Андрей Посняков
Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус

– Заходи. Квасу будешь?

– Потом.

Сбросив с плеч покрывало, девушка стянула через голову рубаху и бросилась в постель. Смуглая, грациозная, словно пантера, она чем-то напомнила Ремезову Полину. Такая же стройненькая, такая же грудь, упругая, небольшая, с темно-коричневыми, быстро твердеющими под умелыми пальцами Павла сосками. Черные, с ярко выраженной рыжиной, волосы, сверкающие антрацитовые глаза с лукавою поволокою, смуглая кожа, над верхней губою – еле заметный золотистый пушок…

А эта, пожалуй, покрасивее Настены будет! Правда, смотря на чей вкус.

Павел провел рукой по талии и бедрам девушки, погладил спину, привлек, прижал к себе… поцеловал… Ксения с жаром откликнулась, обняв молодого человека за плечи… Какая у нее кожа! И тонкий стан – позвоночник можно прощупать, и лопатки… плечики… Ах…

Сладострастно прикрыв глаза, девушка застонала, выгнулась, закусив нижнюю губу…

Ах, девки-девки… И где же ваша девичья честь? Где достоинство? Впрочем, какая может быть честь у рабыни? Какое, к чертям собачьим, достоинство? Что уж о средневековье говорить, когда в России и в девятнадцатом веке вовсе незазорно считалось барину с крепостными девками баловаться да гостей ими угощать. И какое достоинство было у крепостных, которых – кто попало и во все щели? Как и сейчас – весь российский народ.

Ох, как она застонала! Вот это стон, вот это страсть, вот это…

– Ах, милый господин, – изнемогающая и даже чуть побледневшая дева погладила расслабившегося Павла по груди. – Какой ты… Как мне было…

– Тсс! – Ремезов провел пальцами по пухлым девичьим губам. – Не говори много… лежи… Хочешь, я тебе спинку поглажу?

– Очень хочу, господине.

– Тогда повернись… Так?

– Так, господине… та-ак… та-ак… Какие у тебе нежные руки… а-а-ах…

Нагнувшись, Павел поцеловал Ксению в шею, нащупав руками грудь, чуть сжал пальцами соски, прошептал:

– Не называй меня господином, ладно? А ну-ка… приподнимись… мы ведь сейчас с тобою на равных, да?

– Да, мой… да! да! да-а-а-а-а!!!

Любовники вновь сплелись в единое целое, и Павел улетел в сияющие облака, целуя девичьи плечи… Какое это было блаженство, какое наслаждение – вот так заняться любовью с кем-то неожиданно заглянувшим на слабый огонек свечи. Чего никак не планировал, не ожидал. Погрузиться в антрацитовые эти глаза, нырнуть с головой в омут – так бы там и остался, Боже… в этом искрящемся негой и страстью водовороте любви!

Да уж, внезапно вспыхнувшая страсть захлестнула боярина, он уже не владел собой, крепко обняв деву за талию, ощутив в своих руках трепетно-грациозное тело… теплую, смуглую, с золотистым отблеском, кожу, темную полоску позвоночника, упругие ягодицы, нежные ямочки на пояснице…

Ах!

И жар! Пылкий всепоглощающий жар нахлынувшей на обоих любовников страсти. И что с того, что Ксения была челядинкой-рабой, а он – господином?

– Ах… ах… Ах!!!

– Ты знаешь, мне давно уже ни с кем не было так хорошо, – честно признался Ремезов. – Ты очень славная, Ксения. Очень!

– Ты тоже, мой го…

– Тсс! Какие у тебя нежные руки… Ты очень, очень красивая!

Девушка улыбнулась:

– Многие говорят – для красоты я слишком худа, гос… милый.

– Нет! Что ты, не слишком! – встрепенувшись, молодой человек тут же сник и тихо спросил: – Ты – раба?

– Из челяди, – коротко кивнула Ксения. – Отец отдал меня за долги, сначала – в закупы, а потом, когда не смог выплатить, старый боярин сделал меня невольницей, сенной девкой. Знаешь, я на батюшку не в обиде – в семье дюжина детей, всех кормить надо. А тут хоть я пристроена, да и долг боярин списал.

– Да уж, хорошо ты пристроена… Слушай, я могу чем-то помочь?

