Андрей Викторович Орленко
Адам Кодман, или Заговор близнецов

Мы сидели в уютных креслах и пили вкусный алкоголь. Зная склонность профессора к риторическим вопросам, я не реагировал.

– Нет, ну какого черта? Теперь полная сумятица. Этот собор признаем, тот не признаем… Хасиды же ваши в доктрине ничего не меняли¹². Хотя могли бы. Уж там раздолье! А ведь не стали. Спрятались в свою ракушку и почивают в ней доныне.

– Территории… – лениво буркнул я, понимая, что моя часть диалога уменьшается с каждой выпитой рюмкой.

– Бросьте вы! Территория! Еще скажите «власть». Для территорий вам нужен был Ислам. Вот уж где и тенденция к оседлости и неприкасаемость собственности. Нет. Дело в другом. Никакой политикой это объяснить невозможно. Православные, хасиды, греко-католики… Даже Лангедок¹³ меркнет. Ваша Украина позволила себе то, чего не смог позволить никто. Просто какой-то разгул вседозволенности.

– Контроля мало. Придумывай что хочешь…

– Так и придумывали бы! Ведь ни единой сколько-нибудь заметной мысли. А почва-то какая! Зависть берет. В течение шести столетий ни одного мирного года. Впрочем, нет. Вру. Десятка три лет наберется. – Профессор жадно отхлебнул из стакана. – Вам бы Платонов да Абеляров рожать через год. А ведь никого!

– Все уехали в Европу, – пошутил я.

– Ну и где они в Европе? – профессор понял шутку, но поддержать ее отказался.

– Не сохранились, – ляпнул я, чтобы отвязаться.

– Не сохранились, – передразнил меня шеф. – Да нечему было сохраняться. Вот в будущем году мы непременно отправимся с вами в Киев. Я просто заболел вашей страной. Такие возможности и полное отсутствие результата! И не говорите мне про Ойкумену. У вас просто мозги навыворот. Ладно, мы, варяги… – Тут Ярве Янсен поперхнулся выпивкой и закашлялся. – Слышали, кстати, последний шедевр Хейердала? Протоукраинцы – прямые предки викингов! Будто они сперва завоевали Украину, потом Скандинавию и потом вернулись назад. У кого они отвоевывали Украину первый раз ему не известно. Скорее всего, ни у кого, потому, что это было так давно, что найти тогда противника было труднее, чем его победить. Совсем старик в маразм впал. Если я доживу до подобных открытий, пристрелите меня.

Соблазн был велик, но ничего огнестрельного под руками не оказалось. Я плеснул еще водки в стаканы.

– Какого цвета была кожа у воскресшего Христа? – Профессор пожевал губы, и ответил на собственный вопрос: – Не знаете. И я не знаю. А всякое чудо обязано иметь анатомическое подтверждение. Иначе это не чудо, а миф.

Любовь профессора Янсена к Украине уже давно не давала мне покоя. С одной стороны, лестно, когда твоя родина вызывает у научного светила столь неподдельный интерес. С другой стороны, не возникало никаких сомнений, что визит профессора Янсена в Киев обернется настоящим скандалом. Поэтому моя скромная роль ассистента при модном американском профессоре превращалась для Украины в некую защитную функцию, некий буфер между агрессивными космополитами и благодушной провинциальной страной, «державшей щит меж двух враждебных рас».

Водка хороша, когда она в меру…

Профессор выглядел уставшим. Щеки оползли к нижней челюсти, мешки под глазами пузырились чем-то фиолетовым, глаза походили на раздавленные вишни. Лоб и нос профессора покрывал растопленный жир, вытекший из кратерообразных пор.

Мне стало жалко Ярви Янсена. В сущности, ничего плохого он мне не сделал. Если не считать того, что хорошего сделал меньше, чем мог.

Импульсивный, увлекающийся старик. В данную минуту он увлекся Украиной. Его занимала моя страна. А обо всем, что его занимало, он мог говорить часами.

