Андрей Сергеевич Терехов
Волк в ее голове
– …пять, несмотря на бесстыдное опоздание и на то, что буква «В» пишется в другую сторону. Печаль Ван Гога не будет длиться вечно.
– Ну конечно! – шёпотом возмущается кто-то.
Я нервно усмехаюсь, бросаю ручку, хватаю наш «кветиапин» и понимаю, что действительно отразил «В» в невидимом зеркале.
Честное слово, это от недосыпа.
Валентин театрально поднимает кулак в мою честь.
– Мужик-опоздун. Вылечит всех, даже если его об этом не просят.
Олеся и ещё тройка девушек поворачиваются в мою сторону. В штанах тут же деревенеет, прыщи на лице чешутся, и тело делается чужим, корявым. Мне и эта пятёрка кажется чужой. Будто не я занимался, не я читал, не я смотрел видеолекции, подкинутые Вероникой Игоревной, – а подействовал ритуал Дианы. Ум понимает, что это невозможно, что магии не существует, но некий червячок сомнений вновь обвивает моё ухо и шепчет тихо-тихо:
– Ты не заслужил. Не заслужил. Не заслужил.
Ещё во втором классе у меня выявили дисграфию. Нарушение письма. Не волнуйтесь, это не детский церебральный паралич и не синдром Дауна. У кучи знаменитых людей дисграфия, и она не мешает, если не нужно много писать. Ох, ну да, если ты не в общеобразовательной гимназии.
При этой болезни люди… м-м-м, часто ошибаются. Кто-то пропускает слоги, кто-то путает закорючки или добавляет лишние. Кто-то, подобно мне, ещё и строчит буквы в зеркальном отражении.
Нет, вы не поняли.
БУКВЫ – не слова.
Я пишу «N» вместо «И», «R» вместо «Я» и так далее.
Это выходит само собой, но эффект на окружающих производит шикарный – будто я не урок конспектирую, а вызываю полтергейст.
Первые годы осознанной жизни я думал, что книги печатают исключительно на древнеегипетском, а вместо русского изучаем мы тот же древнеегипетский. Предки угробили тьму времени, денег и сил на борьбу с моей неграмотностью, на походы к логопедам, психологам, неврологам, на проверку рефлексов, сканирования и тесты. Репетиторы отказывались от денег, врачи заявляли, что у меня недоразвита часть мозга (я обычно представляю её в виде аппендикса). Якобы такое нарушение передаётся по наследству от отца к сыну или через поколение. Я понятия не имею, правда ли это. Знаю, что дед до смерти не умел толком ни читать, ни писать, но пережил войну и сорок лет отработал на фабрике. Никто ему и слова не сказал. А мне… мне будто досталось родовое проклятие – учиться с недоразвитыми мозгами в гимназии.
Школа – это ад. Сущий ад. Ты каждый день заявляешься в пыточную камеру и садишься на кол или, не знаю, залезаешь в «железную деву». Встречали эту особу? Полая металлическая фигура, изнанку которой покрывают шипы. Человека закрывают там, и острия вонзаются в кожу. Представили? А теперь представьте, что он каждый день ходит в «железную деву». Встаёт по будильнику, умывается, пьёт кофе. Прокручивает новостную ленту. Одевается, проверяет плиту, закрывает дверь. Снова открывает дверь, снова проверяет плиту. Закрывает дверь. Проверяет дверь. Трясётся с минуту в лифте, трясётся с полчасика на троллейбусе. Минует турникеты на проходной, отключает телефон и закрывается внутри «железной девы». Часов восемь корчится от боли, истекает кровью, а под вечер радостно чешет домой, чтобы в следующий день всё повторилось снова. Бедняге не дают за это зарплату, не благодарят – вообще никак не поощряют – но кошмар продолжается год за годом, ибо какой-то старый пердун сказал, что так, блин, надо.
А-а-а-аргх!
Со временем, конечно, свыклось-стерпелось-срослось, но до сих пор учусь я не ахти. Читаю ме-едленно, пишу с ошибками. Барахтаюсь между двойкой и тройкой по русскому и, что называется, света белого не вижу.
И постоянно опаздываю, да.