Повернув голову, девушка посмотрела на Ремезова с большим удивлением:

– Помочь?

– Ну, да. Выкупить тебя, и…

– И сделать своей наложницей? Жениться на мне ты не сможешь… увы… Такова жизнь.

– Пусть так, – согласно кивнул Павел. – Но ты обретешь свободу.

– И куда я пойду?

А вот на это молодой человек уже ничего не мог ответить. Действительно – куда?

– И все же я дам тебе кое-что… Вот, возьми!

Спрыгнув на пол, молодой человек отвязал от пояса кинжал с украшенной жемчугами ручкой, что приобрел в Менске или еще где-то в пути. Ножны тоже были богатые, золоченые.

– Бери, бери, что смотришь? Может и пригодится – вещь недешевая. Найдешь, где спрятать?

– Найду! Только… Господин, я не могу остаться с тобой до утра – так уж принято. И… – Ксения вдруг замялась. – Я должна спросить тебя про орденских немцев…

– Про кого спросить?

– Не спрошу! И… мне пора. Прощай, боярин, и не держи зла. И еще – опасайся своих братьев!

Одевшись, девушка выскользнула прочь. Скрипнув, затворилась дверь. Свечной огарок оплыл, догорая, а вот и погас, истекая тоненькой струйкой дымка. За окном заметно посветлело – что, уже утро? А ведь так и не поспал. Да и черт с ним, со сном, ведь – Ксения… Настена… Эх, девы, девы…

На рассвете Ремезов со своими людьми покинул усадьбу покойного батюшки, уехали по-английски – не прощаясь, да и с кем было прощаться-то? Родные братцы знать младшенького не желали, не захотели парой слов перекинуться. Ну, и черт с ними, была нужда!

Стоял небольшой морозец – градуса три-четыре от силы, по присыпанной снежком дорожке мела поземка. Желтое зимнее солнышко то скрывалось за палевыми облаками, то вновь показывалось, озаряя золотистым сиянием тянувшийся вдоль санного пути сказочно-снежный лес.

– Анкудин плотненьких девок любит, – нагнав боярина, с усмешкой докладывал Митоха, – У него все сенные – пухленькие, не знаю, как жена на то смотрит. Хотя – а что ей поделать-то? Разве что челядинок тех изводить – вот и изводит. Которую сама побьет, которых – в сеннике слуги плетьми потчуют, причина всегда сыщется.

Павел согласно кивнул:

– Понятно. Случайно, девицы Настены средь челядинок Анкудиновых нет?

– Настены? – наемник потупился. – Имен, извиняй, господине, не спрашивал. А надо было?

– Да ладно, – молодой человек расслабленно отмахнулся. – Что о Питириме узнал?

– Питирим похитрее старшего, он супротив тебя и мыслит поболее.

– А девки у него каковы?

– Тощие да смуглявые.

О, как! Ничего не сказав, Павел покачал головой – вот вам и Настена, вот и Ксения… постельку погреть – ага! Наверняка братцами девки подосланы. Зачем? То пока неясно.

Причем старший из братьев, Анкудин, послал свою девчонку первым… Однако Питирим и впрямь оказался хитрее – переиграл. Эх, Ксения, Ксения… Впрочем, а что ее винить-то? Лицо подневольное, не своей волей живет – хозяйской.

Однако чего же братцы хотели? Да того же, чего и он сам, Павел, о них – вызнать побольше. Вызнали? Да не особо, с обеими девками молодой человек не секретничал, ничего такого этакого не говорил – да и что мог сказать-то? Разве что признаться, что он – кандидат физико-технических наук.

Недалеко от Смоленска, у большого храма монастыря на Протоке, путники, перекрестившись, повернули на юг, к дому. Ехали не торопясь, в охотку, в свое удовольствие – благо к обеду и небушко серое рассупонилось, заголубело, и солнышко заблистало, глаза слепя. Хорошо!

Ближе к полудню спешились на лесной опушке, перекусили прихваченными запасливым Окулкой припасами, малость отдохнули и только было собрались ехать дальше, как позади, на дороге, послышался приглушенный стук копыт. Кто-то мчался.

Митоха, не дожидаясь приказа, выхватил из-за пояса саблю, тяжелую, с легким изгибом. Окулко подбросил в руке палицу, Павел схватился за меч.

