Андрей Сергеевич Терехов
Зал ожидания (сборник)
Что я мог упустить? Авария, мастерская, дорога в горах… Еще раз осмотреть тела?
Иду к нарисованному "Ситроену": мятая картонка, муляжи. Плебейская чушь…
Нет, мне нужно видеть место, как наяву, я должен верить в происходящее!
Ну, же! Ну!
Потоки воды обрушиваются на меня сверху. Я оглядываюсь – зала нет, вокруг только ночь и беснуется стихия.
Тела!
Обыскиваю карманы. Курсель, Селли, Шове… ничего. Фантики, бумажки – я просматриваю их снова и снова вместе с царапинами на белом "Ситроене" и унылым "Фордом".
Спички "Помни", карта с отметкой, пансион "Утренний бриз", кольт 1911 года…
Бриз.
Бриз?!
"Пансион "Утренний бриз"
Шоссе Антампери, владение 4
(4 км. от мастерской мадам Дю Блессир)"
В голове вспыхивают строчки газеты:
"Сейчас знаменитый "Король", по словам родственников, проходит лечение в "краю морских ветров и солнца"…"
И расстояние совпадает! Вот куда переехал Дамюр! И вот кого хотели вернуть!
События резко встают на места.
Факт первый: Курсель имел опытного шофера, и тот вряд ли бы дал упасть машине. Значит, ему "помогли".
Факт второй: с возвращением Габриэля вернулась бы и единая империя. Курселю не было нужды следить за Селли – они хотели помириться.
Но зачем это тем, кто поднялся во время "раздробленности" – колобку, Растиньяку и другим "шишкам" местного разлива. Зачем им старая власть? Проще договориться и убрать старожилов.
Вот откуда карта у парней на "Форде"; откуда вмятина и вороные царапины на машине колобка – он просто столкнул шефа в пропасть. Затем позвонил мне – знал, что опустившийся алкоголик спустит все на тормозах, – и Растиньяку.
Только он с самого начала не собирался делиться властью.
Ха-ха!
Возня в муравейнике, честное слово. И все же Растиньяк своего добился.
Я сажусь на сцену и закрываю глаза. Сигарета в зубах; "чирк" спички.
Зрители молчат – то ли ждут продолжения, то ли расходятся. Впервые за карьеру мне на них плевать.
Вдруг понимаю, что молчат и часы в голове. Тишина. Тишина!
Жаль, что это лишь пьеса и зло, как всегда, восторжествует, и Седрик останется продажным алкоголиком в портовом городке.
Капли дождя скатываются за шиворот, ноги промокли – а ливень все долбит и долбит по изувеченной земле.
Сверкают молнии, визжит в горах полицейская сирена.
Надо только не открывать глаза – и тогда у Седрика Мироля появится шанс.
Один крохотный шанс.
И у меня тоже.
Ненужный персонаж
– Следующая! – кричит Юра, уныло рассматривая в зеркале свое свежевыбритое, но усталое лицо.
Дверь со скрипом открывается. В отражении появляется девушка лет двадцати пяти, которая хромает на правом сломанном каблуке. По кардигану рассыпались бурые пятнышки, короткие волосы взъерошены. Посетительница замирает на полпути к одинокому, но гордому из кокоболо, и приоткрывает губы.
– Простите, ох…
– Что это за раненая птица? Я надеюсь, у вас не кровь на кофте?
– Дружинина. Яна. Нет-нет, я испачкалась, наверное. Я… Я должна была быть к 7, но…
– А как это относится к шестидесяти девушкам в коридоре?
– Что? Я…
– Вы свободны, птица.
Яна хмурится и чуть разводит руками.
– Я же не по своей вине.
– Летите, дорогая моя, летите.
Она сглатывает, поднимает и опускает ладонь, будто не находит слов, и хромает прочь. Тянется к дверной ручке, но вдруг замирает.
– Пожалуйста.
– А?
– Ну почему я должна уйти? Я… я не виновата, что опоздала.
– Смотрите сами. Вы будете замечательно смотреться с конвоем из дронов охраны.
Юра доходит до стола, бухается в мягкое кресло. Яна настороженно смотрит на мужчину и все еще держится за ручку.
– Гуревич! – орет Юра. – Давай следующую! Опоздуниц гони в шею, достали уже!
– По-прежнему напоминаю, – раздается гнусавый голос из интеркома, – что мы живем в том тысячелетии, где можно пользоваться средствами связи.
