Андрей Старовойтов
Праздник в Пьянме
Царь – Комбайн
Страхи детства… Помню, несколько лет тому назад в социальных сетях был популярен такой мемасик под названием "страх детства №…", на фоне картинки с изображением наиболее распространенных, чаще всего довольно забавных и милых вещей, которые, на полном серьезе, казались в далекие годы довольно пугающими. Ностальгия, легкие усмешки, утвердительное покачивание головой, мол: "Да, да, да, было такое!" вызывали подобные посты. Мило же: ребенок, словно древний человек, не обладая достаточными знаниями для понимания тех или иных процессов, объясняет для себя их происхождение высшими силами, магией, потусторонним вмешательством и прочими сказками. Со временем, набираясь знаний и опыта (при благоприятном стечении обстоятельств), дети вырастают и перестают опасаться, ныне ставших для них совершенно безобидными, страхов малых лет. Сейчас леденящие душу испуги прошлого – не что иное, как будничные незаметные шалости. Никто не обращает на них внимания. Страхи детства так и остаются страхами детства, проходят вместе с ним и, если всплывают, то только в виде, вышеупомянутой меланхолической улыбки на губах. В девяноста девяти и девяти десятых процента случаев это именно так. Но! Если бы не та самая несчастная одна сотая процента, которая переходит с тобой в мир взрослых и, ко всему прочему, умудряется сбыться, заставляя душу спрятаться в пятки, мурашки выступить на белой, как фарфор коже, а волоски на всех частях сформировавшегося тела, незаметно для окружающих, но весьма ощутимо для их обладателя, зашевелиться. Именно это и случилось со мной! Я – тот человек, притащивший свой самый большой ужас из детства во взрослую жизнь…
Комбайн… Он такой огромный! Ну, вернее, сейчас-то, когда я вырос до одного метра и девяноста сантиметров, стал весить под сотню, это чудо техники уже не производит на меня такого уж впечатления, как в детстве, но, все равно, когда вижу его, какой-то едва ощутимый холодок обязательно пробегает от лопаток до копчика… Будучи маленьким же и впервые увидев огромную машину для сбора урожая на прилегающем к нашей деревне поле, я был настолько сильно впечатлен ее размерами и напуган причудливой формы конструкцией, что на какое-то мгновение даже потерял дар речи. Просто стоял, как вкопанный, и смотрел, открыв рот, немигающими невинными детскими глазами на сию громадину снизу-вверх. Как сейчас помню: мы гуляли с сестрой… Лена была на семь лет старше меня – уже вполне себе таким смышленым подростком. Я же – от горшка два вершка, метр с кепкой в прыжке, лет пять мне было или шесть, ну, в общем, сопля зеленая, которая всегда увивалась за старшими, пытаясь, со всей серьезностью, копировать их, казавшиеся такими взрослыми, подростковые повадки, которые они уже, в свою очередь, подсматривали у ребят постарше, те у взрослых и т.д. С Леной всегда были подруги, а меня родители давали им в нагрузку, чтобы успеть в наше отсутствие разобрать домашние дела, не отвлекаясь на, вечно жаждущего внимания, любознательного карапуза. Сестра, не сказать, чтобы уж очень горела желанием таскать за собой своего малолетнего братца, но деваться ей особенно было некуда. Родители ставили перед фактом! Поэтому, сестрица, дабы хоть как-то оправдаться в глазах компании своих сверстниц, не упускала возможности всячески надо мной подтрунивать. Иногда это было действительно забавно для всех, в другой же раз – для всех, кроме меня. Как и в этом случае, когда, в томных сумерках, уходящего на покой, жаркого летнего дня, мы забрели на это пшеничное поле и взору нашему предстал огромный, ржавый комбайн, брошенный там доживать свой век. Такой своеобразный арт-хаус. Здоровенная ржавая консервная банка посреди бескрайних колосящихся полей. Природа победила в борьбе с индустрией! Ни дать, ни взять!