– А, может, в лесочке схоронимся? – высказал дельную мысль Окулко-кат.

Наемник зло сплюнул:

– Не схоронимся – по следам сыщут. Эх… вскачь надо было! Может, и оторвались бы… если там не татары, от тех бы конно не скрылись.

Впрочем, гадали недолго – буквально через несколько секунд на опушку вынеслись всадники – окольчуженные, с мечами, с копьями со щитами червлеными, на высоких шлемах играло солнце.

Всего их было около дюжины, а впереди – смутно знакомый юноша с круглым красивым лицом. В богатом, подбитом соболями, плаще поверх серебристой кольчужки, на голове не шлем – шапка бобровая с аксамитовым верхом.

Где-то этого парня Павел уже видел… только вот – где? Да-а-а… а вот у этих людей – память на лица куда более совершенная, раз в жизни человека увидят – потом могут и через несколько лет вспомнить.

Завидев Ремезова, круглолицый неожиданно улыбнулся:

– Заболотский боярин Павел, вольный слуга?

– Ну, Павел… – молодой человек все еще смотрел на воинов настороженно.

Те, впрочем, никакой агрессии покуда не проявляли.

– Язм Михаил, князь, – запросто напомнил юноша. – Забыл, что ли?

А ведь точно! Ремезов стукнул себя по лбу – ну, конечно – князь! Ведь недавно совсем виделся с ним в детинце. Михаил, да – троюродный племянник старого князя Всеволода Мстиславича… Михайло… Михайло…

– Здрав будь, светлый княже Михайло Ростиславич.

– И ты здрав будь, боярин, – с достоинством кивнул князь. – Крутить не буду – за тобой еду, велением дядюшки мово Всеволода.

– За мной? – Павел удивленно моргнул.

Вот как! Сам князь – пусть и молодший – за ним послан! Интересное дело – что же такое случилось-то?

– Что за тобой – не ведаю, вот те крест, – сняв шапку, Михаил Ростиславич размашисто перекрестился. – Одначе дядюшка тебя, боярин, видеть желает.

– Желает – съездим, – пожал плечами Ремезов. – Тут и ехать-то всего ничего. Ишь ты… – тут молодой человек не удержался, съязвил: – Целого князя прислали!

– То для порядку, – князь Михайло поворотил коня. – Что б ты зря глупостей каких не натворил. А то нагнал бы тебя сейчас незнамо кто – и что? Ты б ему вот так сразу поверил?

– Неглупо, – хватая узду, согласился Ремезов. – Что ж – в Смоленск так в Смоленск. Людей своих с собой взять можно?

– Бери, – глянув на Окулку с наемником, князь махнул рукой. – Только быстрее поскачем – к обеду в хоромы попасть хочется.

Михаил Ростиславич был приветлив и вежлив, улыбался, похоже, ничуть не тяготясь порученным ему делом – действительно, если б послали обычного десятника или сотника – кто знает, не дошло бы до крови?

А так… Молодшего князя Ремезов знал и ему верил. Раз уж сам Всеволод Мстиславич – сюзерен верховный – зовет, так как можно ослушаться? Не по понятиям, не по закону.

Приехали быстро – что тут скакать-то? – верст семь-десять. Миновав грозные ворота детинца, спешились.

– Ты, тут, во дворе, постой, – обернувшись, распорядился Михайло. – А я пойду, доложу князю.

Взбежал по крыльцу по-мальчишески быстро, вприпрыжку, исчез за дверями…

И тут же, не прошло и пары минут, выскочил на двор – судя по одежке – не простой слуга, а дворецкий, тиун:

– Кто тут заболотский боярин Павел, Петра Ремеза сын?

– Ну, я.

– Светлый князь Всеволод Мстиславич пред очи свои требует!

Требует – сходим. Хмыкнув, Павел бросил поводья коня Окулке и быстро зашагал вслед за тиуном, миновав оружную стражу в ярко блестевших кольчугах и с миндалевидными, старинного образца, щитами. С такими только в княжьих палатах и стоять – тяжелы больно, нынче-то щит совсем другой пошел – куда как легче, треугольный, без навершья круглого – да и зачем оно, коли лицо кольчужная бармица прикрывает, наносник с полумаскою, либо вообще – личина зверская – страх на врагов нагонять.