– Пожалуйста. Я хорошая актриса.
Юра достаёт из стола лосьон: молча выливает на ладонь и растирает. Хлопает себя по щекам несколько раз – безуспешно пытается взбодриться. Яна принюхивается.
– Хорошие пти… актрисы не опаздывают. Да и вообще не ходят на пробы в такие фильмы.
Дверь за спиной Яны дёргается и чуть приоткрывается. Она от неожиданности вжимает голову в плечи, но в следующую секунду упирается ногами в пол – так, что войти в комнату можно лишь сдвинув Яну.
– Мне это снится, наверное, – шепчет она и добавляет громче: – Вам жалко пяти минут?
Раздаётся гудение, Юра подозрительно смотрит на девушку, она на него. Снаружи стучат в дверь, и тут же звучит детский голос:
– Мам! Это твой ребёнок, которого ты наверняка забыла забрать из садика. Мам! Это…
– Предлагаю поговорить с птенцами снаружи, – замечает Юра. – И, не мне судить, но вы бы чип коммуникационный поставили б, что ли.
Дверь за спиной Яны снова дёргается. Раздаётся настойчивый стук. Яна судорожно роется в сумочке, вытаскивает телефон и раз за разом промахивается по нужной кнопке.
– Вы эту штуку из музея украли? – интересуется Юра.
– Да что же это, – Яна наконец принимает вызов. – Алло? Малыш, я на пробах. Потерпи, пожалуйста… Что? Вечером погуляем, хорошо?
Дверь за спиной Яны беспрерывно дёргается.
– Малыш, я знаю, что тебе скучно. Ма…
Юре надоедает это концерт.
– Гуревич! Вызови дрона!
Яна с отчаянием смотрит на Юру, но все ещё держит сотовый у уха. В дверь стучат.
– Малыш, я перезвоню. Я… Я…
Яна сбрасывает вызов, облизывает губы и обеими рукам хватается за ручку сумочки.
– Ну? Улетаете сами?
Яна шагает к Юре, не отпуская сумочки.
– Почему вы не можете меня прослушать? Я хорошая актриса! Вы понимаете, сколько уже вот так выгоняли меня, будто я… будто…
Дверь за Яной приоткрывается, но тут она шагает назад и с грохотом, ладонью, её захлопывает. В лице Яны отчаяние. Юра не выдерживается и улыбается, сам не зная, почему.
– Птица с характером.
Яна прикусывает губу.
– Именно.
– Гуревич! – поразмыслив несколько секунд, орет Юра. – Железяк обратно! Красны девицы пусть ждут! Ломятся, как бараны, честное слово!
Юра расслабляется в кресле, а Яна, напряженная до предела, все стоит, будто не верит в удачу.
– Дружинина?
– Д-да. Яна Дружинина.
Юра переключается между проекционными мониторами. Яна неуверенно идёт к стулу посетителя и на полпути оглядывается на дверь. Та неподвижна.
– С… Г… М… Отсортировать по алфавиту.
– Дружинина, – повторяет Яна.
– Да помню, помню. Д… С… В… отсортировать по имени.
Юра находит анкету, скептически вытягивает губы, читает.
– Театральный кружок в школе… Дерматоморфинг… Это у каждого второго. А эта внешность настоящая?
Яна вжимает голову в плечи.
– Я не помню. На паспорте настоящая была.
Юра читает дальше, затем опускает монитор и внимательно, с неподдельным интересом смотрит на Яну. Та нервно разглаживает юбку на коленях.
– То есть вы снялись у шикарного режиссёра, но вашего персонажа вырезали?
Яна вежливо, но грустно улыбается.
– Я хорошая актриса.
Юра подпирает кулаком щеку и читает дальше, будто анекдот.
– Почему такой перерыв?
– Дети… Развод… Но я хорошая актриса.
Юра трёт глаза и поднимает взгляд к потолку.
– Гуревич! Сделай кофе, что ли! Тот, что обезьяны гадят! – Юра смотрит на Яну. – Ладно, дерзайте.
Яна вжимает голову в плечи.
– Ч-что?
– Начинайте, говорю.
Яна ещё больше сутулится.
– А больше никто?..
– А вам ещё кто нужен? Берлинский симфонический оркестр? Кроме меня в таком режиме никто не работает. Да и я уже… Вы пробоваться будете или нет?
