа и слева от них зеленели сады и белели стены крытых глиняной черепицей двухэтажных аварских домиков. На соседней улице, параллельной той, с которой они свернули, стоял милицейский «уазик» с поднятым капотом. Из-под капота торчал обтянутый серыми камуфляжными брюками зад водителя. Сдвинутая за спину открытая кобура, из которой выглядывала рукоятка пистолета, лоснилась на солнце; прислоненный к переднему крылу машины автомат тускло поблескивал вороненым железом, уставив в небо тонкий комариный хоботок ствола. Испачканные маслом голые загорелые локти водителя шевелились, из моторного отсека доносилось позвякивание металла и негромкое пение, иногда прерываемое кряхтеньем и произносимыми вполголоса крепкими словечками.

Эту знакомую до боли картину можно было наблюдать почти всякий раз, когда служивший в махачкалинской милиции двоюродный племянник главы местной администрации Рамзан Якубов наведывался в родные края. Сержант Якубов любил родное селение, чего нельзя было сказать о вверенном ему «уазике» мафусаилова века: старый драндулет терпеть не мог тряскую и крутую проселочную дорогу, что вела в Балахани, и, одолев ее, неизменно объявлял забастовку.

Было замечено, что, независимо от мер, принимаемых водителем к тому, чтобы заставить машину двигаться, этот тайм-аут длился около полутора часов, плюс-минус десять минут. По истечении указанного срока машина заводилась как ни в чем не бывало и всем своим видом выражала полную готовность продолжить путь.

Рамзану не единожды указывали на то, что время, которое он проводит, склонившись над горячим двигателем, можно было бы с таким же успехом потратить на другие, более приятные занятия, как то: чаепитие в хорошей компании, беседа с умным, уважаемым человеком или просто продолжительный перекур. Толку будет столько же, говорили ему, зато удовольствия не в пример больше. Но Рамзан Якубов явно задался целью переупрямить свой дребезжащий тарантас и с упорством, потешавшим все селение, продолжал ковыряться в трамблере, продувать жиклеры в карбюраторе и снимать, а затем снова ставить на место трубки системы охлаждения каждый раз, когда машина глохла посреди улицы и отказывалась заводиться.

(Происходило это, к слову, почти всегда на одном и том же месте, за десяток домов от жилища Якубовых, напротив дома старого Исы Евлоева, дочь которого, сорокадвухлетняя Загидат, давно рассталась с надеждой когда-нибудь выйти замуж и родить отцу внуков. Поговаривали, что это неспроста – разумеется, в шутку, поскольку невезучая Загидат была почти двухметрового роста, некрасивая, с кривой спиной, имела на носу поросшую жесткими черными волосами бородавку и носила обувь сорок четвертого размера.)

Жестом призвав сестру к молчанию, Мамед Джабраилов начал на цыпочках подкрадываться к машине. Залина осталась на месте, с улыбкой наблюдая за его маневрами. Мамед и Рамзан десять лет просидели за одной партой и были близки друг другу так, как не всегда бывают близки родные братья.

Приблизившись к «уазику», Мамед осторожно потянулся к беспечно оставленному без присмотра автомату. Его пальцы уже готовы были сомкнуться вокруг ствола, и тут Рамзан Якубов, не поднимая головы и не оборачиваясь, на полуслове оборвал песню и резко выкрикнул:

– Бах!!!

Мамед отдернул руку и отпрянул, напуганный этим неожиданным выкриком.

– Ага, попался! – радостно воскликнул Рамзан и выпрямился во весь рост – вернее, выпрямился бы, не воспрепятствуй этому поднятый капот.

Раздался гулкий металлический удар, и Рамзан, пятясь и потирая относительно чистым запястьем ушибленный затылок, слез с бампера, на котором стоял.

– Зачем машину ломаешь, а? – смеясь, поинтересовался Мамед. – Взялся чинить – чини, а ты ее бодаешь, как баран!

– Здравствуй, красавица, – присаживаясь на бампер и все еще потирая затылок, обратился к Залине Рамзан. – Вывела на прогулку своего сумасшедшего брата, да? Хорошо за ним следи, он у тебя такой – что делает, сам не понимает. Автомат у меня хотел украсть, думал, он игрушечный. Ты его за руку держи, не отпускай. А лучше запри его дома, и поехали со мной в город. А твой глупый брат пускай остается тут баранов пасти, может, хоть они его научат уму-разуму…

Он встал, чтобы обняться с приятелем. Мамед крепко похлопал его по обтянутой черной майкой широкой спине, а Рамзан, ладони которого были густо испачканы маслом и графитовой смазкой, ограничился тем, что сдавил его бока локтями. У Мамеда затрещали ребра: когда-то Рамзан Якубов входил в сборную Дагестана по классической борьбе, и хватка у него до сих пор была железная.