Во-первых, Северо-Стрелец запихнули так близко к полярному кругу, что будильник звонит если не в темноте, то в сумерках. Во-вторых, мы живём в типичном российском постапокалипсисе: электричества нет каждые четыре месяца, а отопительная система ломается с первыми же заморозками. Вылезать из-под одеяла не хочется вдвойне. Поэтому я на ощупь нахожу сотовый, нажимаю «отложить» и тут же засыпаю, хотя в сотовом будильники у меня идут через пять минут.
7:25
Будильник, каждый…
7:30
Будильник, каждый…
7:35
Будильник, каждый…
7:40
…
8:00
Будильник, каждый…
Если откладываешь один будильник, а потом другой и третий, то они копятся, как снежный вал, и ВЕРЕЩАТ. В критический момент нейрончики догадываются, что проще встать, чем заткнуть этот пиликающий оркестр, и вываливают ноги на пол. Голова не поднимается, глаза не открываются, и пальцы до синяков оббивают углы. Холод собачий. Батареи еле греют, ибо снова прорвало теплотрассу. Зубы ломит от студёной воды, одежда чуть не в инее. В холодильнике мышь повесилась, и тараканы тоже повесились, потому что батя в командировке, а вечером лень обуяла идти в магаз. И вот голодный, сонный, окоченелый ты плетёшься в гимназию.
А я же не ботан и не бегу на учёбу сломя голову. Зимой мне нравится трескать лёд в лужах, весной – давить шишки на набережной (они так кла-ас-сно хрустят), и в любое время года – гладить собак, которые встречаются по пути.
Ну, вы поняли: Артур Александрович – хронический опоздун.
Сегодня объединились три факта: будило не зазвонило, зубная паста не выдавливалась, а мужик у гимназии принёс документы Веронике Игоревне и встретил такое яростное сопротивление охраны, что я вызвался помочь.
К чему я это. Сегодня хотя бы нашёлся весомый повод.
Вероника Игоревна танком идёт по оценкам: налево и направо летят параши, пятёры, трюнделя. Четвёрки отсутствуют, и это настораживает. Не хотелось бы, чтобы у Вероники Игоревны снова начались проблемы. У неё получаются действительно интересные уроки, когда она пребывает в хорошем настроении и не устраивает на занятиях «Донбас».
– Никого не забыла? – с издёвкой говорит Вероника Игоревна. —Два десятка двоек, восемь троек, четыре пятёрки – вот ЭТО реальная оценка ваших знаний. Может, кто-то считает, что заслужил… четвёрку?
Класс угрюмо молчит в ответ. Нет, иногда Вероника Игоревна четвёрки ставит, но так неохотно, что ей об этом напомнили. Впрочем, цифра на окне вряд ли изменит ситуацию к лучшему.
– Вероника Игоревна! – сердито отвечает Олеся. – Да не мы её нари…
Раздаётся звонок. Вероника Игоревна слабо машет рукой, чтобы мы расходились. Скребут о линолеум стулья, множатся голоса, взвизгивают молнии на рюкзаках.
– В столову? – спрашивает Валентин.
Я мотаю головой.
– Попозже догоню. Купите мне две булы с сосисами.
– Сам как була с сосисой.
– Ха-ха. Какая оригинальная шутка.
– Шута, – Валентин лыбится, пока не замечает мой скепсис. – Дела необычайной важности?
– И чрезвычайной секретности. – Я достаю толстый, формата А4, пакет документов. Сверху чернеет адрес Вероники Игоревны, а пониже расположилось название фирмы «Башня» с соответствующим логотипом: средневековой дурындой из необработанных камней. – Какой-то мужик просил передать у гимназии.
– Сын мой, он там с семи утра стоял.
– И чё никто не помог ему? – хмурюсь я.
Валентин театрально задумывается.
– Не хотели, не видели смысла, наши родители учили нас не разговаривать с незнакомцами.
– Твой дедушка – особенно.
Валентин открывает рот, но понимает, что попал впросак. К нам подходят Олеся и Коваль. Олеся пробегает пухлыми пальчиками по руке Валентина и тянет его к выходу. Коваль вставляет наушники.
– Смотри-ка, подловил, – Валентин хмыкает. – Ладно, мне было откровенно влом. И мужичок мерзотный.
Коваль двигает тазом вперёд-назад, будто, кх-м, сношается с Олесей.
– Можно узнать, чем ты занимаешься? – со вздохом спрашивает она.
Коваль невозмутимо отвечает: «Трахаюс-с» – и продолжает двигать тазом.
– Давай ты найдёшь для этого собственную девушку, – предлагает Валентин и тянет Олесю к себе, подальше от Коваля.