Профессор неприлично ковырялся в носу. Он вообще не очень следил за нормами поведения. Он мог во время лекции громко чихнуть, после чего вытереть забрызганный стол рукавом пиджака. Или громко пукнуть в пустом коридоре. При этом он тщательно следил за ногтями, регулярно посещал стоматолога и следовал последней моде. Сейчас он был одет в дорогой твидовый пиджак, потертые джинсы и синюю футболку с широкой надписью «Вирджиния».

По окончании водки профессор достал из холодильника бутылку «Джонни Уолкер» и смачно хрустнул крышкой.

– Надо бы запретить все алкогольные напитки слабее сорока градусов, – изрек шеф, разливая виски по стаканам, – от всяких вин, пив, коктейлей и прочей ерунды, случается горькое похмелье и разврат. Разврат случается также и от крепких напитков, но вкус их противен нежному возрасту. Потому и разврата среди молодежи резко поубавится.

– Ой ли, – лениво возразил я, – они найдут, чем себя развлечь и без ваших старорежимных возбудителей.

– Нет! – в сердцах возмутился профессор. – Не называйте благородные напитки возбудителями. С их помощью мы снимаем с организма вредоносный смур. Чем протирают контакты? А что не замерзает на морозе?

– Соляной раствор.

– Враки! Соляной раствор тоже замерзает. А не замерзает спирт. И вред от него только пьяницам. Если вы не будете пить спирт, у вас в животе заведутся глисты.

– Это анекдот такой.

– Пусть анекдот. Но пиво надо запретить!

Мы выпили еще по маленькой, и я начал собираться.

– А ведь знаете, Гарри, тамплиеры совсем не способствовали развитию литературы. И все эти ваши изыскания по поводу Данте и храмовников, скорее всего, обречены на неудачу. Герметизм ордена всегда будет в конфликте с открытостью литературы.

– Но ведь Данте похоронен в рясе тамплиера¹⁴. И это факт.

– Вы что, там были? Я думаю, это вранье. Вся их сила была в деньгах. И никакой другой силы у них не было. Была бы другая сила, их бы так просто не одолели. Убогий Франциск Ассизский¹⁵ заткнул их за пояс своей верой со всеми их замками и богатствами… Да и где бы Данте раздобыл рясу тамплиера? К тому времени они все повывелись.

Ярви Янсен выглядел растерянным и обиженным. Мне показалось, что он сам не хотел соглашаться с тем, что говорил. Я попытался ему помочь.

– Вы сами ругаете меня за упрощение.

Профессор подумал и уже совсем другим тоном, прощаясь, сказал:

– Потому что я старый дурак.

4. Некрещеные младенцы

                                                … не спасут

                                                Одни заслуги, если нет крещенья,

Которым к вере истинной идут;

                                                                  AD.IV.34.

Дома мы с Адамом никогда не были близкими друзьями. Хорошие знакомые, не более. Но чужбина сближает.

Впервые после его эмиграции мы увиделись в книжном магазине, где Адам зарабатывал на хлеб. Там же я вновь увидел Ингу.

За годы, прошедшие с тех пор, когда между нами был недолгий, но бурный студенческий роман, она настолько похорошела, что в первую минуту я даже растерялся. Мне сделалось не по себе оттого, что я знал эту женщину каких-то пятнадцать лет назад. Знал во всех смыслах. Это была стройная волоокая брюнетка с манящими губами и обезоруживающей линией бедра. Ее хотелось кушать.

Вплоть до того момента, пока она не заговорила. После первых же звуков, которые выпустил из себя ее плейбойный рот, мне сделалось кисло. Я вернулся в разряд тех мужчин, для которых женщины – это только женщины.

Уж не помню, что она тогда сказала. Наверное, поздоровалась. Но это не имело значения. Слово – не воробей…

В тот вечер мы немного выпили. Поболтали о том, о сем и разошлись. С Адамом, правда, я перезванивался. Большей частью по поводу книг. Однажды сбросил на него какую-то работу по журналу. Адик не подвел.