И, вот, стою я, смотрю на этого гигантского облезлого, подбитого монстра, косящегося на меня одним оставшимся полувыбитым глазом. Сзади сломанное мотовило, спереди потрескавшийся, гнутый измельчитель соломы. И настолько это все ужасающе смотрится, что я стою и представляю – как он заводится, хоть в кабине нет никого – просто берет сам и заводится без комбайнера – зачем он такому титану? Заводится, медленно трогается с места. Я, встрепенувшись, начинаю убегать вслед за девчонками, которые во главе с моей сестрой уже сильно впереди меня. Я бегу изо всех сил, но смертоносная бандурина не отстает, а наоборот приближается все и ближе, она уже почти касается своим забралом моих пяток и тут… Кто-то настойчиво трясет меня за плечо… Я прихожу в себя, словно просыпаюсь, хотя все происходит наяву. Это сестра, крепко схватив мое хилое детское тельце, приводит меня встряской в чувства.
– Эй, Малой, ты в порядке, – предавая смешливому голосу серьезности, спрашивает она меня.
Я, как завороженный, не отрывая взгляда от зерноуборочной машины, киваю головой, давая понять, что со мной все нормально.
Подруги Лены давятся от смеха, но, в то же время, по их лицам видно, что девочки немного испугались моей реакции и им не по себе.
Сестра же, прикладывая указательный палец к губам, приказывает остальным замолчать. Она дает понять спутницам, что такой момент нельзя упускать и надо бы выжать из него по максимуму веселья!
Лена опускается передо мной на корточки, смотрит прямо в глаза и проникновенным голосом спрашивает:
– Ты испугался комбайна, Антош?
Я киваю. Она продолжает:
– Да, он действительно страшный, Братишка. Посмотри на вот эту огромную ржавую железяку у него спереди! Видишь ее?
Я снова киваю головой. Сестра выдерживает многозначительную паузу и говорит:
– Ты видишь – какая она ржавая? А знаешь почему?
Ответить пока еще я не в силах, поэтому просто пожимаю плечами. Лена вздыхает:
– Это от крови, Брат!
Смотря на мое изумление и полезшие на лоб глаза, сестра, чтобы разыграть карту до конца, тут же развивает свою мысль:
– Да, да, да, Антон, комбайны часто убивают! То корова на поле пасется, он раз ее и перемолол! То курицы всякие забредают ненароком, птицы залетают к нему в молотилку… А, один раз, знаешь, что… – она перешла на шепот. Я стоял натянутый как струна и не смел пошевелиться, – Иногда комбайны давят людей. Стоит какому-нибудь колхознику или фермеру задремать на поле, будь уверен, что комбайн не оставит от него и мокрого места! Они умеют сами заводиться и выслеживать зазевавшихся жертв! Они умеют подкрадываться бесшумно, сами отключая звук своего двигателя…
Я начал всхлипывать, но на Лену, видимо, что-то снизошло, и она не унималась, хотя подругам явно было не до смеха, и они переминались с ноги на ногу, совсем не желая смотреть на истязание детской психики:
– Так вот, этот комбайн и заржавел, так как, наверно, очень много крови попало на его поверхность. Он перемалывал живые существа десятками и поэтому вышел из строя. А может кто-то все же победил его… Может кто-то вставил в его молотилку железные вилы или еще что-нибудь и его ножи затупились. Не знаю точно… Зато другое знаю на сто процентов! Хочешь скажу? – она продолжала смотреть мне в глаза. Я ничего не ответил, даже жестами, так как от страха уже не мог пошевелиться, – Существует комбайн, который нельзя победить! Он называется Царь – Комбайн! Он огромный! Кабина его достает до неба, а молотилка (она называла измельчитель соломы молотилкой) – она, она… Ее концов не видно ни слева, ни справа, она до горизонта, а может и с одного конца Земли до другого, этого никто не знает. В высоту она как четыре двенадцатиэтажных дома, где мы живем, в городе. Когда Царь – Комбайн пойдет, он будет уничтожать все на своем пути, перемалывать деревья, скот, здания… Он будет втягивать