Старый князь встретил заболотского боярина сурово: сидя в высоком кресле та-ак свернул очами, благо что не рыкнул.

– Павел, Петра Ремеза покойного – молодший сынок?

Нет, папа римский!

Павел сдержанно поклонился:

– Язм.

– В переветничестве тебя, Павел, неведомый доброхот обвиняет! – сдвинув брови, резко сказал князь. – Меч сыми… В остроге пока посидишь, до суда.

– В переветничестве? – молодой человек машинально отвязал от пояса ножны, протянул подскочившему воеводе – дородному Емельяну Ипатычу. – И к кому ж я переметнулся?

– О том, боярин, на суде узнаешь, – дернув реденькой бороденкой, Всеволод Мстиславич недобро прищурил свои и без того узкие глазки, от чего стал похож на татарского мурзу. – А покуда, до суда, в острожке посиди да подумай. Либо повинишься… либо…

– А, может, оправдаюсь еще? – взволнованно перебил Ремезов. – Кляузы-то гнусные всякий мастак слать. Может – брешет доброхот тайный, как сивый мерин?

Князь неожиданно ухмыльнулся:

– Может, оно и так. А мерин – не брешет, ржет, то пес – брешет. Ну, инда посиди, подумай…

Всеволод Мстиславич махнул рукой, и к опальному боярину тут же подскочили двое дюжих молодцов с секирами на плечах.

– То тебя до острога проводят.

Поникнув, как и положено, головой, арестованный послушно заложил руки за спину – а что тут было делать-то? Кинуться, махнуть ближайшему воину в морду, да бежать? Ага… как же. Далеко не убежишь, чай – жизнь, не боевик голливудский.

– Князь! – уже на пороге обернулся Павел. – А в чем меня обвиняют-то?

– То в остроге узнаешь, – властитель Смоленска почмокал губами. – Голодом морить тебя не будут одначе… Но денька два посидишь.

Посидишь… вот это дело – с похорон да сразу в острог.

– Княже… там, во дворе, люди мои…

– Людям твоим сказано – пущай в городе ждут. А ежели надумают в бега податься – значит, вместе с тобой виноватые.

Что ж – и тут недурно придумано. Действительно, коли сбегут Окулко с Митохой, так сразу ясно – не зря их боярин в злом умысле обвинен.

Располагавшийся в дальней башне детинца острог оказался обычной горницей, только слегка темноватой и маленькой, однако же – теплой, с печкой – точнее, ее частью – отапливаемой с соседнего помещения. Судя по всему, узилище сие предназначалось вовсе не для простолюдинов, а для важных особ… типа вот – боярина-переветника Павла, Петра Ремеза сына, Заболотского.

Слава Богу, или, скорее – старому князю, муками неизвестности узник страдал недолго. Во дворе, за маленьким – едва кошке пролезть – оконцем, только еще начинало темнеть, когда снаружи, в дверях, скрипнул засовец.

Павел приподнялся на лавке…

– Здрав будь, боярин.

Вежливо поздоровавшись, в темницу, в сопровождении двух дюжих слуг – один с горящей в бронзовом поставце свечой, другой – с деревянным полукреслицем-стулом – вошел сутулый худой монах… точнее говоря, Ремезову так показалось, что монах – исхудавшее лицо, черная, длинная и узкая, борода, высокий лоб с большими залысинами – тип вполне аскетический, правда, если присмотреться, так видно, что все ж таки не монах – мирянин: и одежка не монашеская, разве что – длинная, да только из хорошего и недешевого сукна, и поясок узорчатый, и на шее тускло блестит серебром цепь. Не, не монах – ярыжка, порученец княжий – ну, кто еще мог быть-то? Видать, послан допрос вести, проводить, как не преминула б заметить острая на язычок Полина – «следственные действия». Вообще-то, в служебные дела любимой женщины Ремезов никогда не вникал, но кое в чем разбирался – прорывалось иногда и в старшем следователе прокуратуры – Полине – желание что-нибудь рассказать. И тогда уж – хочешь не хочешь – слушай.

Так вот и этот был – следователь, ярыга по-здешнему.