Потом я узнал о смерти Инги. Не помню, что было раньше – прочитанный в газете некролог или скорбный звонок брата. Помню, что меня это как-то мало тронуло. Я почувствовал себя свиньей и, конечно, пришел на похороны.

Похороны были малолюдными и быстрыми. Соседи, несколько коллег, далекие знакомые. Именно на похоронах я понял, что сейчас для Адама я, пожалуй, самый близкий человек на земле.

Поминали Ингу втроем. Я, Адам и непутевый вдовец, оставшийся после Инги, Коля. Коля очень быстро напился, а мы с Адамом сидели допоздна. Много вспоминали, даже шутили.

Дома мы вместе учились. Я на филологическом, Адам – на историческом. Вместе играли в КВН, ездили в колхозы, гуляли на вечеринках. Как-то даже играли вместе в футбол за институт. Помнится, проиграли.

Адам чуть не женился на барышне из моей группы. Хотя очень может быть, что слухи о женитьбе распустила по институту сама претендентка. Такое у нас водилось. После института мы почти не виделись.

Однажды, отбывая срок почетной обязанности в рядах Красной Армии, во время каких-то учений, мы столкнулись на полигоне и даже успели выкурить по сигарете. И потом, уже занимаясь наукой, я приехал в родной город на побывку и нарвался на празднование очередной годовщины окончания Альма Матер. Историки веселились в том же ресторане. Напились. Разъезжаясь по домам, я оказался с Адамом в одном такси. Мы решили продолжить… Когда речь утратила ясность, и пагубные желания завладели нашими душами, мы поехали искать «телок». «Телок» мы так и не нашли. Должно быть, они уже спали.

Вот, пожалуй, и все…

Адам был классическим семитом с курчавой головой и безукоризненным прошлым. Школа, институт, армия, школа, институт, коммерческие структуры, выезд на ПМЖ. Октябренок, пионер, комсомолец, рядовой, учитель, аспирант, младший преподаватель, коммерческий директор, беженец, олим. Самым странным в этом ряду было «коммерческий директор». Адам был невысок, коренаст и упруг, как бывают упруги коты или рыбы. У него был низкий морщинистый лоб, короткий подбородок, редкие зубы и отчаянное обаяние. С ним хотелось водиться.

Наверное, это бывает у многих двойняшек – взаимная компенсация. Внешняя неприметность, романтизм и обаяние Адама с лихвой компенсировала Инга своей удивительной статью, склонностью к цифрам и неумением общаться с людьми.

Они по-своему любили друг друга. Может быть, даже больше, чем это положено брату и сестре. Были очень похожи и в то же время разнились, как антиподы. Горой стояли друг за друга перед чужими и сваливали вину друг на друга перед родителями. Они почти никогда не расставались, мечтая разъехаться в разные концы земли.

Их родители умерли в один год, когда близнецам исполнилось двадцать два.

Дипломная работа Адама, как и последующие аспирантские усилия, была посвящена Жолде Красноглазому, одному из самых парадоксальных личностей гайдамацкого движения юго-западных окраин Украины.

Ничего толком из Адамовых изысканий не вышло, поскольку гайдамаки всегда были плохосоотносимы с интересами Истории. Но Адам с поразительной настойчивостью пробивал тему Жолды, очевидно, находя в ней нечто такое, что оставляло смысл для усилий.

Жолда и вправду выбивался из ряда своих коллег хотя бы тем, что пытался подложить под все свои безобразия философскую основу.

Где-то я вычитал, что работа археолога очень напоминает работу психоаналитика. Вгрызаясь в породу, слой за слоем пробиваться к изначальному. Как Шлиман, раскапывая Трою, и Фрейд, копаясь в подсознании своих пациентов. Важно верить в правильность направления.

Так же и Адам возился со своим Жолдой, то теряя, то вновь находя оправдание существованию его в своей жизни. Слой за слоем. Эта слоистость завораживала Кодмана своей непредсказуемостью.