Яна, не моргая, смотрит на Юру. Тот в нетерпении стучит пальцами по столу, и, чем дольше молчит Яна, тем громче Юра барабанит. Вдруг Яна меняется: улыбается открыто и счастливо, ногу закидывает на ногу и подаётся левым плечом вперёд. Лицо ее свежеет, округляется, вокруг носа проступают веснушки – Яна становится похожа на восторженную девочку-подростка.
– Ты не представляешь! Иду я, значит, мимо концертного зала, а там шум, свет, музыка. Ну, я и…
Юра машет руками.
– Стоп, машина.
Яна поникает, лицо ее меняется обратно, и только веснушки еще долго не сходят с кожи, будто звезды с рассветного неба. Юра трёт глаза.
– Вот… Вот как вы думаете, сколько из коридора так покажут?
Яна молча отстраняется.
– Все, – отвечает за нее Юра.
– А знаете, сколько людей мне так говорят с детства? Все! Но я хорошая актриса. Я… Я…
– Какая разница? Я дерматоморфинг один вижу, а мне характер нужен. Яркость. Типаж. Где это? Ой, все, летите.
Юра машет руками, Яна растерянно глядит на него.
– Пожалуйста… Ещё раз? Я не настроилась, я…
Он наклоняет голову вбок, как попугай.
– Серьёзно? Уходите. Я вас прошу. У-хо-ди-те.
Яна смотрит на него так, будто ей дали хлёсткую и незаслуженную пощёчину. Медленно встаёт и, хромая, втянув голову в плечи, идёт к двери. На полпути она останавливается.
– Да уйдёте вы или нет? – в раздражении бросает Юра.
Яна резко поворачивается с лицом немолодой, уверенной, довольной жизнью дамы и швыряет на стул сумку. Та переворачивается, содержимое веером разлетается по полу. Яна на секунду замирает, затем берет себя в руки и, виляя округляющимися бёдрами, идёт к столу. Красиво наклоняется влево и вправо, поочерёдно снимая туфли и бросая их вниз, переставая хромать. Из правой, сломанной, туфли на пол вытекает струйка крови.
– Ты? Ты не представляешь. Иду я, значит, мимо концертного зала, а там шум, свет, музыка. Ну, я и заглядываю внутрь. И все от сцены отворачиваются, и смотрят куда?
Яна лихо садится на стол, наклоняет голову и ее волосы растут, волной стекают вниз.
– На меня. Потому что я…
Волосы Яны светлеют, качаются перед лицом загипнотизированного Юры.
– Потому что я… я…
Раздаётся гудение снизу. Яна вздрагивает и смотрит на пол, где разбросаны ее вещи и где сотовый с жужжанием, кругами, ездит по паркету. Юра прокашливается, с трудом отводит взгляд от волос Яны.
– Мам! Это твой ребёнок…
Яна тихо слезает со стола и подбирает телефон. Организм ее возвращается к исходному состоянию с небольшим рассинхроном: правое бедро еще крупнее левого, правая половина волос еще светлее левой.
– Малыш, пожалуйста. Ма… Где? Ну я же тебя просила подождать! Ма… Иди домой. Какой ещё туман? Домой, сейчас же. Я скоро буду.
Яна заканчивает вызов и с раздражением, которое лично к Юре не относится, смотрит на мужчину.
– Угу, оценил, – кивает он. – Дерматоморфинг гениальный, быстрый. А все равно не то.
– Да почему?
Юру наклоняется вперёд, собирает пальцы в щепотку и приоткрывает рот. Тишина.
– У меня в голове вата, – Юра сглатывает и переключается на ор: – Гуревич! Где кофе?! Ты его дыханием варишь?! И давай следующую!
– Да почему не то? – с заметной обидой спрашивает Яна.
– Нарочито.
– Вы издеваетесь?
– Дамочка, полегче. Да, нарочито. Увы… Собирайтесь, прошу вас, мне надо посмотреть остальных.
– 'Дамочка'? 'Птица'? Вы себя-то видели, сударь?
Юра мрачнеет.
– Так, мне это уже надоедает. Хотите с дронами уйти?
– Жажду.
– Ок. 'Птица'. Будет вам дрон.
Юра поднимает глаза к потолку, собираясь заорать, но Яна вдруг хватает что-то с пола и швыряет в сторону мужчины. Дрязг, звон стекла. В спину Юры ощутимо дует.
– Да пошёл ты со своей охраной.
– Выкинуть вас лично?