Поставив поставец со свечкой свечку и стул, слуги удалились, и ярыжка, усевшись, важно положил руки на стол и вдруг неожиданно улыбнулся:

– Знаешь, боярин, почему ты не в холодной, а здесь?

– Интересно, почему же? – вскинул глаза молодой человек.

– Потому что Михайло Ростиславич-князь на тебя виды имеет, – не стал ходить вокруг да около ярыжка. – На тебя, на воинство твое… слыхали, слыхали про твою дружину! Вот и князь молодший велел как следует во всем разобраться, и, если не виноват, так побыстрей тебя отпустить.

– Да в чем меня обвиняют-то? – умоляюще сложив руки, узник вскочил с лавки. – Скажи, добрый человек!

– Скажу, – степенно покивал «следователь». – За тем и явился. Язм – Тимофей, Орефьев сын, князя старшого Всеволода Мстиславича дьяк!

Дьяк! Ах, вон он что! Бюрократ, короче.

– А имали тебя, потому что донос имеется!

– Донос? – Павел изумленно отпрянул и нервно расхохотался. – Я, кажется, догадываюсь, кто его написал… Наверняка – братья мои, Анкудин с Питиримом, так?

Дьяк Тимофей покачал головой:

– Нет, господине, не так. Донос на тебя некий Олекса Кривобок написал, батюшки твово покойного тиун.

– Олекса?! – вскинул брови молодой человек. – Вроде нам с ним делить нечего… Ага! Братцы его подкупили, не иначе! Ух, глоты…

– На братьев улики есть? – деловито перебил дьяк.

– Улики? У меня лично нет, но… Если этого Олексу-тиуна допросить как следует, то…

– Допросим, – Тимофей успокоительно тряхнул бородой. – Это уж как водится – доносчику первый кнут. Завтра же и допросим. Покуда же в доносе показано, будто ты, боярин, хвастал, будто с литовским князем Аскалом нехудо знаком, и что будто бы тот литвин, смоленским князем восхотев сделаться, тебя притом не забудет.

– Оскал какой-то… – выслушав, обиженно пробурчал молодой человек. – Ничего не понимаю! Их пальца все это Олекса чертов высосал, придумал!

– Да нет, господине, не придумал, – дьяк прищурился и, поплевав на пальцы, снял со свечи нагар. – То на тебя девка сенная Настена сказывала, и тиун в то время под дверью был – услыхал. Девка и под кнутом подтвердила всё.

Павел нервно хмыкнул:

– Та-ак! Значит, что же – я к литовцам переметнулся?

– К Аскалу-князю, – невозмутимо подтвердил Тимофей. – А еще – к орденским немцам, но про то только тиун заявил, а девка сенная не подтвердила.

Ксения… кто же еще-то? Ну да – недаром же она странно так себя вела: мол, про немцев тебя должна спросить… Ремезов не обратил тогда внимания – почему «должна», кому? А вот оно что, оказывается! Настена – пухленькая, явно старшим, Анкудином, подосланная – показала про литвина, а Ксения – не решилась… или не захотела. А как так? Ведь, если ее Питирим послал, то…

– Сбегла, честно сказать, девка-то, – доверительно признался дьяк. – Ну, та, что про немцев тиуну показывала – мол, ты, боярин, с имя дружбу водишь. Сбегла…

– Ну, так и хорошо!

– Ошибаешься! – следователь повысил голос. – Объявился у нас еще один доносчик – некий Охрятко-изгой. Мы его кнутом пытали – думали, лазутчик чей – вот он на тебя и показал.

– Вот сволочь! – в сердцах выругался Ремезов. – Ну, и мне как теперь быть? Как вину-то свою оспорить?

Дьяк улыбнулся:

– Думай, господине боярин. Мысли – кто за тебя показать может? И против тиуна, и против Охрятки-изгоя. Кто?

– Подумаю, – хмуро пообещал Павел. – Обязательно подумаю, вот только соберусь с мыслями.