в себя реки, моря и океаны, осушая их! Он превратит в кровавое месиво всех людей: старых и молодых, больных и здоровых, мужчин. женщин, и детей! Всех! Все будут пытаться убежать от него. и у кого-то даже будет получаться поверить в то, что ему это удается, но Комбайн настигнет всех! Иногда он будет прибавлять скорость, иногда снижать, иногда, вроде как, вообще будет останавливаться, но это все ради собственной потехи! Он не оставит в живых никого и ничего, всех разотрет в порошок, как бы быстро ты ни бежал, ехал на велосипеде или машине… Тебе будет казаться, что он едет совсем медленно, но Царь – Комбайн все равно догонит тебя и, чем ближе к тебе, Антон, он будет приближаться, тем выше будет его скорость! По крайней мере, тебе так будет казаться…
Я уже не слышал, как подруги сестры, крутя пальцами у висков, кричали на Лену, что она сошла с ума. и они сами чуть не попадали в обморок со страху и, что с братом так нельзя. Я просто бежал! Ноги были ватные и не слушались хозяина, но мозг дал им четкое указание не останавливаться, несмотря ни на что. И я бежал! Не видя абсолютно ничего перед глазами. Я бежал и рыдал навзрыд! С поля я вбежал прямиком в деревню, не обращая внимания на колючки, крапиву и камни, я пробирался к дому. К маме! Мне мерещился сзади этот чертов комбайн, из труб и клапанов которого валил чадящий черный дым, а из огромной молотилки, перепачканной кровью, торчали отрубленные конечности животных и людей. Я ревел, трясся, и был уже почти возле калитки, когда кто-то схватил меня сзади за оба плеча и, остановив, резко повернул на сто восемьдесят градусов. Я сфокусировал взгляд, быстро вытерев глаза грязными ладонями. Это была Лена. Запыхавшаяся, испуганная, она обняла меня и прижала к себе. Ее сердце билось очень часто, видно бежал я, действительно, быстро, так, что она едва смогла угнаться за мной. Лена испуганно прошептала мне на ухо:
– Антошка, извини меня, пожалуйста, Братик! Я больше так не буду, обещаю! Только, умоляю, не говори маме!
И я не сказал…
…Не сказал тогда, не сказал через год, два, десять лет, а потом и вовсе, вроде забыл про Царь – Комбайн. Какое-то время он мне даже не снился по нескольку месяцев, а то и по полгода. Я успокоился, закончил сад, школу, затем университет, нашел неплохую работу, а затем женился и завел детей, но почему-то, в минуты одиночества, иногда во сне или в самом неожиданном месте, я вспоминал гигантский комбайн, который перемалывает всех в молотильном барабане своими шнеками, и мне становилось страшно. Не так страшно, как в самый первый раз, когда я услышал про него, но, все равно, очень не по себе. И где-то в подсознании, даже в те моменты, когда я подолгу не вспоминал про Царь – Комбайн, все равно знал, что он, на самом деле, придет! И это было лишь вопросом времени. Царь – Комбайн никогда не оставит меня, он только затаился где-то, чтобы в один неожиданный момент выпустить пар из своих клапанов, взреветь мощнейшим двигателем и медленно двинуться за мной, измельчая все и всех на пути, превращая в пыль… Он всегда жил где-то рядом со мной, то ли строился в подземной мастерской, то ли дожидался своего часа, чтобы спуститься на крыльях с небес… Я знал, что Царь – Комбайн не оставит меня в живых, чувствовал, что он знает то, что знаю я и всегда следит за мной своими огромными глазницами. Чем старше я становился, тем отчетливее понимал, что наша встреча неизбежна. Когда борода начала седеть, я уже был на сто процентов уверен в том, что Царь – Комбайн придет за мной. И он пришел…