– Иди домой, Залина, – освободившись из медвежьих объятий школьного друга, сказал сестре Мамед. – Я поговорю с Рамзаном и приду.

– Я его провожу, чтобы не заблудился, – сверкая белозубой улыбкой, пообещал Якубов. – А то еще забредет куда-нибудь не туда и начнет ломиться в чужие двери: открывайте, хозяин пришел!

– Как такого болтуна в милицию взяли, не понимаю, – не остался в долгу Мамед. – Тебя, наверное, из спорта выгнали за то, что на ковре соперников своим длинным языком душил. Или забалтывал до потери сознания.

– Неправда, – оскорбился Якубов. – Совсем не за это. А знаешь, за что? Никому не говорил, тебе скажу! Я их не душил и не забалтывал. Я их целовал.

– Куда? – окончательно развеселившись, спросил Мамед.

– Э, что за вопрос! Некультурно такое спрашивать. Куда, куда… Ты классическую борьбу по телевизору видел? Можно подумать, там, на ковре, есть выбор – сюда хочу целовать, сюда не хочу… Куда мог дотянуться, туда и целовал, понятно?

Залина, не удержавшись, прыснула, прикрылась краешком хиджаба и ушла, напоследок бросив на красавца-милиционера лукавый, заинтересованный взгляд через плечо.

– Зачем с такими талантами в Махачкале милиционером работаешь? – посмеиваясь, спросил Мамед. – Тебе в Москву надо, в шоу-бизнес.

– Я просился, – снова присаживаясь на железный бампер «уазика», сообщил Рамзан. – Не взяли, слушай! Сказали, с мужиками целоваться мало. Надо учиться, развивать дарование, а где я его стану развивать, если из борьбы ушел?

Он кое-как обтер руки куском замасленной ветоши и достал сигареты. Мамед щелкнул зажигалкой, и друзья закурили, слушая, как во дворе Евлоевых невезучая Загидат скрипучим голосом пилит за что-то старого Ису. Жухлая, запыленная зелень садов млела в неподвижном послеполуденном зное, пыль на дороге казалась белой, как сахар, со дна ущелья доносилось журчание прыгающей с камня на камень Балаханки. Знакомый мальчишка провел мимо них навьюченного собранным в горах хворостом ишака. Он поздоровался, завистливо косясь на автомат, и пошел своей дорогой, поднимая босыми ногами пыль и подгоняя хворостиной своего лениво бредущего скакуна.

– Хорошо здесь, – дымя сигаретой и озираясь по сторонам, мечтательно произнес Рамзан. – Тихо, спокойно… И, наверное, никаких новостей.

– Никаких, – подтвердил Мамед. – Хромой Джафар вторую ногу сломал, теперь будет хромать на обе.

– Что делается, слушай! – воскликнул Якубов. – Вот ведь не везет человеку!

– Не везет, да, – хмыкнул Мамед. – Обкурился до полного обалдения, забрался на крышу и стал оттуда разговаривать с Аллахом. Пока родня бегала за лестницей, чтоб его оттуда снять, он сам спустился, кратчайшим путем. Очухался уже в палате, увидел на ноге гипс и спрашивает: кто это меня так? А жена ему говорит: известно, кто – Аллах. Не понравилось, наверное, говорит, как ты с ним разговаривал, вот он тебя и приструнил, чтоб в другой раз неповадно было муэдзина изображать…

– Да, – сказал Рамзан, – у жены Джафара не язык – бритва. Что делается!..

– А ты чем порадуешь? – спросил Мамед.

Якубов перестал улыбаться, поскольку точно знал, какие именно известия интересуют школьного друга.

– Для тебя новостей нет, – сказал он со вздохом. – Прости, дорогой, но, боюсь, их и не будет. Я пытался навести справки, но ты же сам понимаешь, о таких вещах вслух не говорят. Да и расспрашивать опасно. Спросишь одного, спросишь второго, а третий поговорит с тобой и отправит весточку в лес: дескать, Рамзан Якубов много на себя берет, сует нос не в свое дело, выведывает, вынюхивает…

– Эх, ты, милиция! – с упреком сказал Мамед.