В кабинет стучат, ручка поворачивается. Яна резко поднимает стул для посетителя и кидает в дверь. Грохот, испуганный крик снаружи. Яна, злая, страшная, но со своим обычным лицом, с обычной внешностью, поворачивается к Юре и коршуном нависает над ним.
– Выкинь. Попробуй.
Они пристально смотрят друг на друга. Дверь дёргается, в дверь колотят, но, видимо, на этот раз уже заело замок. Юра опускает взгляд, и лишь тогда Яна отворачивается. Она нарочито медленно собирает вещи и так же, медленно, преображается: делается спокойной и радостной, бросает весёлый взгляд на мужчину.
– А теперь как?
Юра фыркает. Поднимает руку и снова фыркает.
– Гуревич! Следующую пока не веди! Кофе только сделай уже! Как человека тебя прошу!
Яна добирается до туфель и с удивлением смотрит на правую, из которой натекла кровь. Юра этого не замечает, только озадаченно кивает самому себе, пока выводит проекцию договора и кидает на сторону посетителя.
– Условие одно: ехать сейчас. Актриса рассорилась с режиссёром, все стоит из-за одной дуры.
Яна замирает.
– Сейчас ехать и сниматься?
Он трёт глаза.
– Вам роль нужна или нет?
Яна сглатывает и пристально смотрит на договор, парящий неоновым призраком над столом из кокоболо. Она приближается, читает. Облизывает губы, приоткрывает рот. Поднимает указательный палец, чтобы поставить подпись – и тут раздается гудение.
– Мам! Это твой ребёнок…
Яна смотрит в сторону, затем обратно на договор. Убирает прядь волос за ухо, поднимает палец еще выше. Записанный голос не унимается.
– Господи!
Яна достаёт телефон и принимает вызов.
– Малыш, пять минут. Ма… Что? Ты что, серьёзно? Ты рядом с домом?
Яна с отчаянием взмахивает свободной рукой. Юра зевает и нетерпеливо постукивает по столу пальцами.
– Какие статуи, какой туман? Где это? Зачем ты вышла вообще?.. Что? Скучно. Тебе было скучно. Ма… Какая же ты у меня глупая. Сейчас буду!
Яна завершает звонок и виновато смотрит на Юру.
– Ребёнок заблудился. Я ей говорила, а… Я подпишу, найду её и быстро-быстро вернусь. Хорошо?
– Пока вы будете ездить, я буду искать другую.
Яна хмурится.
– Почему? Разве нельзя подождать?
Юра сцепляет руки в замок.
– Я похож на человека, который ждет? Все готово для съёмок, за каждый час простоя идут издержки. Нужна малоизвестная, без звёздных амбиций актриса, с характером.
Яна сглатывает и опускает взгляд на документы. Юра снова барабанит пальцами по столу.
– Я хорошая актриса?
– Дело в другом.
– Нет, я… То, как я играла, я…
– Хорошая.
Яна кивает, убирает прядь волос за ухо. Приоткрывает губы и смотрит на светящиеся линии договора.
– Я п-поеду за дочкой.
Юра молча разглядывает девушку несколько секунд, затем медленно, плавно убирает проекцию документа.
– Как знаете.
– Извините.
– Просто уйдите уже.
Яна торопливо собирается, платком вытирает лужицу крови на полу. Юра откидывается в кресле и трёт лицо. Сквозь пальцы он смотрит, как Яна закидывает в сумочку последнюю вещь и хромает к двери.
– До свидания, – Яна поворачивается к Юре.
Тот молчит, и она опускает взгляд, уходит. Через некоторое время раздаётся стук в дверь, появляется молодой человек лет двадцати, с претензией на что-то великое в лице, с чашкой кофе.
– Чего вы тут заперлись-то? Меня эти демоницы раздерут.
Гуревич ставит кофе на стол.
– Да, – добавляет он. – Дружинина, которая в семь должна была быть, не приедет. Её агент позвонил, она под машину попала. Вроде бы, на красный улицу перебегала.
Юра хмурится и смотрит на ассистента, как на идиота.
– Дружинину на семь, – терпеливо объясняет Гуревич, – с ребёнком машина сбила. На-смерть.
Овердрайв
– Тео, это было нечто!
– Да, особенно соло в "Черной песне". Как ты это делаешь?
Тео хлопают по плечам, обнимают, хвалят.
Он только улыбается – улыбается так, как сомнамбулы лунному свету, как звезды улыбаются исчезающим во тьме планетам, и правый глаз, как всегда, закрывает длиннющая челка; и Тео что-то отвечает невпопад.