Коваль стонет и с обиженным видом включает громче музыку в ушах.
– Мобыть, и найду.
– В столовой попробуй. Путь к сердцу женщины лежит через кофе.
– Моя твоя не слышать.
Я ещё улыбаюсь шуточной ссоре, но внутри разливается жалость – к невезучему мужику и к Веронике Игоревне, которой никто не передал документы.
– Блин, я не понимаю этого. Ходить в церковь – можем. Петь на старославянском – можем. Носить кресты, вешать иконы, давать милостыню, жертвовать на приюты бездомных, подбирать замёрзших котят – да, можем! Но едва нас просит о помощи человек, мы чешем мимо. Логика, ау!
Олеся зевает. Коваль с непонимающим видом вынимает один наушник.
– Ну, начал архиерействовать, – Валентин тычет меня кулаком в плечо, но чересчур сильно, будто не прощается добродушным жестом, а злится. – Две булы с сосисами. Отправлю посылой.
Три Ко уходят. Я тру место удара, закидываю в рюкзак тетрадку и направляюсь к Веронике Игоревне.
Она оперлась виском на руку и смотрит в окно – на кладбище, засыпанное снегом. Рыжие волосы засалились и неряшливо прядями закрывают глаза. Вся Вероника Игоревна выглядит неряшливо – как и её мятая юбка, как белая рубашка с закатанными рукавами, рубашка с желтизной на воротнике, рубашка, которую давно не стирали и не гладили.
Я ловлю себя на мысли, что с этой соскальзывающей в немолодость красотой, с тенями снов в углах чёрных глаз, с огнём волос мама Дианы кажется продолжением кабинета – как если бы его инопланетное пламя сошло со стен и приняло облик человека.
– Вероника Игоревна?
Молчание в ответ. Чёрные глаза странно подрагивают, будто сознание вышло по делам, но прикрыло дверь не до конца – оставило щёлочку и одним ухом подслушивает реальность.
– Вам просили передать. – Я боязливо протягиваю документы.
– Что? – Вероника Игоревна моргает и оглядывается. – Не поняла?
Я вежливо улыбаюсь и ещё на пару миллиметров приближаю к её лицу бумажный пакет. Да, мне приятно помочь Веронике Игоревне. Всё-таки учиться у неё интересно.
– Вам просил мужчина передать. У гимназии стоял и… ждал вас. Сказал, это очень для вас важно.
Красивые черты Вероники Игоревны искажаются, и у меня в голове будто загорается аварийная лампочка.
– Кто просил?.. – с тихой угрозой спрашивает Вероника Игоревна.
– Ну, мужчина…
– Вы всегда делаете то, что просят мужчины?
Я растерянно опускаю руку с документами. Вероника Игоревна со свистом втягивает носом воздух, вырывает у меня пакет и трясёт им, чтобы листы внутри конверта съехали в сторону прозрачного окошка. Чёрные глаза напрягаются, щурятся, и бумага словно тяжелеет – гранитом ложится на руки Вероники Игоревны.
– Сколько он вам обещал?
– Чё? Нисколько! Вероника Игоревна!..
Мне стыдно и неловко – как за глупую, непоправимую ошибку. Я вытягиваю шею и всматриваюсь в надпись на документе. Увы, под острым углом ничего не видно: пластиковое окошко изогнулось и смазало текст.
– Вам… у вас с Дианой проблемы будут? Из-за этого письма?
Вероника Игоревна молча отворачивается и смотрит в окно.
Снег закончился. Небо не тёмное и не светлое – промежуточное. Розоватое, пастельно-оранжевое, полупрозрачное – будто свод Земли вырубили из халцедона или яшмы. На горизонте мрачной стеной плывут тучи. Фонари светят ярко, но всё освещение – и естественное, и искусственное – образует паранормальное… розовато-пастельно-оранжевое сочетание.
– Почему бы вам не спросить об этом у Дианы?
Хлёстко, как удар веткой по лицу.
Я сглатываю.
– Нечего сказать? – зло спрашивает Вероника Игоревна.
Она резко встаёт, хватает что-то с химического стола, подходит к раковине и поднимает бумажный пакет. К его углу Вероника Игоревна приближает… зажигалку?
– Вот вам бесплатный урок, Артур Александрович. Если встречаете проблемы – испепеляйте их.
