Андрей Лызлов
Скифская история. Издание и исследование А. П. Богданова

Памяти моего учителя

Елены Викторовны Чистяковой,

которая вернула «Скифскую историю»

историкам и читателям.

А.П. Богданов

Рецензенты:

Алексеев С.В., доктор исторических наук,

Володихин Д.М., доктор исторических наук

© Богданов А.П., составление, комментарии, вступ. статья, 2022

© Издательская группа «Альма Матер», оригинал-макет, оформление, 2023

© «Гаудеамус», 2023

Вступление

Андрей Иванович Лызлов (ок. 1655–1697) – не первый из русских историков, создавших свои ученые труды до реформ Петра I, но величайший из них. Игнатий Римский-Корсаков (ок. 1639–1701) создал совершенный для тех времен научный труд по генеалогии на десятилетие раньше «Скифской истории». Сильвестр Медведев (1641–1691) основал на архивных документах глубокое историко-политическое исследование Московского восстания 1682 г. раньше на шесть лет, когда его младший коллега еще не взялся за научный труд, но лишь готовился сопровождать канцлера и генералиссимуса В.В. Голицына в Первый Крымский поход.

Труды Римского-Корсакова и Медведева великолепны. Но по масштабу проблемы, охвату источников и глубине исторического анализа книга Лызлова намного превзошла их. Она в каком-то смысле до сих пор остается несравненной. Автор взялся описать взаимоотношения кочевых и оседлых народов в Европе и Азии, на Аравийском полуострове и в Северной Африке с древнейших времен, с войн греков и персов со скифами, до XVII в. Для того чтобы разобраться в этом, он привлек всю доступную в его время русскую, польскую и западноевропейскую историографию.

Мастерство, проявленное им в работе с этими сложными и объемными источниками, поражает. Еще больше радует и удивляет глубина исторической мысли автора, писавшего за несколько лет до начала реформ Петра I. Все его западные предшественники и источники со времен античности до XVII в. делили страны и народы на избранные, положительные, будь то эллины или христиане-католики, и исконно злодейские – варварские, языческие, магометанские. Истребление последних представлялось единственным способом разрешения конфликтов. Огромное давление этой концепции, выраженное в том числе в описании событий, не могло не сказаться на труде Лызлова. Тем не менее, он сформировал и обосновал свой, русский взгляд на мир, в котором народы и государства сами по себе не хороши и не плохи, их качества зависят от множества изменяющихся условий, а благой целью является такое изменение в жизни смертельных, казалось бы, врагов, которое даст всем добрый и постоянный мир.

Вы скажете, что эта мысль Лызлова естественна. Мы-то всегда считаем представителей других рас, народов, государств и вероисповеданий такими же людьми, как мы. Мы, как и русский ученый XVII в., объясняем себе их временную, нарушающую человеческие законы враждебность особенностью их культуры, общества и политического устройства. Причем особенность, исправимую без уничтожения их верований, государств и самих народов, как предлагает и навязывает западная концепция мира.

Нам, знакомым с опытом 300 с лишним лет, прошедших после завершения «Скифской истории», это сравнительно легко. Только прочность западной парадигмы непременного истребления варваров эллинами создает некоторые сомнения в нашем светлом и оптимистичном взгляде на многоликий людской мир. А можно ли изменить Запад и искоренить его нацизм? – Иногда сомневаемся мы. Лызлову, начинавшему осмыслять поставленную им в «Скифской истории» проблему о крестовом походе христианских государств (России, Священной Римской империи, Речи Посполитой и Венеции) против «врагов Креста Христова», турок и татар, прийти к человечному пониманию истории было намного труднее. Он пришел к письменному столу прямо из боя.

Блеск священной войны виден на страницах его книги. Но итог его размышлений все же иной. Призывая, как храбрый воин и дворянин, разгромить старого врага «во дни наша», он в то же время показал, как много народов и государств были смертельными врагами, а ныне, с изменением условий, не просто живут в прочном мире, но стали надежными друзьями и союзниками. Понимание, что любой самый страшный враг – все же человек, победило. «Грех напрасно убивать, они такие же люди», – скажет затем А.В. Суворов в «Науке побеждать» по-русски. Это наше с вами мировоззрение впервые научно обосновано в «Скифской истории».

* * *

Классическое издание текста «Скифской истории» вышло в 1990 г.^[1] Сегодня оно нуждается в серьезном дополнении и обновлении, которое и сделано в новом академическом издании.