В сущности, интересовал его не столько сам Жолда, как открытия, связанные с его личностью. И никаких выводов. Ничего, что бы хоть отдаленно напоминало работу ученого-историка. Скорее это походило на творчество кулинара, который ищет гармоничное сочетание вкусов и ароматов. Да и руководствовался в своих исследованиях он не столько научной методологией, сколько определенным ритуалом. Как епископ Адемар¹⁶, пообещавший крестоносцам, окружившим Иерусалим и уже потерявшим надежду на успех, что город падет, если осадное воинство с мольбой обойдет крепостные стены по периметру. Но проделать это надо непременно босиком. Крестоносцы последовали его совету, и спустя несколько дней Иерусалим пал. Вероятно, что Иерусалим пал бы и без этой демонстрации набожности, но Истории это уже не касается. Она оперирует фактами. Даже если они удивительны.

5. Сладострастники

И я узнал, что это круг мучений

Для тех, кого земная плоть звала,

Кто предал разум власти вожделений.

AD.V.37.

Историография, которая упоминает о Жолде, сбивчива и противоречива. У историков нет единого мнения ни о дате рождения, ни о национальности, ни даже об истинном имени этого разбойника. Так, Зелинский, выдающийся польский историк, едва ли не лучший из исследователей Правобережной Украины XVII–XVIII веков, в «Пограничных очерках Речи Посполитой», изданной в Кракове в 1799 году, называет его Яном. А Роллер, профессор Ясского университета, знаток истории Валахии, равных которому нет, то ли из романтизма, то ли для пущей экзотики – Романом.

Впрочем, все сходятся в одном. До гайдаматчины Жолда числился реестровым казаком у подольских магнатов, вероятнее всего, у шаргородского сотника Станислава Ланскоронского, хотя и это утверждение легко подвергнуть сомнению.

Объяснить такую скудность и противоречивость информации не сложно. Тому есть, как минимум, три причины. Во-первых, история гайдамаков среднего Поднестровья вообще плохо изучена, если не сказать, что не изучена совсем. Ни один из здешних гайдамацких ватажков не удостоился сколько-нибудь серьезного жизнеописания. Хотя многие из них в свое время если не определяли судьбы южных территорий Речи Посполитой, то, по крайней мере, заметно влияли на них. Пожалуй, единственным исключением стал Устим Кармелюк, который относительно удачно вписывался в образ настоящего украинского героя – защитника бедных и ревнителя веры. Хотя, и первое и второе так же похоже на правду, как корова на Луну. При желании и достаточной фантазии можно, конечно, найти определенное сходство, но этого надо очень сильно захотеть.

Во-вторых, практически не сохранилось воспоминаний современников о Жолде. Единственный абзац в книге турецкого путешественника Фазиля Сурума, где турок, ссылаясь на свидетельство безымянного венгерского купца, побывавшего в плену у Жолды, и чудом избежавшего смерти, выглядит малоубедительным и совершенно не объясняет ни изощренной жестокости разбойника, ни мотивов, побудивших Жолду стать гайдамаком. Все, что удалось запомнить удачливому купцу: «шайка насчитывала около полусотни сабель» и что «главарь был крупным безбородым человеком с красными, как от недосыпания или пьянства, глазами». Вспоминает венгр также о том, что Жолда мог поддерживать разговор на польском и молдавском языках. Со своими бандитами он говорил по-украински. Разбойник был смугл и при ходьбе хромал на левую ногу, крестился по-православному и жевал ус.

Прочие же источники, засвидетельствовавшие существование Жолды на белом свете, ограничиваются упоминанием этого имени в связи с разграблением какого-нибудь подольского местечка или нападением на купеческий обоз.

Кроме того, и это странно, Жолда практически не упоминается тогдашними официальными властями. Ни польская, ни молдавская Канцелярии не удостоили Жолду вниманием, достаточным для того, чтобы потомки могли составить хоть сколько-нибудь внятное представление о его деятельности.

И третье. Народная молва превратила Жолду Красноглазого в существо почти легендарное, и жизнь его – предмет изучения не столько историков, сколько фольклористов.