Вероника Игоревна щёлкает кнопкой – вырывается рыжий фейерверк и гаснет. Пламя не появляется. Она хмурится и пробует снова – и снова шипят бессмысленные искры. Мама Дианы повторяет этот странный фокус в третий, четвёртый раз, затем бессильно опускает руки. Закрывает глаза.
– С-сорян. Это не моё дело, только… Сорян. Только помочь думал.
Ха-ха. Вы наверняка заметили, что мне следовало думать лучше.
– Как она? – спрашиваю я.
Вероника Игоревна так и стоит у раковины – глаза закрыты, плечи поникли, – будто снова зависла, как на уроке.
– Всё ещё обет молчания? – шучу я неловко и тут же смущаюсь от собственной неуклюжести.
– А как твой отец? Все еще предлагает всем своим женщинам массаж ног?
Моё лицо будто обдаёт невидимым пламенем.
Вероника Игоревна открывает глаза и возвращается к столу.
– Родительский комитет опять говорит об исключении.
С тех пор как Диана замолчала, все говорят об её исключении. Не удивлюсь, если и морская свинка пишет об этом в своём дневничке.
– Вам нужно с кем-то профессиональным посоветоваться, наверное. Хотя бы насчёт блужданий… ну, во сне.
– Не поняла? – Вероника Игоревна резко вскидывает подбородок. Глаза остекленели, губы кривит усмешка – будто мысли умчались дальше, за поворот, но эхо прошлой фразы ещё скользит по лицу.
– Ну вот… подкаст на «Усатом». У них отдельно про киношки, и про машины, болячки…
Голос мой звучит всё тише и неувереннее, потому что Вероника Игоревна смахивает вещи в красную сумку: ключи, ноутбук, шприц-ручку с инсулином, тетради. От каждого движения по юбке разбегается сиреневая рябь. Последним ныряет бумажный пакет – белой водородной бомбой формата А4.
– А нельзя… – выпаливаю я. – Нельзя остаться с вами на четвёртом уроке?
– Артур Александрович, – Вероника Игоревна проверяет мобильный и прижимает тыльную сторону ладони ко лбу, – вы за мной следить собрались?
– Да с чего вы?!.. Нет! Нет, мне тупо понравилось сегодня. Ну, с Ван Гогом и прочее. Из-за кевлара вашего вообще не спал…
Я улыбаюсь заискивающе, но Вероника Игоревна даже не смотрит в мою сторону. Как странно она напоминает Диану из прошлого – ту Диану, которая наблюдала за Северным сиянием. Будто мать и дочь совпали, зазвучали в унисон – если не мыслями, не голосом и поступками, то хотя бы взглядами на недостижимую в пространстве и времени точку.
– Вот и идите спать на литературу.
– А нельзя… нельзя всё-таки у вас остаться? У вас же одиннадцатый «Б»? Неорганические кислоты?
Я поднимаю руку в жесте вопроса, но Вероника Игоревна по-прежнему не слушает.
Последнее время заметно, насколько ей скучно в гимназии. Заметно, что мы раздражаем или не понимаем Веронику Игоревну. Или безразличны. Как бы… слишком мелкие, глупые. Ещё год назад она водила экскурсии, вела электив, где выставляла на лабораторный стол шеренгу реактивов, раздавала стаканы и позволяла мешать вещества в любом порядке. А теперь…
Не знаю, мне нравилось. Когда неправильного ответа не существовало – поливай себе золотистое красненьким и объясни, что получил.
– Артур Александрович… – Вероника Игоревна поднимает раздражённый взгляд, но улыбается, когда замечает выражение моего лица. Черты её смягчаются, хорошеют, и она отвечает явно не так, как хотела: – Бог с вами, оставайтесь. Но очень прошу…
– Не спать? На кислотах?! – Я развожу руками. – Да ни в жизнь!
Вероника Игоревна качает головой, и улыбка на красивых губах бледнеет.
– Убедите мою дочь заговорить.
Сон третий. Музыка остаётся, голоса исчезают
– …«Западная вахта», – раздаётся над головой женский голос. – Следующая остановка – «Храм жён-Мироносиц».
Троллейбус останавливается и с шипением сворачивает гармошки дверей.
Две ступеньки. Асфальт. Гололедица.
Я засыпаю в рот остатки сухариков, вытираю пальцы об упаковку и скармливаю её ржаво-зелёной мусорке. Кушай, монстрик. Ням-ням.