Он знал, что несправедлив к старому другу. Даже московская милиция сильно отличается от того благородного образа, который старательно создают кинематографисты и авторы телесериалов. Что уж говорить о Северном Кавказе, где все повязаны друг с другом неразрывными узами кровного родства, старинной родовой дружбы и такой же старинной вражды, которая зачастую связывает людей крепче, чем самое близкое родство! Тем не менее, удержаться от упрека было просто невозможно.

Рамзан, как всегда, прекрасно все понял и не обиделся.

– Милиция, да, – кивнул он и придавил каблуком окурок. – Только то, что я милиция, не означает, что я, как баран, должен подставлять глотку под нож. Какая тебе будет польза, если меня средь бела дня расстреляют в упор прямо в центре города? Милиция… Вот скажи, ты помнишь, почему Марьям с матерью в тот день поехали в Махачкалу? Я тебе напомню, дорогой. Отец Марьям в тот день гостил у моего дяди в его городском доме. Он позвонил жене и сообщил, что в дом ворвалась милиция. А потом перезвонил уже из отделения и сказал, что все в порядке, но Патимат с дочерью все равно поехала туда.

– Ну? – сказал Мамед.

– Вот тебе и «ну». К Расулу с самого начала не было никаких претензий, он поехал в райотдел просто затем, чтобы поддержать моего дядю и братьев. Их доставили в Кировский РОВД, подержали и выпустили. Я потом специально туда подъехал, спросил: зачем моих родственников взяли, что они такое натворили? Дядя – уважаемый человек, глава администрации, зачем такого человека ни за что обидели? А они говорят: был сигнал. А был сигнал, не было сигнала – разве проверишь? Может, кто-то нарочно им позвонил, чтобы заманить Патимат и Марьям в Махачкалу, а может, это просто случайное совпадение, откуда я знаю? Я – сержант, водитель, – он похлопал ладонью по горячему пыльному бамперу, на котором сидел, – мое дело – крутить баранку, и мне, между прочим, уже дважды об этом напоминали, когда я начинал задавать слишком много вопросов. В этом деле московские генералы не могут разобраться, так что ты хочешь от простого сержанта?

– Я тебе скажу, чего я хочу, – после недолгого раздумья пообещал Мамед. – Только ты сразу не начинай кричать и размахивать руками, ладно? Скажи, у тебя есть верные люди?

– Это смотря для чего, – уклончиво ответил Рамзан. – Если посидеть за столом и спеть хором, то верных людей у меня – целый Дагестан. А если для чего-то другого, так, прежде чем ответить, надо знать, для чего.

– Хочу выманить этих крыс из норы, – признался Мамед. – Кто-то должен ответить за смерть Марьям, верно? За горе ее родителей, за позор ее семьи и всего нашего селения…

– Ну-ну, – прервал его немного патетическую речь Рамзан. Он протянул приятелю открытую пачку сигарет, и они закурили по второй. – И как ты собираешься их выманить, Шерлок Холмс? ФСБ не выманила, а он выманит… Каков герой!

– ФСБ, – пренебрежительно повторил Мамед. – В ФСБ, наверное, только после того, как установили личность Марьям, нарисовали на карте кружок и подписали: «Балахани». А я здесь родился и вырос, нашу семью на сто верст в округе все знают.

– И что из этого?

– Предположим, кто-то пустит слух, что Залина восхищается подвигом Марьям и этой своей сверстницы, Джанет Абдуллаевой. Тогда…

– Постой, – поперхнувшись дымом, перебил его Рамзан. – Ты что, в самом деле сумасшедший? Думай, что говоришь! И о ком. Это же твоя родная сестра. Ты должен о ней заботиться, защищать ее…

– Я и пытаюсь ее защитить, – резко сказал Мамед. – Ведь ты же хорошо знал Марьям, верно? Скажи, ты веришь, что она пошла на это добровольно?

Рамзан Якубов наморщил лоб, с силой потер ладонями щеки, оставив на них темные полосы, тяжело вздохнул и, наконец, признался:

– Нет. Добровольно – это вряд ли.