Очевидно, что Жолда, как и многие его коллеги, имел все шансы навсегда исчезнуть из памяти потомков, одновременно со смертью последнего, знавшего его лично. Таких было в свое время немало, правда, большинство из тех, кто был знаком с Жолдой, умерли раньше его.

Теперь уже невозможно с точностью установить, где похоронен гайдамак, если его прах вообще был предан земле. По одной из легенд тело, расчлененное на множество частей, было попросту сброшено в Днестр, чьи быстрые воды унесли с собой тайну Жолдиной смерти. По другой – его сожгли живьем, заложив вход в пещеру хворостом и дровами. Согласно третьей легенде, он вообще не умирал, а ушел через Дыры к центру земли.

В этой истории немало загадочного, почти мистического, способного оживить фантазию самого унылого мытаря, проверяющего нынче поклажу путников на переходах Украино-Молдавской таможни в среднем течении Днестра, где Жолда в последний раз увидел солнечный свет. Или что он там увидел…

Рахманова гора, что лежит между Красным порогом и Татарским Копчиком, давно уже носит другое имя, и даже местные старожилы с уверенностью не скажут, какая именно из этих гор называлась Рахмановой¹⁷. Сегодня горы, расположенные на левом берегу Днестра от Могилева до Ямполя, настолько испещрены всевозможными пещерами и катакомбами, что отыскать среди них Жолдины Дыры не представляется никакой возможности.

6. Чревоугодники

                                          Мы тихо шли сквозь смешанную грязь

                                          Теней и ливня, в разные сужденья

                                          О вековечной жизни углубясь.

                                                             AD.VI.100.

Ночь могла бы быть и приветливее. Учитывая все, что я знал про нее. Во-первых, я знал, что ночь это никакая не ночь, а обыкновенная часть цикла вращения Земли. Если бы глупые монахи, которые заставляли Галилея отказаться от гелиоцентризма, знали, что мучают старика из-за сущих пустяков, им стало бы стыдно¹⁸. Галилей, произнесший на суде совершенно дурацкое отречение от очевидного, попросту смеялся над бедными монахами.

Если не брать в расчет того, что ночь несомненно отличается от любого другого времени суток меньшей освещенностью, а также того, что она дает возможность комфортного существования различным зверушкам, которые плохо переносят солнечный свет, ничего особенного в ночи нет.

Понимая все это, я, тем не менее, чувствовал себя гадко. Решив сэкономить на такси, я поперся через полгорода пешком. Решение это было сродни тому, которое приняли глупые монахи, обозлившись на Галилея. Старика я еще могу понять. Какой смысл корчить из себя героя, если «она все равно вертится». Что бы ты ни придумывал, законов природы не изменить. Тем более что тюрьмы у жителей средневековья были те еще. Никаких отдельных камер в них не предполагалось. Будь ты хоть министром, хоть депутатом парламента, тебя в любом случае упекут, как самого последнего еретика, в общий зал, прикуют цепью к стене (еще хорошо, если не на короткий поводок, на котором ни лечь, ни сесть возможным не представляется) и даже не подумают прогуливать на свежем воздухе по сорок минут в сутки. И никакому омбудсмену не пожалуешься. Поскольку его не найти.

Вот уж где день и ночь приобретают абсолютную условность и влияют только на настроение тюремщика. А хуже всего, если посадят тебя в «каменный мешок», это такой своеобразный канализационный люк, куда стекают все нечистоты от жизнедеятельности коллег по заточению. Вот уж где точно жить не захочется. Не то что отстаивать гелиоцентрическую природу Вселенной¹⁹…

Город выглядел враждебно. Из закоулков выглядывали кошки и, мяуча, планировали государственный переворот. С них станется. Бездомные мужчины, укрывшиеся картонками, не поспешили бы мне на помощь, реши кошки начать воплощение своего коварного плана с меня…