Безликие высотки нависают бело-синими стенами и словно подминают под себя. Во рту хрустят крошки с привкусом химического холодца.
Седьмой подъезд.
Шестой.
Пятый.
Приближаются серо-синие двери, посреди которых алеет граффити-сердечко. Рядом барахтается на ветру объявление о плановом отключении воды (неужели такие бывают?) и чернеет отметка: «Уровень воды 5 октября 2014».
Какая ирония.
Я повожу плечами и включаю режим камеры в телефоне. Не проходит и секунды, как пятый подъезд со всеми его сердечками, объявлениями и отметками появляется на моей странице в «Почтампе». Не проходит и двух, как Валентин ставит лайк и присылает какое-то видео с названием «Крипота».
Сколько бы ушло на подобное в девятнадцатом веке?
Раздаётся писк, и металлическая дверь грузно открывается мне навстречу.
Я пропускаю семейную пару, внутренне готовлюсь и захожу в холодистый полумрак подъезда, в зассанный лифт.
Двери закрываются, я запускаю «Крипоту» Валентина. На экранчике мобильного возникают 192 лайка, куча сообщений в духе "ну и жуть" и забитый класс общаги в нашей гимназии.
Изображение тусклое: царят чёрный, серый, бордовый. Из окон льётся бледное сияние и очерчивает сгорбленную тень, которая тяжело дышит. Видео никак не фокусируется, и я не понимаю, мужчина это или женщина.
Шорох.
Стон.
Человек выгибается как на дыбе, и по моей спине стекает ледяной ручеёк пота.
Диана.
Она открывает рот, будто плачет, но на записи не слышно ни звука. Взгляд Дианы пуст, неподвижен, рот открывается и открывается – в диком оскале, как если бы челюсти рвались на части. Тень Дианы содрогается от сухих рыданий. Мои уши закладывает, кровь приливает к голове, и я напоминаю себе, что смотрю любительскую запись, снятую на телефоне.
Это на видео мне явилась Диана.
Это на видео она беззвучно, исступлённо плачет в приступе лунатизма.
Бр-р-р.
Лифт с грохотом выпускает меня на лестничную площадку. Горько пахнет сигаретами, постукивает открытая форточка. В жёлтом свете «сороковатки» я минуты три громыхаю ключами, пока дверь не поддаётся.
– Спасибо, что не поменял замки!
Тишина в ответ.
Прохлада.
Из моей комнаты янтарным потоком течёт солнечный ручей: зажигает искрами пыльный воздух, очерчивает дрожащие тени на полу. Я с удовольствием прыгаю кроссовками по тряпке, закрываю дверь и кидаю ключи на тумбочку.
– И особенное спасибо за то, что не появляешься дома!
Рюкзак получает под зад и улетает к софе. На вешалку баскетбольными трёхочковыми летят шапка, перчатки и шарф.
Оп-ля.
Мой взгляд упирается в розовую записку на зеркале – короткое и ёмкое «Извинись». Ниже прилепилась зелёная бумажка, в центре которой нарисовали весёлую лягуху. Лягуха говорит: «Ква-а, какие грязные ботинки». Бумажка ничего не говорит. Она давно побледнела и свернулась по бокам, но у меня не поднялись руки её содрать. Да, когда-то Диана рисовала такие записочки, когда-то давным-давно, в позапрошлой жизни.
Я без удовольствия вспоминаю о просьбе Вероники Игоревны. С шумом втягиваю носом воздух и снимаю кроссовки. Топаю на кухню.
Просьба идёт следом.
Всхрапывает светло-бежевый холодильник, и металлическая дрожь проходит по его корпусу. За девственно чистыми окнами вспархивает на бельевой верёвке батина рубашка. Солнце просвечивает сквозь белую ткань масляным шаром и согревает моё лицо.
Я дёргаю створку и впускаю в форточку колокольный звон к вечерней службе. Следом проникает вкусная свежесть: соскальзывает на пол, покусывает щиколотки.
Весна.
Мои пальцы задевают берестяной магнит «Мурманск» на холодильнике и стискивают ручку. Резиновый уплотнитель на дверце чавкает, лицо обдаёт инеем. На стол, словно киты на берег, выбрасываются пакет майонеза, буханка чёрного и шмат конской колбасы. Я щёлкаю кнопкой чайника и носом, как дельфин, тычу в телефон – снимаю блокировку.