…Увидев его, я не знал улыбаться мне или плакать. Я так долго его ждал и мы, наконец, встретились! И тут, точь-в-точь, как в том моменте из детства, когда сестра рассказывала мне страшилку про Царя – Комбайна, я врос ногами в землю и смотрел на него, потеряв дар речи. А он… Он был совсем таким же, как я его себе и представлял. Огромный! Его измельчитель был гигантским, совсем как предрекала сестра, от горизонта справа, до горизонта слева, концов видно не было, и только один Бог ведал, существуют ли они. Местами Царь – Комбайн блестел и сверкал, словно только сошел с конвейера машин-убийц, местами – был ржавым и потертым, в потеках красной жидкости, какой именно – и так понятно. Верх его кабины видно не было, так как он заканчивался за облаками, и, опять-таки, заканчивался ли – тоже вопрос, никто же его не видел! Я не знал, как выглядит Царь – Комбайн сзади и существует ли этот зад вообще, но почему-то мне казалось, что за ним просто нет ничего… Вселенский вакуум… Каверна… А, если по-нашему, то пыль и пустота. Не было жизни позади Царя – Комбайна, а может и была, только другая, воскресающая из пепелища, я не знал. Я просто завороженно смотрел на кабину, где должен был находиться водитель этой громадины. Интересно он тоже гигантский, как и сам агрегат? Или его вовсе нет? Мне не удалось разглядеть и не довелось увидеть, так как в этот момент Царь – Комбайн пыхнул своими огромными трубами, включив оглушающий двигатель, и медленно поехал на меня. Я сперва даже не понял, что он двигается, таким неспешным был его ход, но заметив, как под ним исчез, словно букашка, старинный высоченный тополь, я понял, что пора бежать. Хотя сестра рассказывала, что убегать от него бесполезно. Это все равно, что пытаться обхитрить саму природу, но что мне ее слова?! В конце концов, ее история – не что иное, как детская "бабаска", произведшая впечатление на неокрепшую детскую психику, а сейчас я вижу Царь – Комбайн наяву, и я отнюдь не ребенок, да и происходящее – явно не плод чужой фантазии. Я развернулся и побежал! Не оборачиваясь… Почти не оборачиваясь… Иногда, я, все же, смотрел назад и видел, как бегут другие. А бежали все! Ровно все до единого. Дети – неспешно, веселясь, вприпрыжку. Взрослые трусцой, не забывая окликнуть детей, помочь старикам, таща в рюкзаках, сумках и чемоданах весь свой скарб. Кто-то заводил мотоцикл, кто-то ехал на автомобиле, другие пытались уплыть от Комбайна на яхте, иные улететь на самолете… Животные бежали бок о бок с людьми. Все пытались спастись от неизбежного. Хищники с травоядными, приматы с земноводными, бегемоты, змеи, слоны и дельфины, киты и лани, щуки и крокодилы, муравьи и гепарды… Все бежали, плыли, ползли и прыгали, стараясь удрать от Комбайна, а он продолжал ехать, понемногу набирая скорость… Его забрало все больше окрашивалось в красный, зеленый, синий цвета. Это было завораживающе – красиво, но я понимал суть происхождения данной "радуги" и не спешил восторгаться, хотя во всей этой страшной красоте безудержно привлекало нечто неуловимо-неизбежное, природно-необратимое, величественно-неприкосновенное…
Обернувшись, я увидел, как комбайн раздавил детский сад, в который я ходил давным-давно, затем школу и еще несколько прилегающих зданий, через которые лежал мой путь к учебным заведениям. Кто это там бежит? Не может быть… Это же дедушка! Мой дедушка! Я ринулся назад, чтобы помочь этому гордому старому, родному мне человеку, но не успел развернуться, как дедушка пропал в молотилке комбайна. Мама, практически несшая его на руках, кинулась бежать от Комбайна, с трясущимися плечами, в слезах, она убегала прочь, подхватив убитую горем бабушку. Я хотел было броситься им на подмогу, но не смог, почему-то ноги не шли назад. Как я ни старался, ни кряхтел, даже пытался развернуть их руками, но не тут-то было. Что такое произошло? А думать было некогда. Люди гибли и укладывались внутрь комбайна, словно скошенные ряды травы. Комбайн все более окрашивался во всевозможные цвета. Я понял: бежать можно только вперед! Единственное, что зависело от бегущего – лишь скорость этого бега!