Кивнув, княжий дьяк Тимофей удалился, не позабыв прислать слуг за стулом и свечкою. Они же, слуги, заодно принесли и покушать, чему узник очень даже обрадовался, поскольку последний раз перекусывал еще днем, да и то так, слегка. То, что принесли сейчас, по местным меркам тоже считалось «слегка» – полкаравая ржаного, недавно испеченного, хлебушка, мягкого, с хрустящей и тающей во рту корочкой, да к нему крынку хмельного кваса – немного, литра два – да ячневую, с кислым молоком, кашицу – всего-то одну тарель, да половинку печеной стерлядки, да хариусов жареных, да севрюжий бочок, копченый осетриный хвост, надо сказать – изрядный.

Все это Павел не съел, конечно же, а вот кваску хмельного выпил с большим удовольствием, намахнув сразу из кувшинца – треть, а уж потом потягивал себе потихонечку. Слава Господу, голодом его тут морить явно не собирались, да и пытки не применяли… пока? Однако ж и обвинение… Предатель! Ну, надо же – с каким-то литвином стакнулся… или с немцами. Так с немцами или с литвином? Те друг друга на дух не переносили, так что служить сразу двум – это почище знаменитого Труффальдино из Бергамо будет.

Братцы! Братцы за всем этим стояли – к бабке не ходи! Стал бы тиун наушничать, первый кнут получать, ага – себе дороже. Небось, подговорили браты-акробаты, чтоб им ни дна, ни покрышки. И девок… девок-то своих, заранее присмотренных, подослали, Анкудин – пухленькую Настасью, а Питирим – Ксению. Эх, Ксения, Ксения… Сбегла, говорят… интересно – куда? Даже не «куда», а «к кому» – тут так вопрос ставить надо, просто так, в никуда в эти времена не бежали – не выжить. Значит, заранее кого-то присмотрела Ксюша… не дура, не дура, что и сказать.

Однако и пес с ней – как же самому-то теперь быть? Обвинения – солидные, послухи – есть, и ведь не скажешь, что на пустом месте – разговор то с Настенной о литве – был, правда так, пара фраз или даже меньше, – но ведь что-то такое произнесено, сказано. Значит – и свидетельствовать можно, а Павел и не упомнит – что он там конкретно, будучи навеселе, говорил.

Теперь вот доказывай, что не верблюд. Хорошо хоть от молодшего князя поддержка… виды, мол, тот имеет на Ремезова, да на дружину заболотскую. Видать, воевать с кем-то собрались – с татарами? Похоже на то, с кем еще-то? Да хоть с кем: с теми же литовцами, поляками, немцами, новгородцами, черниговцами… всех возможных перечислили? Нет, пожалуй, не всех. Много еще! Была бы землица, а враги сыщутся. Как вон у Павла – родные братцы, сволочуги, как оказалось, те еще.

Так ничего толком и не придумав, Павел собрался уж было спать – вытянулся, закрыв глаза, на лавке. Чтоб сон скорей пришел, попытался что-нибудь приятное вспомнить – как года три назад с Полиной в Париже отдыхали. Нотр-Дам, Новый мост, Шатле, Ле Аль – рынок, сиречь – бутики, магазины. Там у Полины кошелек и сперли – то же еще, старший следователь! Тьфу… Нашел что вспоминать, очень приятно.

Перевернувшись на другой бок, молодой человек начал думать про другое, про то, как они с Полиной первый раз… В чем она тогда одета была? Джинсики узкие синие, белая блузка… Бюстгальтера не было… Нет! Был. Что же он, Павел, тогда расстегивал так неловко, что застежку сломал? От волнения…

Черт! И тут не очень приятно. Бюстгальтер Ремезов, кстати, потом сразу на другой же день подарил, реабилитировался, даже не один бюстгальтер, а целый комплект нижнего белья революционного ярко-красного цвета… Как раз на седьмое ноября – что еще подарить-то?

Усевшись на лавке, узник нашарил стоявший на столе кувшин, выпил… весь и допил, вытер рукавом губы, хмыкнул – гляди-ка, уже и привычки местные появились, разве ж раньше можно было представить, чтоб, скажем, в ресторане – и рукавом…

Снаружи снова лязгнул засов – Павел вздрогнул, показалось, будто бы выстрелили из пушки. Сердце неприятно екнуло – ну, вот, теперь потащат на пытку… или сразу на казнь. Нет, сразу на казнь не должны бы, как это так – без суда и следствия? Все ж не простой человек, не смерд какой-нибудь, а – пусть и бедный, да боярин… ладно – пускай будет «вольный слуга» – дворянин, шевалье, риттер – кому как нравится.