Прежде всего, в книгу добавлен важнейший первый раздел с детальным рассказом о жизни и творчестве Андрея Ивановича Лызлова в контексте реальных проблем его времени: политических, социальных и идейных. Без этого невозможно понять, каким образом в России, за много лет до реформ Петра I, появился не просто научный труд, но фундаментальная историческая монография по истории Евразии.

Ответ на этот вопрос оказался прост по сути, хотя сложен по объему и разнообразию необходимых исследований: не книга Лызлова «намного опережала свое время», а мы неверно представляли себе предпетровскую Россию. Культурная среда Москвы и высшего слоя дворянства, к которому относился автор «Скифской истории», не просто была готова к эпохе преобразований, но уже вошла в нее в период юности царя, с которым эти реформы связаны в нашем сознании. Чтобы понять ученую книгу Лызлова, с восторгом принятую читателями его времени, мы радикально меняем взгляды коллег-историков и современных читателей на русское общество, которое начало преобразования «до Петра и без Петра».

Хотелось бы надеяться, что, прочтя эту новую часть книги, люди перестанут восклицать «Как же так?» и «Не может быть!» при знакомстве с самим текстом «Скифской истории». При его издании по тому же, что прежде, Синодальному списку начала 1690‑х гг., очень близкому ко времени написания сочинения, научно-справочный аппарат сохранен и приумножен. Ранее он был разбит на множество сегментов: ссылки и пометы на полях, замечания под строкой, справки в вынесенных за текст комментариях и аннотированном указателе имен. Для сегодняшнего издателя и, что гораздо важнее, читателя справиться с таким разнообразием оказалось трудно. Важнейшие для самого Лызлова ссылки на источники и комментарии, а также уточненные нами справки о людях и событиях сведены в крепко прибитом к тексту подстрочнике.

Новое издание не повторит судьбу прежнего, которое пираты постоянно оставляли «голым», как будто «Скифская история» – род летописи, а не научное исследование. Пиратские переиздания нашего текста в искалеченном и урезанном виде имели важную функцию: приведенный в убожество текст Лызлова соответствовал представлению отсталых историков и читателей о невысоком уровне русской культуры конца XVII в. Теперь же, чтобы искалечить текст, разбойникам придется с корнем выдирать из него подстрочные примечания одно за другим.

Приложения также улучшены. К классической статье Е.В. Чистяковой о рукописях «Скифской истории» прибавлена не ее краткая биографии Лызлова, как в прежнем издании, но ее же большая, совместная с М.П. Лукичевым публикация главных биографических документов первого русского историка. Уточнена по новым данным наша обширная статья о работе Лызлова над источниками: она дает уникальную возможность шаг за шагом проследить ход размышлений и реально оценить методы исторического исследования автора. Прибавлена статья об оценке историком исламского фактора в геополитике, и показано, почему Лызлов отказался считать войны с Османской империей и Крымским ханством экзистенциальным противостоянием христианского Запада и мусульманского Востока, как на этом настаивали новые западные крестоносцы. Указатель имен со ссылками на листы рукописи сохранен, поскольку Лызлов стоял у самых истоков научного именования исторических героев и без указателя разобраться в них трудно, но развернутые справки из него исключены (они вошли в подстрочник).

В итоге издание «Скифской истории» стало авторской монографией. Это соответствует углубленной работе, проделанной нами, чтобы представить читателю творческую лабораторию А.И. Лызлова во всем ее богатстве. В ходе наших долгих и скрупулезных исследований главным казалось понять, каким образом в дореформенной России, часто до сих пор представленной нам историками «темной и непросвещенной Московией», возник столь фундаментальный научный труд. Однако итог мы получили иной, открыв читателю интереснейшую страницу истории русской исторической мысли, естественно, без «дубины царя Петра», развивавшейся в контексте мировой культуры. Не подражание западным авторам, но самостоятельное исследование, основанное на русском мировоззрении и внедрявшее его в мировую историографию, лежит перед читателем.

А.П. Богданов

Доктор исторических наук Москва, июль 2022 г.