Я пытался найти взглядом моих других бабушку и дедушку, но не видел их. Чуть позже пришло понимание, что они уже давно, наверно еще раньше остальных, оказались внутри Комбайна. Грусть и тоска, которые, как-то очень быстро, практически улетучились. Я обратил внимание на то, что стариков вообще уже практически нет среди спасающихся. И это было логично, пожилые не могли уже бежать от набиравшего обороты Комбайна так же быстро, как молодежь. Царь – Комбайн настигал их, перемалывал в пыль, оставляя, лишь, воспоминания и жалость в сердцах более молодых близких, у которых еще были силы бежать.
Ни одного соседа из моей деревни я не видел – все были там, внутри Комбайна, бабушки с лавочек у подъезда дома моего детства – эти наверно погибли самыми первыми, школьные учителя, алкоголики со двора, тети с маминой работы, какие-то случайные лица, всплывавшие в памяти, всех их я уже не видел и не увижу – шнеки комбайна размазали их по металлу, выплюнув пылью позади. Вот и дом детства, и дача уничтожены злобной махиной. Комбайн догнал бабушку… Мама в слезах уже не ринулась так быстро, как в случае с дедом, а лишь потихоньку засеменила прочь от машины-убийцы. Я не мог сдержать слез, душа рвалась на части, но я не мог ей помочь, не мог развернуться, чтобы протянуть ей руку помощи. Да и не знаю – приняла бы она, привыкшая только помогать сама и не умеющая принимать помощь… Вот под комбайном скрылся мой одноклассник – хороший друг, прекрасный парень, хоть и любивший крепко заложить за воротник. Затем другой и третий… А я все бегу! Я быстро бегаю! Я еще потягаюсь с этим Комбайном!
Я видел, как некоторые смельчаки пытались сражаться с этой махиной, засовывали в него новейшие разработки – изделия из твердых металлов, кто-то пер с обычной лопатой против смертоносного монстра, но максимум что им удавалось – лишь на несколько мгновений продлить свои жизни. Царь – Комбайн остановить было нельзя!
Вот уже и взрослых-то, ровесников-однокашников моих родителей, бегущих рядом, было практически не увидеть. Они повыбивались из сил, помогая нам – своим детям унести ноги. У многих получалось. Но у некоторых, дети, устав от бега, сдавались и попадали в жернова Комбайна раньше. Родители, чаще всего, сдавались вслед за ними, не найдя в себе ни сил, ни смысла продолжать бег…
Половина моего родного города уже была разрушена Комбайном! А он только начинал набирать обороты, мне же уже было тяжело бежать. Вот, моя мама, плетущаяся из последних сил позади, споткнулась обо что-то. Я стиснул зубы в бессильной злобе на природу, на этот долбаный Комбайн, на себя за то, что не могу ей помочь, да и на нее за то, что встает слишком медленно! Я потом пойму, что она не специально это делала, а просто уже не было совсем сил, но пойму слишком поздно… Слава Богу, встала, вот она ковыляет, раненая, хрупкая, но с такой железной силой воли, прочь от Комбайна. Стоп! Что она делает? Она пытается еще схватить меня, чтобы помочь мне спастись!
– Мама, ну ты чего? Мама, я уже взрослый, я сам тебе сейчас помогу!
– Да уж, какой там, Сынок… Мне без тебя и смысла нет… И Лены… Тебе нужно жить, тебе детей нужно вытащить из этой мясорубки…, – и падает. Видно сильно очень ногу отбила в первый раз, да и прошлые болячки душевные не дают встать уже. Комбайн…
Я реву, ору в голос и проклинаю небеса, а все равно бегу по инерции… Следом, и отец под Комбайном пропадает. Но тут уже не так больно, словно сердце зарубцевалось, привык…
А все бегут и бегут. Уже дома раздавлены, леса, реки иссушены… Места из детства ни одного не осталось, все Царь – Комбайн перемолол. Вот и друзья мои все из сил выбились… Только одно за другим пятно кровавое на комбайне прибавляется. Но я их еще разглядеть могу, так как видел – где примерно соприкоснулись с железякой убийственной, а остальные не увидят даже, если присмотрятся. А никто и присматриваться не будет. Кому оно надо? Своих забот полно! Ноги бы унести!