– Вставай, господине, – подняв повыше свечу, в узилище заглянул давешний дьяк Тимофей. – Аж целых три князя видеть тебя желают!

Вот как! Целых три. А не перебор ли?

Живо вскочив, молодой человек последовал за ночным визитером. Шли недолго – выйдя на улицу, пересекли двор под неусыпным контролем вооруженных стражей, да поднялись по парадному крыльцу в княжеские хоромы. Никто Ремезова гнусными словами не обзывал, не бил, руки за спиною не связывал… неплохой знак!

Остановившись в людской, дьяк с молчаливого разрешения двух окольчуженных молодцов-охранников, осторожно приоткрыл дверь:

– Доставил, князь-батюшко!.. Веду, веду.

Обернувшись, Тимофей махнул рукой:

– Входи, боярин.

В жарко натопленной горнице ярко горели свечи. В высоком, с резной спинкой, кресле перед длинным и узким столом, щурясь, сидел старый князь Всеволод Мстиславич. Лысеющее чело его покрывала не всегдашняя черная скуфейка, а высокий колпак, тень от которого, падая на морщинистый лоб, создавала полную иллюзию знаменитой ленинской кепки. Да-а – вылитый Владимир Ильич, что тут скажешь? Пригласи в Мавзолей – перепутают.

Слева от Всеволода, на скамеечке, сидел молодший князь Михайло Ростиславич, при виде Ремезова широко улыбнувшийся, только что не подмигнувший. И в этом тоже Павел усмотрел хороший знак. А еще – пристально всмотрелся в третьего из присутствующих – хмурого вислоусого парня, губастого, с вытянутым, словно бы изумленным, лицом и карими, чуть навыкате, глазами. Породистый – а ля Шарль де Голль – нос незнакомца явно указывал на благородное происхождение его обладателя. Так оно и вышло.

– Ну? – ответив на низкий поклон узника небрежным кивком, Всеволод Мстиславич глянул на вислоусого. – Что скажешь, князь?

Ага! Вот оно – князь. Интересно – из каких земель прибыл?

– Ничего не скажу, – поправив роскошное, расшитое жемчугами, оплечье, незнакомец скривился. – В первый раз этого человека вижу.

Павел повел плечом:

– Так и я – в первый раз.

– Выходит, прав ты был, Михайло, – не обращая внимания на слова Ремезова, старый князь посмотрел на племянника. – Не при делах боярин-то.

– Ага! – не утерпел узник. – Сначала в темницу бросили, а теперь – не при делах, говорите?

Всеволод Мечиславич совсем по-ленински моргнул:

– Про то тебе взыщется. Вона у Михайлы спроси…

Младший князь резво вскочил на ноги:

– Так мы тогда пойдем, дядюшка?

– Идите, идите… А ты, боярин, зла на нас не держи – всякое бывает. Донесли на тебя, мы и проверили. Теперь видим – кажется, ты человек верный…

Кажется?!

– Ну, да то и в битве будет видати.

– В битве? – удивленно переспросил Ремезов. – В какой битве? Я что-то пропустил, да?

– Идем, боярин, все объясню.

Ничуть не чинясь, княжич весело хлопнул узника… теперь уже – бывшего узника – по плечу и почти силой увлек прочь из хором.

В людской, поклоняясь, расступились воины.

– Ты, ты и ты, Афоня, – каждому кольчужнику Михайло лично ткнул пальцем в грудь. – Берите факелы, идите за нами. Да! Воевода где?

– В дальний амбарец пошел, княже, – откликнулся все тот же дьяк Тимофей. – Снаряженье воинское поглядеть-перебрать.

– Важное дело, – на ходу покивал княжич. – Главное – своевременное.

Ремезов хмыкнул:

– Шутишь, пресветлый князь?

Михайло мотнул головой:

– Ничуть. То – чистая правда.

– А с чего бы меня оправдали? – не ощущая никакого особого пиетета пред столь младым парнем – пусть даже и князем – не отставал Павел.

– Гость сегодня у нас… Тот, усатый. Князь литовский Аскал. Не самый великий князь, так… княжич.

– Ах, вон оно что! – тут только понял молодой человек. – Это я, значит, с ним сговаривался?