– Вот видишь! – воскликнул Мамед. – Неизвестно, чем они ее запугали, какую дрянь вкололи. И это может повториться, причем с кем угодно – со мной, с тобой, с Залиной, с невезучей Загидат… А если они подойдут к Залине, когда она будет гулять по Махачкале под нашим присмотром, мы их возьмем, и они уже больше никогда никого не убьют. Залина согласится, я знаю.

– А вот я не знаю, – с сомнением произнес сержант. – Я бы на ее месте точно не согласился.

– А на своем?

– Даже не знаю… А что ты собираешься делать потом? Мести не боишься?

– Им только того и надо, чтобы мы все их боялись, – мрачно объявил Мамед. – Боишься, не боишься… В конце концов, возьму сестру и уеду с ней в Москву. Станем работать…

– В шоу-бизнесе, – с невеселой усмешкой подсказал Рамзан. – Хорошо, дорогой, я подумаю. Поговорю с ребятами, есть у меня на примете пара-тройка человек… Только учти, каждый день ходить за вами хвостом мы не сможем – сам понимаешь, служба.

– Я тоже живу не на проценты с отцовского капитала, – огрызнулся Мамед. – Раз в неделю, по выходным, часок-другой – по-моему, это не так трудно.

– Нетрудно, – согласился Рамзан. – Хромому Джафару тоже было нетрудно свалиться с крыши. И я был неправ, когда сказал, что ему не везет. На самом деле он счастливчик: мог ведь сломать не ногу, а шею… Скажи, а ты счастливчик или нет? Когда богохульствуешь, стоя на краю крыши, это надо знать наверняка.

– Я тебя не заставляю, – сквозь зубы процедил Мамед.

– Да что ты говоришь! Правда?! – обрадовался сержант Якубов. – Клянусь, брат, подумать страшно, как это будет выглядеть, если ты все-таки начнешь меня заставлять. Ногти плоскогубцами вырывать станешь, зубы электродрелью сверлить, нет?

– Вот болтливый ишак! – с досадой произнес Мамед Джабраилов и затоптал длинный окурок. – Все, я пошел. Надо успеть до вечера залатать крышу на сарае, отец вторую неделю ворчит. А вечером на дежурство заступать…

– Дежурство – это хорошо, – заявил Рамзан. – Хватит времени на то, чтобы починить свою собственную крышу. Займись, советую, как друг. Она у тебя уже набекрень, а скоро совсем съедет.

– Ты поможешь или нет?

– Куда же я денусь? Ты хоть раз слышал от кого-нибудь, что Рамзан Якубов бросил друга в беде? Правильно, не слышал. Так никто не скажет, и я хочу, чтобы все именно так и оставалось. Но ты все-таки подумай, пока есть время.

– Я подумаю, – пообещал Мамед.

Проводив его долгим задумчивым взглядом, Рамзан Якубов одной длинной затяжкой добил сигарету, бросил окурок в пыль, вздохнул и снова полез под капот: нужно было установить на место снятый карбюратор.

Глава 3

– Как всегда, обворожительна, – приветствовал вошедшую в студию ведущую Леночку Морозову генеральный (и единственный) продюсер телевизионной компании «Северо-Запад ТВ» Иосиф Кацнельсон.

В отличие от Леночки Морозовой, которая действительно была если не обворожительна, то, как минимум, очень и очень мила, Изя Кацнельсон, которого друзья и коллеги для краткости звали попросту Кацем, являл собою весьма непрезентабельное зрелище. Он был толст, неопрятен, безобразно волосат (причем последнее касалось не только верхней части его весьма неглупой головы, но и всех остальных участков его жирного тела, которые он вольно или невольно выставлял на всеобщее обозрение), одевался, как бомж, и разговаривал, как одесский гопник. При взгляде на него так и подмывало брезгливо зажать пальцами нос, но, к немалому удивлению всех, кто встречался с ним впервые, ничем, кроме хорошего парфюма, от Изи Каца не разило.

Изя был отцом-основателем компании и, помимо функций продюсера, исполнял в ней обязанности генерального, коммерческого, финансового и всех прочих мыслимых и немыслимых директоров. Он был главный бухгалтер, заведующий отделами кадров, рекламы и маркетинга, а также главный и выпускающий редактор в одном флаконе. Чего он не умел, так это поддерживать в рабочем состоянии постоянно ломающуюся аппаратуру, но с этим неплохо справлялся его школьный друг и первый (а также последний) заместитель Геннадий Воропаев по прозвищу Крокодил.