Нет новых лайков? М-м… нет. Смиритесь, Артур Александрович, по числу отметок «Лѣпота» вам никогда не победить ни снохождение Дианы, ни голую жопу Симоновой.
Я обрезаю корочку с куска бородинского и одновременно прокручиваю новости в ленте. Мелькают чёрно-белые фото пирамид, выпуск «6 кадров» в постах Коваля. Сообщение о первом туркменском спутнике.
Вы никогда не задумывались, что в эпоху интернета самое страшное – не знать, какую новость выбрать? Вот ты крутишь и крутишь эту рулетку, пока не находишь любопытственный пост, а потом ловишь себя на предчувствии, что найдёшь лучше. И палец снова елозит по тачскрину – как загипнотизированный, как если бы физически не мог остановиться.
Мем о «Кровавой свадьбе», кодекс чести русского офицера. Новый выпуск подкаста Валентина. Лавандовые поля Франции.
Я резко прокручиваю назад. К центру экрана спускается фигура отца Николая: усталая, сутулая – будто её тянет к земле грузный серебряный крест. Мой палец повисает над стрелочкой воспроизведения, качается в задумчивости влево-вправо и давит в экран.
Пиктограмма загрузки крутится раза три, будто балерина (вид сверху), и дед Валентина безмолвно открывает-закрывает рот. Я соображаю, что не включил звук, и втапливаю кнопку громкости в бочину мобильного.
– …года наша община выпускает ежемесячную газету «Доброе слово» тиражом в тысячу экземпляров, – зычным, басовитым голосом рассказывает отец Николай. Камера укрупняет его бороду, перевитую нитями седины, и у меня само собой возникает в голове слово благостность. – С две тысячи четвёртого года на частоте девяносто девять и два мегагерца работает наше круглосуточное православное радио «Глас светлый». Тридцать два ребёнка из Детского дома номер шестнадцать участвуют в нашем образовательном эксперименте по снижению преступности среди воспитанников детдомов.
– Бывают ссоры с детдомовцами? – Камера показывает неестественно прямую Олесю. Ярко-зелёный свитер приятно обтягивает девичьи формы и словно бы очерчивает их, отделяя от фона: бледной иконы в серебряном окладе и книжных шкафов.
Запах майонеза напоминает мне о бутерброде, и, доводя пищевую конструкцию до ума, я в который раз удивляюсь магическому обаянию отца Николая: он будто… обволакивает?
Или дело в свитере Олеси?
– Не без этого, – с улыбкой отвечает отец Николай и мизинцем поправляет чёрные роговые очки. – Кто-то весьма настороженно относится к православным ценностям, кто-то, бывает, вовсе придерживается иной религии.
Я наконец кусаю бутер, и жирноватый, с уксусом аромат майонеза растекается по языку. А вместе с ним – дегтярный привкус махана.
Долбаная конина. Батя жрёт её как чипсы, а мне всякий раз представляется, будто я человечину ем.
– Как вы решаете эти ссоры? Всегда ли сохраняете, ну, спокойствие?
Отец Николай складывает руки на внушительном животе.
– Нет, Олеся. К сожалению… нет. Хотя я и прикладываю все усилия, чтобы одержать победу над сиюминутными эмоциями, мне есть, за что себя винить.
– Но вы ещё, как бы, думаете про воскресную школу?
– Олеся, думаем, конечно, – отвечает отец Николай, и в верхнюю часть кадра влезает меховая ветрозащита.
О господи!
Коваль!
Тебе только и нужно, что ровно держать микрофон.
– Мы уже посещаем уроки в гимназии имени Усиевича, – продолжает отец Николай, не замечая мохнатого зверя над собой, – и кадетском училище номер пять. Читаем бесплатные лекции, проводим обсуждения. Приглашаются все желающие, в том числе взрослые. Я очень, надеюсь, что мы завершим строительство собственного учебного заведения для детей с ограниченными возможностями… к сожалению, пока мы лишились должной поддержки.
Меховое пугало наконец исчезает за верхним краем кадра.
Олеся кивает и сверяется с записочками. Пальцы её дрожат. От волнения? Словно это «Вечерний Ургант», а не выпуск доморощенного подкаста.