Группа молодых афроамериканцев, занявших весь тротуар, окружила огромных размеров переносной магнитофон и под непристойные выкрики из динамиков лениво выплясывала своеобразную кадриль. Люди переминались с ноги на ногу, выбрасывая вперед руки со сжатыми кулаками, страшно тряся головами и периодически хлопая в ладоши. В центре компании находился рослый негр с обнаженным торсом и женскими колготками на голове. В каждую «штанину» колготок был помещен надутый презерватив, отчего «штанины» выглядели как заячьи уши. На верхушке каждого уха были приделаны лампочки от елочной гирлянды. Незаметными проводами лампочки соединялись с батарейкой в кармане танцора, а замыкающие контакты помещались в обуви веселого негра. Всякий раз, когда весельчак надавливал на каблук ботинка, соответствующая лампочка начинала радостно мигать, вызывая восторг у окружающих. Таким образом, танцор, похожий одновременно на рождественскую елку, сумасшедшего зайца и океанский лайнер в непроглядной ночи (подумалось про «Титаник») дал мне возможность пройти мимо веселой компании незамеченным.

Другим знаковым моментом по пути к дому был суровый полицейский, призвавший меня в свидетели по поводу того, что некое лицо без определенного места жительства только что нагадило на тротуар. Мне предлагалось засвидетельствовать кучу дерьма на асфальте и то, что бомж, коему вменялось в вину авторство этой кучи, совершенно пьян. Бомж и вправду был мертвецки пьян, но было ли дерьмо делом его рук (или чего-то там еще), я подтвердить не смог, поскольку самого процесса не наблюдал. Полицейский не стал настаивать и посоветовал мне быть поосторожней. Я не возражал.

Уже возле дома меня окликнули. Голос показался знакомым. Да и обратились по имени.

– Я вас жду уже два часа, – с явным неудовольствием заявил мужчина в светлом плаще с поднятым воротником.

– Мы договаривались о встрече? – В первую секунду я подумал, что это кто-то из студентов профессора.

– Бенджамин Эплстоун. ФБР, – отрекомендовался поздний посетитель.

Я удивился, но не сильно. Алкоголь и долгая дорога притупили во мне все чувства, кроме сильного желания спать.

– Очень приятно. Чем могу быть полезен? – приветливость в голосе мне удавалась плохо. – Надеюсь, вы не будете меня арестовывать?

– У меня к вам всего один вопрос.

– Я согласен отвечать при двух условиях. Мы никуда не поедем и вы дадите мне сигарету. Мои кончились.

Агент достал пачку «Мальборо» и протянул ее мне. Я счел условия выполненными.

– Меня ноги не держат. Пойдемте в дом.

– Этого не надо. Я отниму у вас не более минуты.

Тут он, конечно, соврал. Общались мы никак не меньше четверти часа. Во всяком случае, я выкурил три сигареты и почувствовал, что силы меня покидают.

7. Скупцы и расточители

И этой роже, вздувшейся от злобы,

Он молвил так: «Молчи, проклятый волк!

Сгинь в клокотаньи собственной утробы!»

AD.VII.7.

Все, что может изменяться, обязано измениться. Ну и что из того, что Земля наша старше на тридцать миллионов лет, чем предполагалось ранее. Пусть ей не четыре с половиной миллиарда, а чуть больше? Изменения свидетельствуют о том, что время существует. Или наоборот.

Впервые я открыл для себя эту великую истину, когда мои интимные места стали покрываться волосами. Тогда это был повод для гордости. Теперь – для раздражения.

Второй раз это случилось, когда я, пересилив панический страх высоты, все-таки заставил себя выпрыгнуть из самолета и переждать обещанные треклятые три секунды до раскрытия парашюта. Я переборол свой страх, хотя до сих пор не понимаю, зачем это сделал.

В третий раз я почувствовал, что изменился и что прежнего меня более не существует, когда набрал телефонный номер бродвейского продюсера Тони Гоннора, коего мне надлежало консультировать по части Данте. В эту минуту я почувствовал себя кем-то очень значимым, без кого не сможет состояться важнейшее дело. Я почувствовал себя Специалистом.