Изя Кац был уникум; более того, он был гений. Если бы не его лень, он мог бы стать кем угодно и давным-давно возглавил бы список журнала «Форбз», оставив Билла Гейтса и прочих конкурентов далеко за кормой. Но ему было интереснее сидеть перед телевизором, пить пиво и, почесывая волосатое брюхо, издевательски ржать над выпусками новостей, чем зарабатывать миллиарды. При этом он оставался уникумом и гением; если бы не его гениальность, так называемая телекомпания «Северо-Запад ТВ» уже много лет назад приказала бы долго жить.

Самим фактом своего существования компания «Северо-Запад ТВ» отвергала все ныне действующие законы экономики и развития рыночных отношений. Эта шарашкина контора со штатом в пять человек (который господин Кацнельсон полагал неоправданно раздутым и не сокращал только в силу присущих ему мягкотелости и человеколюбия) была бы еще кое-как уместна на заре лихих девяностых. Но на исходе первого десятилетия двадцать первого века она выглядела странным недоразумением, наподобие вымершего сколько-то миллионов лет назад трилобита, бойко снующего между колесами мчащихся по Тверской автомобилей.

Изя Кац все это прекрасно понимал, и все это его ни капельки не смущало. Он продолжал непринужденно валять дурака у всех на виду, с одинаковой легкостью забалтывая насмерть и чиновников из окружной управы, и представителей крупных фирм-конкурентов, которые были не прочь, как они выражались, «прикупить» его детище, и даже собственных подчиненных, которые время от времени начинали городить какой-то вздор, требуя повысить зарплату или хотя бы выплатить то, что им причитается по действующему трудовому договору. Его ничто не брало, и Гена Воропаев по прозвищу Крокодил почти всерьез предлагал заразить его вирусом иммунодефицита, чтобы посмотреть, что из этого получится, а потом, когда будет достигнут вполне предсказуемый результат, продать полученную из Изиной крови вакцину от СПИД Всемирной организации здравоохранения и вдобавок огрести за свое эпохальное открытие Нобелевскую премию.

– Мерси, – ответила на комплимент начальника Леночка Морозова. – Фу, а накурили-то как! Хоть топор вешай, честное слово! Кац, ты когда зарплату отдашь?

– Да, – оживился полулежавший в кресле Крокодил, – в самом деле, когда? Вопрос актуальный, животрепещущий, народ им живо интересуется.

– Очень живо, – вставил сидевший ко всем спиной у компьютера оператор Валера Самокатов. Он монтировал отснятый накануне сюжет о беспределе коммунальщиков, которые, не разобравшись, вместе с бродячими собаками усыпили любимую дворнягу пенсионерки Ивановой.

Задача перед Валерой стояла архисложная: он должен был отыскать золотую середину между никому не интересными излияниями пенсионерки, косноязычными оправданиями представителя многогрешных коммунальных служб и захватывающими видами различных частей тела Леночки Морозовой, которая вела данный эпохальный репортаж. Количество упомянутых видов прямо указывало на то, что оператор Валера неравнодушен к смазливенькой ведущей; Леночка его душевных порывов не разделяла: она мечтала о карьере телеведущей на настоящем канале – если не на Первом, то хотя бы на Втором, – и выгодном браке, который раз и навсегда избавит ее от материальных проблем. Она была дура, но действительно хорошенькая, а главное, умела каким-то непостижимым образом (непостижимым, в первую очередь, для нее самой) вызывать у людей доверие и симпатию.

Мучимый тяжким похмельем Иосиф Наумович Кацнельсон поднес к толстым губам пивную бутылку, сделал богатырский глоток, крякнул и блаженно закатил глаза, всем своим видом демонстрируя готовность деликатно обойти неудобный вопрос о зарплате.

Но Леночка Морозова была человек идеи. Когда в ее микроскопическом мозгу что-то застревало, свернуть ее с избранного курса было невозможно.

– Где мои бабки, Кац? – подбоченившись, перефразировала она свой вопрос.

Иосиф Наумович закатил глаза и издал мученический вздох. Его жирная короткопалая ладонь легла на то место, где под толстым слоем хорошо упитанной плоти скрывалось чувствительное еврейское сердце. Другая рука тем временем опять поднесла к губам пивную бутылку. Изя Кац гулко глотнул, утер тыльной стороной ладони большие красные губы и сообщил:

– Я установил в студии сигнализацию и тревожную кнопку.