"Где Джина?"
Мысленно он еще на сцене, вместе с группой. Руки дрожат и сжимают гитару, и ни черта непонятно, куда ее поставить.
Неужели это случилось? После стольких репетиций, ссор, записанных и переписанных песен?
"Где Джина?"
Они выступили.
Они выступили.
Клуб содрогался от их ритмов многоруким и многоглавым Богом, который явился прямиком из ночных кошмаров Говарда Лавкрафта. Клуб пел их песни и визжал, и только Джины там не было.
***
Тео сбегает по лестнице и видит ЕЕ в обнимку с каким-то парнем. В мыслях воцаряется тишина – гулкая и мертвая, как открытом ветрам склепе, – хотя всего минуту, секунду назад там была музыка.
– Эй? – Тео глупо зовет любимую; не к месту вспоминаются прошлое лето и китайские шарики. Она не слышит, только еще крепче всасывается в этого урода, будто какая-то морская гидра.
Тео хватает девушку за руку и отшвыривает в сторону.
– Ты какого хрена творишь? – виновник событий толкает Тео. Удар в ответ: нос урода ломается и проваливается внутрь черепа; противник кулем шлепается на асфальт.
Секунда. Две.
Джина начинает визжать, выбегают люди из клуба, а Тео смотрит на осколки зубов и костей в своем кулаке. И кулак, и жуткий труп без лица, и нежная когда-то шлюха – все становится гротескно-черно-белым.
Ранее
– Тео, у тебя все получится, – улыбается Илай. Старик с черной агонией в глазах, который играет соло из "My Friend of Misery" так, будто написал его он, а не Ньюстед, и сделал это еще в раннем младенчестве. – Ты всего, сколько там, месяц у меня занимаешься?
– Полгода.
– Да? Обалдеть. Видно, из-за химии и бухла у меня нелады с измерением времени, – пожимает плечами Илай. – В общем, все это неважно. Главное, что у тебя в сердце.
Нет, я не туда полез.
Гитара. Вот ты любишь свою гитару?
– Я? – Тео смотрит на зелено-белый "Fender" из набора "для начинающих". – Да, наверное. Да.
– Ни хрена ты ее не любишь! Не будь идиотом, это – кусок пластмассы. Швабра, мать ее. Поэтому иди к черту и купи нормальную бабу! Тьфу, гитару. Такую, чтобы, когда на нас свалится сраный Апокалипсис, ты бы первым делом жалел, что больше ЕЕ нет.
Сейчас
– Теодор де Витт, вы признаны виновным в непредумышленном убийстве Рона Уиллера…
Тео измучен до неузнаваемости. Он смотрит на родителей: ищет в их глазах надежду, прощение, хоть что-то. Но отец отворачивается, а мама снова начинает плакать.
Прощай гитара, музыка, прощай дом и Джина.
Прощай учеба и планы на будущее.
Слышишь, Тео, "пшик"? Это твой мир стремительно сужается до размеров каменной коробки.
***
– Эй, красавица, зайдешь вечером?
Тео идет по проходу между камерами. Взгляд в пол, пальцы вцепились в комплект тюремного белья. Молодой человек кажется совсем беспомощным. Раздавлен. Выжат. Обмяк внутрь себя, как лицо мертвого Рона.
У одной из камер охранник останавливается.
– Серхио, к тебе подружка.
Сосед – тощий латиноамериканец. Его голый торс покрыт цветными татуировками – тюльпаны и кресты, гербы, цитаты из Шекспира. Серхио без конца треплется о тачках, о жратве, об убитом брате – как какое-то мексиканское радио.
***
Укор в глазах родителей. Вина, одиночество, мерзость тюрьмы – словно дьявольский интервал "тритон" в голове Тео.
Ночью мысли захватывает тишина, и становится еще хуже. Вместо сна приходит невыносимая черно-белая картинка, этакий постер к фильмам Хичкока: девушка в ужасе кричит, на асфальте силуэт трупа, а Тео с мертвыми глазами курит одну за другой дешевые сигареты.
Каждую ночь.
***
– … а мой брат и говорит: "Пойду к Мэри Джейн". Надо с ним было, но… – Серхио трет подбородок и отрывает кусок булки.
В столовой душно, отвратно и от страха хочется забиться в угол. Тео словно утка, которой собираются вставить в задницу яблоко, вот только поваров несколько сотен.