Для постановки мюзикла по дантовскому «Аду» Гоннор пригласил итальянского режиссера Энни Папетти, немецкого художника Андреаса Дрюллера, австрийского композитора Густава Шпильгаузена и английского балетмейстера Джона Честерфилда. Руководствовался продюсер двумя основополагающими принципами: коммерческое имя и сексуальные наклонности. Ни Ярви Янсен, и уж тем более я, в этот ряд решительно не вписывались. Имя профессора было громким только в кругу специалистов, а его сексуальные интересы были огорчительны для приверженцев любой ориентации.

Гоннор назначил встречу в «Русской чайной», что возле «Карнеги-холла», где продолжает жить дух Чайковского, столь ненавидимый Иосифом Бродским²⁰, и все ужасно дорого.

Выглядел продюсер забавно. Модная растрепанная прическа, усталый оценивающий взгляд, мясистый нос, тонкие губы и практически полное отсутствие подбородка. Милый воспитанный бультерьер во время знакомства с чужой болонкой. Роста он был небольшого, кривоног и пузат.

– Вас рекомендовали как ведущего специалиста по Данте. Профессор Янсен характеризовал вас наилучшим образом. Эта работа не отнимет у вас много времени. Резюме по поводу либретто и несколько бесед с режиссером. Сначала прочтите это, – Гоннор положил на стол толстый конверт. – Ваши замечания я жду через три дня. Если понадобится дополнительная информация, вы знаете, как меня найти.

– Я должен показать сценарий профессору.

– Либретто.

– Что?

– Не сценарий, а либретто. Сценарии в кино или на телевидении. Об этом не беспокойтесь. Я все устрою. У меня есть номер мадридского факса, – продюсер снисходительно улыбнулся.

– В каком виде я должен подать резюме?

– В бумажном. Общее впечатление – коротко, конкретные замечания – детально. Меня больше всего беспокоит, чтобы спектакль не выглядел оторванным от контекста. Вы понимаете, о чем я?

– Не совсем. Вы ставите только «Ад».

– Именно поэтому я и беспокоюсь. Представьте себе, что ничего, кроме «Ада», Данте не написал.

– Это не просто.

– За это мы вам и платим. Не думайте, что кроме вас никто больше не знает Данте. Меня не интересует соответствие академическим стандартам. Меня интересует успех у публики. У вас есть возможность попытаться оставить от Данте побольше. Если вам удобнее, называйте эту затею «по мотивам Ада». Было приятно познакомиться. За кофе я рассчитаюсь. Всего доброго, – всем своим видом Гоннор показывал, что разговор закончен. Но я не торопился.

К нашему столику подошел высокий сероглазый мужчина и нежно посмотрел на Гоннора.

– Гарри, познакомьтесь. Это Энни Папетти, наш режиссер.

– Вот он какой, наш Вергилий. Я думал, вы старше, – томно улыбнулся итальянец и подал мне руку.

– Я не Вергилий. Я его заместитель. Вергилий в Мадриде, – попробовал пошутить я и покраснел от рукопожатия. Оно было явно «со смыслом».

– Как печально, что эти невежды решили ставить Данте на английском. Может быть, вам удастся переубедить Тони. Гарри, вы говорите по-итальянски?

– Читаю, – ответил я и покраснел еще больше.

– Не может быть и речи, – лениво запротестовал Гоннор. – Если только мы не хотим прогореть. На итальянском будешь ставить «Паяцев».

– Очень жаль. «E caddi, come corpo morto cade»²¹, – печально улыбнулся Папетти, и я решил, что мне пора.

– Гарри, у вас три дня. Не стесняйтесь мне звонить. По любому поводу, – услышал я продюсерские наставления, уступая дорогу в проходе официанту – рослому негру в красной косоворотке с хрустальной миской осетровой икры во льду. Заказ долларов на триста. «Мог бы и меня угостить», – обиделся я уже на улице.

На мне висели два реферата слабоумных профессорских студентов, страниц по сорок каждый, статья про Абеляра, где, конечно, и кот не валялся, итоги литературного конкурса в «Русском бизнесе», а теперь еще и этот дурацкий сценарий, простите, либретто, в котором никак не меньше двухсот страниц. Единственное, что успокаивало – дантовский первоисточник я знал почти наизусть.