– То есть наши денежки плакали, – констатировала Леночка Морозова, проявлявшая несвойственную ей сообразительность всякий раз, когда дело касалось презренного металла – вернее, говоря современным языком, презренной бумаги.

– Опять, – не оборачиваясь, заметил оператор Валера Самокатов.

– Как обычно, – сказал Крокодил Гена, закуривая очередную сигарету. – Ей-богу, уйду в хакеры!

– Не понимаю, – сказал Кац, – как можно уйти туда, где ты давным-давно обосновался?

Это была правда. Телекомпания «Северо-Запад ТВ» обладала правом на трансляцию сорока трех каналов кабельного телевидения на территории района. О том, каким образом ему удалось заполучить, а главное, сохранить за собой это право, господин Кацнельсон скромно умалчивал. Помимо упомянутых сорока трех каналов, студия транслировала сорок четвертый, единственной и неповторимой звездой которого являлась Леночка Морозова. Сетка вещания данного канала включала в себя выпуски новостей, которые вела Леночка, музыкальную передачу «Желаю вам», где Леночка интимным голоском зачитывала поздравления на фоне заставки из розочек, и программу «Полезные советы», в которой Леночка с умным видом объясняла домохозяйкам, как ободрать со стен старые обои и без проблем очистить от скорлупы вареные яйца. Еще там была реклама – как правило, даваемая бегущей строкой, но за отдельную плату озвучиваемая все той же Леночкой. Оставшееся эфирное время забивалось фильмами, которые Крокодил беззастенчиво (и бесплатно) скачивал из интернета, а также синоптическими и астрологическими прогнозами того же происхождения. Зачитываемые Леночкой «полезные советы» и кулинарные рецепты извлекались оттуда же; на большее Гена-Крокодил вряд ли был способен, и все присутствующие, включая его самого, прекрасно об этом знали.

– Обосновался, – ворчливо передразнил своего работодателя Крокодил. – Обосновался… Да если бы! Люди, между прочим, в сети реальное бабло заколачивают, а я тут батрачу на тебя, как этот…

– Бабло, бабло, – горестно повторил Кац. – Все зло в мире не от женщин, – он отвесил Леночке иронический полупоклон, – а от него, проклятого, от этого вашего любимого бабла. Ну, на что оно вам?

– Ты голову лечить не пробовал? – осведомилась Леночка, раздраженно притопывая красивой ножкой.

– А чем я, по-твоему, сейчас занимаюсь? – спросил Кац, салютуя ей пивной бутылкой и делая очередной могучий глоток.

– Козел, – бросила в бой последний резерв Леночка.

– А вот и неправда, – невозмутимо парировал Кац. – Дети мои! – тоном проповедника воскликнул он, воздев к потолку руку с бутылкой, на дне которой плескалось энное количество взбитого в густую пену пива. – Скажите, разве ваш отец вас когда-нибудь подводил?

– Ежемесячно, – не прерывая работы, сказал оператор Валера.

– Пятого и двадцатого числа, – внес необходимое уточнение злопамятный Крокодил.

– Козел, – подвела неутешительный итог Леночка Морозова.

– Неблагодарные, – с горечью констатировал Кац, разминая сигарету. – Разве я хоть раз не отдал вам того, что задолжал?

– Попробовал бы ты не отдать! – едва ли не хором проскандировал трудовой коллектив компании «Северо-Запад ТВ».

– Спелись, – пожаловался равнодушному потолку нисколько не сконфуженный Кац и со скворчанием высосал из бутылки остатки пивной пены. – Просто на удивление дружная компания! Да как вы не понимаете, что сигнализация – это не роскошь, а необходимость?! Вы только представьте, что сейчас, прямо сию минуту, сюда ворвется компания пьяных отморозков и, угрожая заточками и бутылочными горлышками, заставит Леночку петь в прямом эфире «Хеппи бездей ту ю, дорогой Кабан», а потом на радостях изнасилует нашего Крокодила…

– Почему меня? – обиделся Крокодил.

– Хорошо, тебя и Самокатова. А потом отберет у вас бумажники, вынесет отсюда всю аппаратуру и спокойно удалится…

– Много им будет проку от наших бумажников, – проворчал Крокодил.