Вот и я подустал что-то… Болит тело. Столько раз падал уже и поднимался! Бегу пока должен. Всю жизнь я, тебя, Царь – Комбайн ждал, потом бежал от тебя столько лет. Всех близких моих ты забрал почти, а как с тобой бороться, я так и не придумал. Лишь пока все они бежали от тебя, я как-то спокойнее был. Иногда даже друг друга пытались отстранить, лишь вперед убежать бы, подальше от дробилки твоей, но никто, по итогу, не ушел. Плохо без вас, Родные мои! С вами бежать легче было, увереннее…
Ох, устал я, не могу больше… И жена предо мной тоже вся, бедолага, из сил выбилась. Руки, как на последний бой поднимаю, толкаю в спины со всей мочи двух кровиночек своих. Так, что они пулей летят вперед, подальше от комбайна! Фух, хоть чем-то помог напоследок. Жена вслед за ними, хоть с трудом, но ковыляет, Моя хорошая. Терпела ведь меня всю жизнь… Уверен, что перед тем, как встать, их тоже толкнет, все силы вложит!
Остановился. В спины смотрю им, улыбаюсь с нежностью…
О, чудо! Ноги назад меня развернули! Лицом стою к Комбайну! Столько лет ждал Тебя, еще дольше бежал потом! Устал, не могу бежать больше! Болит все… Набегался…
Загораются фары ярчайшие, не весть откуда взявшиеся. Присматриваюсь, да и вроде не страшный он совсем, наоборот, посреди измельчителя лица знакомые – родные все, улыбаются…
Дружочек
Мы жили тогда в бабушкиной квартире. Сама бабушка недавно умерла. Мама, которая ее боготворила, не находила в себе сил смириться с кончиной самого близкого на всем белом свете человека и дневала-ночевала в опустевшей после смерти хозяйки квартире. Ну, а мне никак не удавалось свести дебет с кредитом. Точнее сказать: кредиты сильно превышали мои «дебеты» и денег даже на самую дешевую съемную жилплощадь у меня, ну просто, не было. Собственно, финансовая несостоятельность в данный момент и явилась главной причиной того, что, переступив через себя, а также засунув гордость туда, где ей положено быть у тридцатилетнего нищего, я пошел к маме просить пустить нас с женой и полугодовалой дочерью пожить некоторое время в бабушкиной квартире. Надо сказать, что предполагаемое соседство с нами ее не сильно обрадовало. Это моментально отразилось на усталом, заплаканном лице. Нечто вроде:
"Что? Куда? Дух бабушки еще здесь! Осквернить святое место криком вашей соплячки?"
Но вслух, видимо поразмыслив о перспективах дальнейшего пребывания в пустой квартире и невозможности ни с кем разделить грустных мыслях об ушедшей, мама ответила:
– Да, конечно, живите!
Нельзя сказать, что супругу мою, как собственно и мать, очень обрадовала эта перспектива, но все стороны понимали, что не от хорошей это жизни и надеялись, что данное соседство – явление, лишь, временное. В конце концов, погрузив свой нехитрый скарб в кузов арендованного грузового авто и отдав хозяйке съемной квартиры ключи вместе с долгом за последний месяц проживания, мы перебрались в двухкомнатную «сталинку» в центре города, где прошло детство с юностью моей матери.
Мама у меня, если можно так выразиться, человек специфический. Всю жизнь свою она работала и продолжает работать психотерапевтом. Пациенты готовы на руках ее носить, так как она ни разу за тридцать пять лет медицинской практики не осталась безучастна ни к одному из них, всегда выслушивала всех без разбору: и наркоманов с ломками – приходами, и бабушек с психосоматическими недугами. Не ранжируя людей, мама каждый раз пропускала через себя их жизненные передряги, и всем казалось, будто она страдает вместе с ними. А это и было не далеко от истины. Мама и в семье была всегда очень веселой, услужливой и внимательной. По крайней мере, раньше. С возрастом запас ее жизненных сил начал таять на глазах. Долгие годы сопереживаний другим людям забрали слишком много энергии. Я все чаще наблюдал, как улыбка на ее лице превращается в какую-то неопределенную гримасу боли. Теперь после работы мама практически всегда сидела на стуле и смотрела новостные передачи. Со стороны могло показаться, что она пребывает в своих мыслях и не следит за происходящим на экране, если бы периодически она не покачивала возмущенно головой, со словами:
– Вот же сволочи, – или что-то в этом роде.