И всё же Три Ко сняли интервью. Без меня. Да, я никогда не выказывал интереса к их «каналу», скорее, пренебрежение или лёгкое презрение – как взрослый смотрит на рисунки первоклашек, – но отлично бы чувствовал себя там, в кадре. Задавал бы вопросы на месте Олеси, вертел бы камерой «яблофона» не хуже Валентина или хотя бы держал чёртов микрофон так, чтобы он не влезал в кадр.
Кислая смесь зависти и разочарования плавит мне желудок, и я бросаю ей на съедение ещё один ломоть конской колбасы.
Жри!
– И всё это… – Олеся наконец выуживает нужный вопрос, – вы делаете на свечки и пожертвования?
– Да, свечи, записки, молитвы, панихиды… Последнее время, стали приносить доход книги, видимо, в связи с популярностью нашей страницы в социальной сети. Кстати, хочу отметить, что данная страница – целиком инициатива моего внука. – Отец Николай чуть улыбается. – Духовенство, с нашей стороны, нисколько не цензурирует её содержание.
– Между прочим, очень интересная страница, много познавательного. – Олеся бросает лукавый взгляд за камеру и опять сверяется с записями. – Вот в Свято-Алексиевской пустыни, сколько на данный момент проживает здесь, м-м, постоянно?
Отец Николай поправляет мизинцем чёрные роговые очки и беззвучно шевелит губами.
– Предполагаю, пятьдесят два человека.
– Так мало? – Олеся наклоняется вперёд. – Кажется, что попадаешь в отдельный город… посёлок.
– Всё относительно, Олеся. Я помню, когда в девяностом году был принят закон о свободе вероисповедания, я самолично крестил несколько сотен. Никто из них больше не посетил церковь. Так что эти пятьдесят два человека куда больше значат для меня, чем те сотни.
– Эти пятьдесят два человека – одиночки или семейные люди? Духовенство? Мирские?..
– Олеся, по-разному. – Отец Николай оправляет длинную бороду. – Кто-то находит у нас необходимое уединение, кто-то – семью. Кто-то приезжает с семьёй. Наши двери для всех открыты.
– Скажите, а… ну, а много ли тех, кто однажды поселился среди вас и потом уезжает?
Отец Николай отпивает воды из бутылочки. Его светло-карие глаза затуманиваются, и ответ звучит далёким, суховатым эхом:
– На моей памяти был один такой человек.
– Как интересненько, – Олеся кивает и перебирает записки, но вскоре останавливается. Секунду она медлит, затем всё же спрашивает: – А какая причина?
– Я бы не хотел об этом говорить, Вероника.
Камера слегка дёргается.
– О… Олеся.
Дед Валентина замирает и секунд десять вовсе не дышит.
– Прости меня… – выдыхает он. – Конечно, Олеся. Олеся. Прости.
Изображение моргает от резкой монтажной склейки – словно Валентин выдрал с корнями длинную неловкую паузу.
– Если коротко… – спрашивает Олеся, – причина была в каких-то особенностях жизни в пустыни? Или…
– Нет. – Отец Николай снова отпивает воды и горбится ещё сильнее, будто крест с каждой секундой тяжелеет и прижимает его к земле. – Она… этот человек имел свои причины. Ребёнка, о котором следовало позаботиться. Дела, которые следовало завершить.
– А нельзя это было сделать, уже живя здесь, помогая?..
Слово «ребёнок» ещё звучит в моих мыслях и заглушает вопрос Олеси. Неужели отец Николай говорит о Диане и её матери? Именно Вероника Игоревна уходила жить в Свято-Алексиевскую пустынь и потом вернулась. Больше некому.
Я машинально отрезаю кусок махана и кладу с ножа в рот.
С чего же тогда всё началось?
С листовок. С четвёрок? Я помню, что гимназию перевели с двухсотбалльной системы на пятибалльную, и на уроках Вероники Игоревны не стало хорошистов.
С месяц гнойник набухал, разрастался, а затем посыпались жалобы родителей. Начались проверки, воздух классов наполнило скрытое напряжение. Тогда же в нашу гимназию пришёл дед Валентина. От него веяло обаянием светлого, настрадавшегося человека, которое притягивало людей и Веронику Игоревну тоже зацепило, но зацепило неправильно. Не как пример добродушия или открытости, а как ледяной шип Снежной королевы, что попадает человеку в сердце и лишает покоя.