Ужас охватил меня позже, в сабвее, где-то между 23-й и 14-й станциями, когда я распечатал конверт и взглянул на либретто. Ни слова великого флорентийца я не нашел. Весь текст состоял из режиссерских комментариев к «Аду» на плохом английском.

Вот она жадность. Вот оно стремление заработать на невежестве. Собственно, всякая работа учителя замешана на двух пагубных страстях. Заработать на незнании ученика и возвести себя в ранг всезнающего гуру. Это очень правильно, когда учитель остается нищим. Богатый учитель – свидетельство того, что знания продаются. Я не хочу быть учителем. В идеале учителя должны становиться монахами. Или учить должны монахи. Впрочем, не те, которые стращали Галилея.

Мой учитель находился за океаном.

Ничего хорошего не ожидая, я набрал его телефонный номер.

– Вы что, с ума сошли? – услышал я в трубке не очень трезвый голос профессора. – Здесь сейчас два часа ночи. У меня доклад в десять утра. Надеюсь, у вас действительно что-то важное?

– Профессор, они мошенники, – я старался придать голосу убедительности. – Там Данте и не пахнет. Мне дали сценарий, простите, либретто, где полная ахинея. У меня есть три дня на резюме. Это невозможно. И Абеляр горит. Что мне делать? Послать их к черту?

– Успокойтесь, Гарри, – голос Янсена начал приобретать твердость. – Отказаться мы всегда успеем. Но ведь вам нужны деньги? Попробуйте что-нибудь сделать. В конце концов, это только театр.

– Но Данте… – начал заступаться я за Алигьери. – Ведь они…

– Поверьте, Данте не пострадает. Напишите им чего-нибудь. Потяните время. Я скоро вернусь. Как там Абеляр?

– Там еще кот не валялся…

– Что?

– С Абеляром все будет в порядке. Хотя…

– Ну и ладно. И не звоните мне после десяти. Я потом уснуть не могу.

Связь прервалась. Из открытого окна доносились звуки полицейской сирены и тянуло запахом индийской кухни. Урчал холодильник. Тупые мошки клевали потолок. «Если бы у меня была собака, – подумал я, – я бы ее сейчас застрелил».

Отпущенные мне три дня начинались с завтрашнего утра. Почему бы им не поставить «Одиссею»?

Решение, которое приходит ниоткуда, считается самым верным. Так говорили древние. Кто они и почему я должен их слушаться, я бы не ответил. Тем более что никакой подсказки ниоткуда я не получал.

Из двух желаний, которыми в данный момент была обуреваема моя натура (напиться вдрызг или обругать Гоннора), победило второе. К тому же санкция на затягивание времени была получена. Я набрал мобильный продюсера.

Гудков через десять в трубке ответили по-китайски. Поскольку китайского я не знаю вовсе, а девушка, или, что более вероятно, юноша по ту сторону связи ничего, кроме китайского не знал, я положил трубку. Поборовшись с сомнениями, по-китайски или по-корейски говорили со мной, я позвонил Адаму.

– Прости, ради Бога. Я понимаю, что тебе сейчас не до моих проблем, но никто кроме тебя мне не поможет. Умоляю, бросай все и приезжай.

– Что-то случилось? – совершенно спокойно спросил Адам.

– Адик, я горю. Водка у меня есть. Больше ничего не понадобится.

Спустя три четверти часа Кодман сидел напротив меня и пил водку мелкими глотками. Я рассказал ему все, как на исповеди. И про шефа, и про заговор гомосексуалистов против Данте, и про литературную победу его сестры, и про дураков-студентов, которые путают Филиппа Красивого с Франциском IV, и про моего напарника-аргентинца, и про Абеляра, и даже про свой последний скандал с квартирной хозяйкой из-за тараканов. Единственное, о чем я умолчал, и не потому, что не хотел говорить, а просто забыл, про агента ФБР Эплстоуна, который интересовался, мог ли Адам выбросить свою сестру-близняшку в открытое окно из-за денег или по другой причине.