Встанешь в очередь не перед тем – оттрахают или прибьют. Повысишь голос – оттрахают или прибьют. Посмотришь в глаза…
Даже странно, что Тео до сих пор цел.
– И прикинь – приходят ко мне копы, спрашивают о брате. Я им: "Вы бы лучше ту суку, что его убила, искали".
– Ты че, на меня смотришь?! – орет парень за соседним столом. – Голубок, а?!
Микки спешит уткнуться в тарелку с непонятной жижей. Вроде бы ее можно есть, но только совсем-совсем не хочется.
– У нас в районе – пройди по улице: слева травой торгуют, справа – курят! И что, фараоны не знают?
А все потому, что та сука белой была! Ничего личного, ты пойми, Тео, но сам подумай. Кто будет защищать латиноамериканцев?
Хотя справедливость есть – говорят, этого гада повязали. Вдруг сюда попадет? Ох!
***
– Привет, Тео.
– Привет, Кейли.
Басистка. Подруга Джины. Его единственная, кроме родителей, посетительница за месяц.
– Как ты тут?
"Замечательно! Что за идиотские вопросы?!"
– Как там ребята? – страшнее всего услышать, что они играли без него. "Только не это, только не это!"
– Ничего. Передают тебе "привет", – слабо улыбается девушка. – Тео. Такое дело. Из-за всего этого, ну, мы должны тебя уволить из группы. Ты… мы не можем ждать пять лет. Ты уволен.
Тео кажется, что к его голове приставили обрез и вышибли мозги, затем уложили обратно и снова жахнули – а вдруг во второй раз брызги будут красивее?
– Кейли, это же, – усмехается Тео. – Я вас собрал вместе. Научил. Ты даже играть толком не умела!
– Тео, я знаю. Но нам нужен гитарист.
– Я, – он откровенно не понимает, что сказать. – Мы могли бы как-нибудь придумать?
– Нет. Ты, – Кейли смущенно отводит взгляд, – ты, как бы, ну, немного достал всех. И… прости, Джина не придет.
– Да? – любимую "медузу" он не видел с вечера убийства. Ни звонка, ни письма, только ее незатихающий крик на той парковке. – Скажи, почему она сосалась с этим Роном?
– Тео…
– Нет, скажи! – он срывается на крик. – Я все пытаюсь понять и не могу! Почему Джина не придет?
– Тео очнись! Ты был весь в музыке, и ничего больше для тебя не существовало. И… ты убил человека! Помнишь?
В глазах Тео мелькает жуткая тень, и лицо становится белым-белым, как погребальный саван.
– Каждую ночь.
Ранее
– Робби, что ты делаешь? – спрашивает Илай. Ногой и чайной ложкой он продолжает отстукивать незамысловатый ритм.
– Я не Робби, он занимается после меня. Я – Тео.
– Вечно имена путаю, – виновато улыбнулся учитель. – Так какого хрена ты перестал играть?
– Я забыл рисунок. То есть…
– Какой, мать его рисунок! – орет Илай и прекращает стучать. Тео кажется, что учитель сейчас опять в него чем-нибудь запустит, и заранее отодвигается подальше. – Гребаная математика совсем вам мозги замусорила! Никогда не переставай играть! Для гитариста звук – это жизнь! Ты знаешь, что акулы должны постоянно двигаться или не смогут дышать?
– Да, я…
– Считай, у тебя – то же самое! Никогда не останавливайся! Ты же не будешь делать паузу во время выступления?! "Простите, дамы и господа, я вчера перебухал и забыл сраную ноту в пятом такте". Так что ли?
Ты должен чувствовать мелодию внутри себя. Жить ею. Забыл – да и хрен с ней! Играй то, что слышишь вот здесь, – Илай тычит заскорузлым пальцем в область сердца. – И отключи к черту свои угандошенные мозги! Понял? Давай еще раз.
Учитель начинает отстукивать ритм, и следом вступает Тео… невразумительным аккордом.
– Нет, так не пойдет, – Илай резко встает, направляется в соседнюю комнату и возвращается с мятым журналом для взрослых.
– Вот! – преподаватель раскрывает журнал на развороте. – Так ты точно не будешь думать. Смотришь на нее и играешь. Поехали!
Да. Вот! Тупое выражение лица, как у быка-осеменителя! А буфера-то зачетные, да?!