Хотя для посторонних мама и продолжала оставаться приветливой и дружелюбной (насколько это получалось в силу возраста и растраченных эмоций), супругу мою она сразу приняла в штыки. Вместе с тем, конечно же, ни разу впрямую о своей неприязни не заявила. Чем та ей не угодила, остается только гадать. Да и открытую конфронтацию мама с моей благоверной не вступала никогда, но практически в каждой фразе старалась ущипнуть сноху, скрывая негативный тон высказывания за улыбками и смешками. Таню мою это жутко раздражало, но будучи по природе своей человеком мягким и неконфликтным, она чаще всего улыбалась в ответ и делала вид, что не поняла упрека или сарказма. Потом мне она, конечно, высказывала свое недовольство, но я утешал ее тем, что мама уже немолода и не так часто мы ее видим, чтобы принимать все слишком близко к сердцу. Долго Таня злиться не умела и, пофыркав еще чуть-чуть ради приличия, соглашалась со мной, а затем вовсе забывала о произошедшем, ровно до следующей их со свекровью встречи.
Танина патологическая отходчивость и неконфликтность играла с ней злую шутку не раз и я, к своему величайшему стыду, этими ее качествами пользовался сполна. Признаться честно, столько, сколько себя помню, люблю я «заложить за воротник». В школе выпивал немного, в институте побольше, ну а, получив диплом и устроившись на работу, стал кутить так, что работы эти менялись с пугающей периодичностью. Ну, не задерживалась душа вольная поэта на одном месте хотя бы год. Ну не желало стяжательское начальство терпеть постоянные неявки одного из заменимых кадров.
Хочу прояснить, что человек я – отнюдь не потерянный для общества. Почитываю Ирвина Шоу, Камю, Войновича; слушаю Babyshambles и The Pretty Recless, да и, как сказал поэт «…со встречным не даю сойтись я своему плечу». То бишь, предвосхищая начавший складываться в голове читателя образ забулдыги – дегенерата, спешу расстроить – cовсем я не люмпен. Скорее наоборот. Но вот, выпить – посидеть, ну вот хоть ты тресни, а люблю отчаянно! Многие скажут: «Тоже мне проблема! Кто же этого не любит?» Согласен. Но это только поверхностная часть проблемы. Настоящая моя беда в том, что не могу и не умею я остановиться. Вот, казалось бы, попили – поговорили, разошлись и спать легли. Ни за что! Меня всегда несло дальше, пока не усну или не успокоят где-нибудь стражи правопорядка, либо же спонтанные собутыльники не усмирят ударом в челюсть. Одним днем никогда не ограничиваюсь, двумя тоже редко, тремя – чуть чаще, а вот четыре – пять – как раз мой формат. Сами представляете, что за эти дни я успеваю натворить, если мозг отключается окончательно где-то к обеду второго. Страшно самому. И окружающим меня людям, жене особенно, тоже страшно. Под алкоголем превращаюсь я в животное отвратительное, которое, вспоминая по утру, в похмелье, сквозь землю готов провалиться.
Друзья у меня такие же. Есть и низовые пьяницы, но это скорее не друзья, а так – запасной вариант на случай, если не с кем продолжить банкет. Их номера есть в записной книжке моего телефона, но пользуюсь я ими (по крайней мере, в последнее время), к радости своей, крайне редко. Те же товарищи, с кем часто имею честь я проводить выходные, как и я, любят поговорить о политике, обсудить новинки книжных магазинов и кинотеатров и… Так же, как я превращаются в озлобленное деревенское быдло после очередной выпитой бутылки. Один из них – мой самый главный и любимый друг Рома. С этим человеком мы учились в одном классе школы, затем не потеряли связи, когда поступили в ВУЗы разных городов и даже теперь, когда друг переехал в столицу и стал телеведущим на одном из кабельных каналов, мы не прекратили нашего общения. Собственно говоря, все наши пересечения протекают по следующему сценарию: мы встречаемся, берем несколько бутылок водки и, распивая их содержимое, беседуем на интересные нам обоим темы. Беседы эти заканчиваются примерно одновременно с опустошением первой полулитровой стеклянной тары. Рома впадает в какое-то нечеловеческое состояние, в котором даже пьяный я являюсь адекватнейшим из присутствующих.