– Да ладно вам! – воскликнул Кацнельсон. – Не будьте вы такими меркантильными! Будут вам ваши деньги…

– Когда? – немедленно спросила практичная Леночка.

– Как только, так сразу, – уклончиво ответил Кац. – Думаю, через неделю. Ну, максимум, через две.

– Козел, – повторила Леночка.

– Конченый, – увеличивая на весь экран изображение ее едва прикрытых мини-юбкой соблазнительных бедер, убежденно поддакнул Валера Самокатов.

– Козелус вульгарис парнокопытиус, – блеснул знанием латыни Крокодил Гена.

– А поработать никто не хочет? – вежливо осведомился Кац.

– Я, например, работаю, – заметил Самокатов. – В отличие от остальных.

– Зато, как все остальные, задаром, – напомнил Крокодил Воропаев.

– По-твоему, облизываться на мои ляжки – это работа? – обратилась к оператору Леночка. – Кац, уволь его за сексуальные домогательства!

– А где он другого дурака на мое место найдет? – резонно возразил Валера. – Я, между прочим…

– Хватит, – перебила его ведущая. – Что там у нас сегодня?

– Да все, как обычно, – сказал Кац, еще не подозревая, насколько это заявление далеко от действительности. – Поздравления, полезные советы… В общем, на час работы. Потом новостной блок… Самокат! Ты в курсе, что до эфира десять минут?

– Допустим, – с достоинством откликнулся оператор.

– Ты монтаж когда закончишь?

– Как только, так сразу, – сообщил мстительный Самокат.

– Ну, и кто тут козел? – ни к кому конкретно не обращаясь, пожаловался Кац.

Раздался звонок в дверь. Телевизионщики переглянулись – все, кроме Самокатова, который, наконец, взялся за ум и старательно «запикивал» эмоциональные фразеологизмы, которыми была густо пересыпана речь лишившейся любимой собачки пенсионерки Ивановой.

– Кого это черт несет? – поинтересовался Крокодил.

– А ты сходи и посмотри, – предложил Кац. – Вдруг это рекламодатель?

– А почему я?

– А кто – я? – подчеркнуто изумился Кац, коротким и точным ударом о край стола открывая новую бутылку пива.

– Значит, приезжают эти – пик! – на своем – пик-пик! – фургоне, – доносился с рабочего места Валеры Самокатова голос пенсионерки Ивановой, – достают свое – пик-пик-пик – ружье и как начнут – пик-пик! Я им говорю: пик-пик-пи-пиииик! – делаете? А они мне: шла бы ты, мать, на пик, не мешай, пик-пик, работать!

Звонок в дверь повторился. Крокодил, кряхтя, выбрался из кресла и нехотя, нога за ногу, побрел в прихожую. Студия располагалась в стандартной двухкомнатной квартире на первом этаже. Это была квартира Иосифа Кацнельсона; помимо всего прочего, он здесь жил, и раскладушка, на которой он спал, стояла за шкафом, где вперемежку с его нижним бельем хранились компакт-диски с надерганными из интернета боевиками и ужастиками и разрозненные детали давно приказавшей долго жить аппаратуры.

– Я говорю: пик-пик-пик, и пик, и пи-пик я вашу пиканую управу! – продолжала боевая пенсионерка. – Где такой закон, пи-пик вашу мать, чтоб собаку в ошейнике пиии-ип, как последнюю пии… ку?! Да я вас, пи-пик, за это пии… ком поставлю и пиииии-ип, как последних пи-пик, чтоб знали, куда из своего пик-пик ружья пи-пиииии…

– Самокат, – сказал Кацнельсон, – делай, что хочешь, но в таком виде это в эфир не пойдет. Что это за соло на пищалке?

– Пик, – сказала ему в ответ пенсионерка Иванова. – Пик-пик-пик я их всех, и ваше пик-пик телевидение тоже.

– Полностью с вами согласен, – пробормотал Изя Кац и глотнул из горлышка запотевшей бутылки.

– А что мне делать – вместо нее говорить? – возмутился Самокат. – Так у меня не получится. Потому что жалко. Это же не текст, а законченное художественное произведение – ни прибавить, ни отнять!

– А ты, пи…чка крашеная, засунь свой микрофон в – пииииии! – и катись отсюда, пока я тебя вот этой пик-пик-овиной по горбу не пипикнула…

– Старая чокнутая сука, – сказала Леночка Морозова.

– Старая чокнутая пии-ка, – поправил Кац.