Сейчас
Когда в тюрьме время "на воздухе", Тео старается не поднимать взгляд, но иногда, не выдержав, смотрит на сетку. Высотой под три метра, ячейки крупные, ромбовидные. Если разфокусировать взгляд, то преграда становилась почти незаметна.
И все равно Тео заперт.
Замурован.
Забыт.
Как жучок в коробке.
Как…
***
– Ааа! – Тео не может сдержать крика боли и наклоняется чуть не до песка. – Отпусти!
Эд ростом под два метра, и на плечах у него тату с черными распятиями, а в руках – челка Тео.
– Что! Не нравится, девочка? Я тебя еще жалею. И если бы не я, то половина тюрьмы уже сделала бы с тобой что-нибудь подобное.
Мрачный скинхед, которого тут все боятся как огня. Инквизитор и спаситель в одном лице.
Перед взором Тео появляется заточённая ложка, и он невольно закрывает глаза. Воображение рисует, как лицо режут на лоскуты и выдавливаются глазные яблоки.
"Где же охрана? Неужели они не видят?"
– Помнишь, Рона Уиллера, красавица? Его друзья шлют тебе "привет", но я готов обсудить, так сказать, вопрос цены.
– Нет! – кричит Тео, когда рука еще сильнее дергает его за волосы. – Не смей! А то!
"Да где же охрана?! Куда они смотрят?"
– Не смей! УБЬЮ! – ложка все ближе и ближе, и Тео срывается на визг. – УБЬЮ!
Что-то царапает по волосам, и Тео видит руку Эда с черным пучком.
– Эй, что тут?! А ну разошлись, – просыпаются тюремщики.
Тео выпрямляется и растерянно смотрит на ухмыляющихся скинов.
– Подумай хорошенько, девочка, будешь ли ты платить.
Тео постригся под бильярдный шар и скрывается в сортирах. Тео драет их день за днем, как бойскауты – зубы по утрам, вот только писсуары и толчки не становятся чище.
Зассаная западня.
Эд все время где-то рядом – нависает будто хреново грозовое облако.
В выходные приходят родители и молятся о душе сына. Они просят его исповедаться, повиниться перед Богом, но раскаяния нет, как нет больше и Джины, и желтых шариков на фоне бледной луны.
Есть застывшая, точно цемент, черно-белая картинка: Рон Уиллер, человек-без-лица.
***
– Ты что думаешь, здесь кто-то будет за тебя убираться? – спрашивает Эд.
Одна коварная подножка в столовой, и содержимое подноса сероватой жижей вывалилось на кафель. Тео стоит над этим озером, морем овсянки и переминается с ноги на ногу.
– Я сказал, возьми и ешь это, – шепчет скин-хед.
Тео пытается уйти, но Эд толкает парня лицом в кашу.
– Я сказал, ешь! – что-то, наверное, нога, ударяет по затылку, и от боли Тео воет разбитым ртом. – Ешь! – еще один удар приходится по уху, и воцаряется тьма.
Он просыпается в камере от непривычного звука. Пение? Здесь?
– Серхио? Это ты? – челюсть будто ватная и не слушается, и Тео не чувствует правое ухо.
– Да. Разбудил? Тебя отнесли сюда.
– У тебя хорошо получается. Ты не думал заняться этим серьезно?
– Не знаю. Как-то не до того все было.
– Стой я, – Тео садится, и камера кружится перед глазами, как ярмарочная карусель. К горлу подкатывает тошнота. – Я, кажется…
Он встает, дрожа и шатаясь, и делает несколько шагов.
– Куда ты?
– К директору тюрьмы.
***
– Ты молчать пришел? – спрашивает директор Райли. Тео он напоминает Бетховена из фильма о собаке. – А?
Тео немного удивительно, что его вообще пустили в приемную, и он рад бы ответить, но не может. В эту минуту Тео борется с тошнотой и головокружением, которые только усилились от ходьбы по коридорам и лестницам.
"Не потерять бы сознание".
– По… – сглатывает он. – Простите, я хотел спросить. – Музыка, можно ли ею здесь заниматься?
– Сынок, ты что издеваешься? Это тюрьма, а не летний лагерь! Если это все – можешь идти.
– Но, погодите, – Тео хочет еще что-то сказать, но очередной приступ тошноты заставляет захлопнуть рот.
– Так, все! У меня и без того дел хватает!
– Одно слово.
– Я вызываю охрану, – директор тянется к внутреннему телефону.
– Выступление и телевидение! – кричит Тео.