– Теперь и Всеволод-князь видит – оговорили тебя. Поклепную виру сбирать будешь?

– С кого?

– Хм… – Михайло негромко расхохотался. – Вижу, и сам понимаешь – не с кого. Разве что Олексу-тиуна в холопство отдать… да то прибыток малый.

– Да черт с ним, с тиуном, – поглядывая на снующих по двору воинов, весело отозвался Ремезов. – Пущай живет. А до братцев мне все одно сейчас не добраться.

– Это ты верно сказал, – одобрительно хмыкнул княжич… – Главное-то – некогда сейчас, времени-то совсем ничего осталось.

«И куда они так торопятся?» – подумал молодой человек, и даже хотел спросить, да не успел – пришли уже.

«Дальний амбарец» смоленского князя Всеволода представлял собой низкое, однако весьма обширное бревенчатое помещение, размером, как показалось Ремезову – почти с половину Московского вокзала… ну, хорошо – с треть. На тянувшихся вдоль стен рядках тускло блестело оружие – и чего тут только не было! Так называемые «романские» мечи – длинные, «рыцарские», с заостренным клинком и большим перекрестьем, мечи старинные, «каролингские» – тупоносые с небольшой закругленной гардой; кинжалы, палицы всевозможных видов, включая шестоперы, а кроме того – секиры: и большие, трапециевидные, и маленькие «чеканы», еще и копья – толстые, тяжелые, с мощными в локоть – листовидными наконечниками – рогатины, и копья полегче, для всадников и совсем легкие – метательные сулицы… Чуть повыше, на стенах, висели «брони» – плетенные из проволоки кольчуги до середины бедра, кольчужные же чулки, нарукавники, рукавицы, доспехи из маленьких железных пластиночек – ламеллярные, из больших пластин – ламинарные, островерхие, с кольчужными бармицами, шлемы…

Посреди всего этого богатства, в сопровождении двух – с горящими факелами – воинов, прохаживался, что-то про себя шепча, осанистый воевода Емельян Ипатыч.

Князь даже покричал ему еще издали:

– Эй, Емельян Ипатыч, мы к тебе идем.

Воевода повернулся на крик:

– Ась?

– Выдай, говорю, боярину все, что захочет. По княжьему слову так! Ну, что стоишь? – Михайло обернулся к Павлу. – Выбирай, что душа пожелает!

– Ой… – от неожиданности стушевался молодой человек. – Моя душа тут много чего пожелать может. И вот тот меч очень даже неплох… тот, в червленых ножнах… и кинжальчик рядом – ничего себе так, видно сразу – антикварная вещь, и щит треугольный, «Юрский парк»…

– Какой-какой шит, боярин?

– Ну, с динозавром… тьфу – с драконом.

– Бери, коли люб!

Прибарахлился Ремезов знатно, вот уж поистине, не знаешь, где найдешь, где потеряешь! И кольчужицу выбрал – полный доспех, включая чулки и наручи, и шлем с полумаской золоченой да бармицей, и меч – ну, как же без него-то? Подарок старого кузнеца тоже был неплох, но старого образца, тупорылый, а тут… эх, настоящий меч-кладенец, не меч – птица, сам в руку летит, да так и тянет ударить, в самое сердце врага поразить.

– «Людота-коваль», – шепотом прочел Павел надпись на тускло блеснувшей стали. – Фирменный!

– Новгородской работы меч, – довольно подтвердил воевода. – Ничуть не хуже немецких, лучше даже.

– Да уж, лучше… – неожиданно усомнился молодший князь. – Скажи – «такой же» – и то похвала. – Ты бери, бери, боярин. Может, еще шестопер возьмешь? Глянь, какой славный! Башку татарскую – у-у-ух!

– Почему татарскую? – Ремезов резко обернулся. – Что, татары уже у смоленских стен?

– А ведь ты угадал, боярин, – на полном серьезе откликнулся Михаил Ростиславич. – Не в бровь, а в глаз. Татары Орды-Ичена-князя еще не у самых стен, но не сегодня-завтра будут! Затем и войско собираем, затем и прощенье тебе – литвин Аскал нам теперь – союзник. А ты, боярин, скачи поутру к себе – веди рать. От купцов слыхал – она у тебя славная.