Со стороны всё выглядело невинно: Вероника Игоревна зачастила в церковь, а на подоконниках у нас зацвели глянцевитые листовки. Карандашные голубые ручейки текли на карандашных зелёненьких полях и ругались непонятными словами: ЕВХАРИСТИЧЕСКИЙ! ЛИТУРГИЯ! КАТЕХИЗАЦИЯ! ВОЦЕРКОВЛЕНИЕ! Через пару месяцев в углах комнат поселились иконы седобородых старцев, а на кухне что ни день выгорали тоненькие свечки.
На Масленицу Вероника Игоревна пропала. Ушла посреди лабораторной, как уходят за туалетной бумагой или шоколадкой к чаю – и дома не появилась, и след простыл.
Диана словно впала в душевный паралич: на уроках отвечала невпопад и каждую большую перемену проверяла, вернулась ли мама. Снова звонила Веронике Игоревне на сотовый, часами слушала протяжные гудки. Заклеила скотчем выключатель в прихожей и запрещала его трогать, как раньше оставляла свет до возврата мамы из гимназии. Диана не училась, не мылась, не ела, и кормил я её чуть не с ложки.
Через две недели Вероника Игоревна вернулась. Так же просто, как и ушла, будто торчала всё это время в длинной очереди.
Понимания она не встретила. Из гимназии её уволили, мой батя устраивал дикие скандалы, и скоро Вероника Игоревна с Дианой съехали от нас.
Через год после этой кутерьмы Аида Садофиевна – нынешний директор – возвратила Веронику Игоревну в гимназию. С грехом пополам появились четвёрки, а следом – новый кабинет, похожий на рождение сверхновой. Вернулись допы и элективы, но…
Вы заметили? Который раз это слово – вернуться. Забавно, что в нём самом заключён временной парадокс. Даже если ты вышел из дома, а потом, блин, вернулся, ибо зонтик забыл, тебя встречает другой дом. В нём уже сместились частицы воздуха и пыли, и фотоны навыбивали электронов. Распался атом в деревянной швабре, Земля провернулась на несколько тысяч метров вокруг своей оси – ЭТО УЖЕ СОВСЕМ ДРУГОЙ ДОМ. Ты в другой дом пришёл! Ты не вернулся!
Так и Вероника Игоревна не вернулась из пустыни. Она изменилась, и Диана изменилась. Сместилось что-то, разошлось по шву и поехало дальше, набирая ход.
Я останавливаю видео майонезными руками.
Отец Николай.
Вероника Игоревна.
Диана…
Как ты разговоришь человека, который молчит месяцами? Молчит тупо, упрямо, зло, потому что уже не верит в слова, в их силу.
Я раздражённо протираю телефон от соуса и захожу на свою страницу в «Почтампе». Палец, будто сам, пересекает экран и вжимается посреди списка друзей в аватарку Дианы. На фото она застыла в жутковатой сепии – на коленях, разведя руки в стороны и выгнувшись назад, будто тело свела судорога. Или будто её распяли?
Диана «Геката» Фролкова
МУЗЫКА остаётся ГОЛОСА исчезают (с)
Была в сети 21 марта в 16:43
День рожденiя: 14 января 2001 г.
Городъ: Северо-Стрелецк
Семейный статусъ: чортъ разберётъ
Вебъ-сайтъ: http://wwwDifrol
Образованіе
Гимназія: Гимназия им. Г.А. Усиевича
Северо-Стрелецк, съ 2008
Гимназія: Музыкальная школа №8 '17
Северо-Стрелецк, 2014–2016 (г)
хоровое отделение
Жизненная позицiя
Дѣятельность: давно поняла, что спорт – не моё, мало говорю, мало сплю, мало ем, мало трусов и носков, легко могу дать совет по жизни или вбить зубы вам в глотку, но скорее всего ни то ни другое вам не нужно
Любимыя композицiи: Фекальный вопрос, Пепел и ветер, Гражданская оборона
Любимыя ленты: Все умрут, а я останусь, Заводной апельсин, Бойцовский клуб, Груз 200
Любимыя потѣхи: слать лучики гавна
Любимыя высказыванiя: Мир настолько испортился, что, когда перед тобой чистый искренний человек, ты ищешь в этом подвох. (Р.Брэдбери)
Банк СеверМорПуть
18 марта 2018 в 20:41
Просьба находиться дома. Запланирован выезд с целью вручения уведомления об уступке прав требования по долгу. Мероприятия будут проводиться по адресу регистрации, работы и иным адресам проживания вашей семьи. Если сумма оплачена, перезвоните во избежание недоразумений.