– Что? – рука останавливается в дюймах от трубки. – А теперь подробнее.
***
– Привет, пап, у меня просьба, ты не мог бы привезти сюда гитару и усилитель?
– Нет! Это уже один раз тебя не довело до добра!
– Пап, мне разре…
В трубке пищат частые гудки.
"Идиот! Кретин!" – Тео чудом сдерживается, чтобы не разбить к чертям телефон. – "Кому же позвонить? "
Тео вновь снимает трубку, прикасается к квадратикам кнопок.
"Кому?"
И тут пальцы сами утыкают в знакомые цифры. Одна, другая…
– Алло, Джина? Пожалуйста, возьми телефон, мне больше некого попросить.
Ранее
Илай лежит в кресле, сжимает пальцами лоб и слабо стонет:
– Знаешь, в чем между нами разница? – учитель открывает налитый кровью глаз и смотрит на Тео. – Кроме, конечно, этого сраного похмелья и простаты размером с куриное яйцо.
– Я не знаю. Вы лучше играете?
– Дерьмо собачье! – Илай выпрямляется и тычет в сторону футболки Тео. – Вот, что это за дребедень?
– А. Это Алекси Лайхо.
– Кто? Хайхо? Японец что ли? Скажи, как думаешь, лет через сто его будут помнить?
– Ну…
– Хрена лысого! Моцарта будут помнить! Эдит, долбанную, Пиаф! Джима Моррисона! Даже этого припадошного Ван Халена – и то скорее будут помнить, чем твоего Хайху!
– Ну почему…
– Потому! Потому что они не пытались кому-то подражать! Не исходили соплями по какому-то кумиру. А собой были! Собой!
Так что сними эту бл…, и не позорь меня!
Сейчас
– И как мы это будем делать? – Серхио недоверчиво разглядывает помещение.
Тесная подсобка – там и сям, как дреды из головы "растафари", торчат банки краски, лопаты и швабры. Но, главное, здесь есть розетка.
– Сейчас, – Тео выставляет на усилителе уровень частот. Средние на максимум, высокие и средние – на слух. – Попробуем сначала просто сыграть какую-нибудь известную песню.
– О! Давай эту, из "Сорвиголовы"? Знаешь? Там девка падает все куда-то, – оживляется Серхио. – Кстати, ты сам поешь?
– Нет, – Тео крутит глазами. – Я не умею. Так волнуюсь на сцене, что начинаю заикаться. Ладно, ты напой, я подберу.
Тео тянется к коробочке с медиаторами. Внутри записка, и в почерке до жути легко узнать руку Джины: "Китайские шарики :)".
Это их воспоминание, одно на двоих. Это ЕЕ прощальный поцелуй, ЕЕ прощальная улыбка.
Черно-белый визг.
Серхио начинает петь, а Тео подбирает ритмовую партию. Он изо всех оставшихся на донышке сил пытается не заплакать. Потому что Тео чудятся шарики в летнем небе. Желтые китайские шарики, которые улетают, чтобы никогда не вернуться.
***
Тео или в подсобке, или в сортирах – драет, играет и с замиранием ждет очередной выходки от Эда.
Тео не может не признаться себе, что боится. Эти скин-хеды могут избить его, изуродовать. Даже не думая о последствиях – как он проклятого Рона Уиллера.
– Серхио, ты помнишь, нам нужна ритм-секция.
– Ударник?
– Да! Есть идеи, кто тут может им стать?
Качки, наркоманы, "белая раса", негры, которые большую часть времени, как и скины, делали вид, что не замечают заклятых врагов.
– Реперы-битбоксеры – у них же хорошее чувство ритма!
– Ты куда? Не вздумай к ним идти! Тео!
Естественно, негры посылают его к черту.
Неувязочка.
***
– Мне кажется, ты забыл Рона, – слова Эда звучат как утверждение.
– Я не буду платить!
– Ты же понимаешь, что, если не мне, то заплатят другому. А он не будет так великодушен.
– У меня нет денег. Я уже сказал, что не буду платить… Я буду драться с тобой!
– Че? – ржут в толпе.
– "Что", тупая скотина! – сплевывает Эд. – Сколько раз говорить! "Че" говорят только ниггеры!
Вдруг скин шагает к Тео и бьет того под дых:
– Драться будешь, ублюдок?!
Ответить Тео не может – он судорожно разевает рот и пытается вдохнуть, будто выброшенная на берег рыба.
– Не слышу ответа!