Несмотря на то, что человек неоднократно спал у меня пьяным, его рвало на мою постель, он втирал в алкогольном угаре какую-то дичь моей маме, да и все кругом чаще всего видели его именно таким, нежели тем импозантным франтом, который ведет собственную передачу на телевидении, Рома полностью уверен в том, что окружающие без ума от его харизмы, и он может делать и говорить им все, что пожелает его душа, а те в ответ просто обязаны с благодарностью заглядывать ему в рот ради новой порции истины. Хоть я и люблю своего друга, но оглядываясь назад, совершенно четко осознаю, что наши с ним встречи никогда не приносили мне абсолютно ничего хорошего. Я потерял нескольких спутниц жизни, с которыми находился на том момент в весьма серьезных отношениях, я ругался с мамой, я несколько раз был на грани смерти в результате суицида, меня едва не отчисляли из института и увольняли с работы. И это лишь малая толика последствий наших «невинных» посиделок за бутылочкой. Я много раз говорил Роме о том, что нам стоит прекратить, потому как следующий раз рискует стать последним для меня, на что он неизменно махал рукой со словами: «Мы же чисто символически!».
Когда мы с Таней поженились, я так бурно отмечал с другом это событие, что мы едва не развелись. Таня несколько раз старалась наложить табу на дружеские посиделки, но тщетно. Я всегда уговаривал ее отпустить меня «на пару часиков», а заканчивалось это только через несколько дней невыносимыми похмельными страданиями и требованиями развода от супруги. Я понимал, что она винит во всем Романа, но сам обвинял только себя. Действительно, ну не в рот же он мне спиртное вливает. Друг, надо сказать, реагировал на претензии с Таниной стороны точно так же, мол:
– Я твоего мужа на веревках не тянул и, если вовремя он останавливаться не умеет, это его проблемы, а не мои.
Хотя, когда его жена обвиняла в спаивании своей второй половины меня, он почему-то всегда молчал, не пытаясь возразить ей.
Потом у нас с женой родилась Валя. Наша маленькая девочка, которую я полюбил с первой встречи настолько, что уже и начал сомневаться жена ли мне дороже всех на свете. Потом я, конечно же, понял, что выбирать между ними это полнейшая глупость, так как у меня есть целых два человека, которых я безумно люблю. Не кого-то сильнее, а кого-то меньше. Просто люблю и все тут!
И все у нас шло так хорошо, что мы боялись сглазить. Я бросил не только пить, но и курить. Рома звонил несколько раз с предложениями встретиться, но я корректно отказывал ему. Друга это дико раздражало, он кричал в трубку, что я – подкаблучник и алкаш, пытающийся выставить себя тем, кем не являюсь. Добавлял, что удалит мой номер, если я не встречусь с ним и завтра, а затем, в конце концов, видимо воплотил свои угрозы в жизнь, так как, вот уже несколько месяцев звонков от него не поступало.
И нам было так здорово. Я ощущал каждый миг этого счастья, на самом деле не понимал – зачем мне раньше были нужны эти пьяные посиделки в прокуренных кухнях, и корил себя за слезы жены в моменты моих загулов. Но, не может же все в нашей жизни быть идеально… В один прекрасный день меня сократили с работы. Другой во время кризиса я найти не мог, а на бирже труда, как я по старинке ее называл, платили сущие копейки. Это и привело к тому, что нам, скрипя сердцем, пришлось просить маму о переезде в бабушкину квартиру (в ее собственную, узнав, что мать живет у бабушки заехал мой брат со своей третьей женой и их тремя детьми).