Подвиг русского дворянина

Крупнейшим памятником русской исторической мысли «бунташного века», отразившим ее переход от летописания к исследованию, стала книга военного и хозяйственного деятеля, переводчика и историка стольника Андрея Ивановича Лызлова. Законченная в 1692 г., после сочинений Медведева, «Генеалогии» и историко-публицистических «Слов» Римского-Корсакова, «Скифская история» Лызлова явилась наиболее ярким свидетельством зарождения исторической науки в России. Книга оказала заметное влияние на современников и определила главное направление развития ученой историографии после реформ Петра I.

Не случайно из всех крупных исторических памятников конца XVII – начала XVIII в. «Скифская история» была особенно популярна среди читателей, известна до наших дней более чем в 30 списках и активнее всего использовалась последующими учеными-историками, начиная с В.Н. Татищева, П.И. Рычкова и Г.Ф. Миллера.

Фундаментальная ученая книга Лызлова разительно не соответствует нашим представлениям о России его времени. Нам придется изменить эти представления читателя, рассказав о том, как реально жили и мыслили русские дворяне накануне реформ Петра I. Этот рассказ – главное, что мы можем и должны сделать для вдумчивого читателя. Для этого не придется отвлекаться от биографии автора «Скифской истории»: ведь он был участником всех важнейших событий «переходного времени», от первого Чигиринского похода и радикальных реформ царя Федора Алексеевича до Азовских походов Петра Великого.

Глава 1
Загадка Андрея Лызлова

Елена Викторовна Чистякова на рубеже 1960‑х гг. заново открыла для науки «Скифскую историю»^[2], установила все имеющиеся на сегодняшний день сведения о ее рукописной традиции и авторе, Андрее Ивановиче Лызлове. Но столкнулась с серьезным несоответствием результатов исследования укоренившимся в науке представлениям. Как столь фундаментальный научный труд мог появиться в 1692 г., задолго до начала в России века Просвещения? Вель получается, по меткому выражению выдающегося филолога А.С. Демина, что «петровское время началось до Петра и без Петра!»^[3].

По масштабу задачи «Скифская история» превосходила большинство отечественных исторических сочинений «просвещенного» XVIII в., а по основательности работы автора с источниками стояла (до исследования источниковой базы «Генеалогии» и «Созерцания краткого») особняком среди русских памятников века XVII. Глубокая ученость автора и колоссальный объем проделанной им работы заставляли сомневаться, что «Скифскую историю» в принципе мог написать обыкновенный московский дворянин, к тому же, как выяснила Чистякова, исправно несший военную службу.

Требовалась большая научная смелость, чтобы сделать выбор между новооткрытыми фактами и господствующими представлениями – в пользу первых^[4]. Дальнейшие исследования «Скифской истории», проведенные мною по благословению Елены Викторовны Чистяковой, сделали разрыв между историческими реалиями и представлениями еще более заметным. Важнейшим вопросом в осмыслении феномена А.И. Лызлова стала именно проблема соотнесения его личности, как она представлялась по сочинениям автора, с социальной и культурной средой, а шире – с Россией его времени. Здесь пришлось начинать с азов.

Священник или дворянин?

Заслуживает внимания легкость, с каковой ученые отвергли сообщение дважды издавшего «Скифскую историю» Н.И. Новикова о том, что Андрей Лызлов имел придворный чин стольника, и приняли совершенно бездоказательное мнение смоленского историка Н.А. Мурзакевича, будто книга написана смоленским священником^[5]. Митрополит Евгений Болховитинов ввел это мнение в научный оборот вкупе с ошибочной датой создания книги – 1698 г., хотя верная дата, 1692 год, указана вместе с именем автора прямо в заглавии рукописей «Скифской истории».

– Разумеется, автор священник, а не дворянин, – решили ученые, – и, вероятнее всего, западнорусского происхождения (ведь именно земли Речи Посполитой, Малороссия и Белоруссия, считались и до сих пор считаются мостом допетровской России в Европу). Это мнение без всяких оснований закрепилось в справочниках и обобщающих исследованиях, от «Словаря» митрополита Евгения и «Очерка литературы русской истории» Старчевского до «Словаря» Будовница^[6].

Допетровское дворянство, не облагодетельствованное обязательной службой, «Табелью о рангах» и насильственной «европеизацией», представлялось историкам довольно серой массой. По ироничному замечанию академика Б.А. Рыбакова, «русская боярско-клерикальная интеллигенция предпетровского времени предстает перед нами … в качестве толпы мешковато одетых бородатых и неразговорчивых бояр (сценический стандарт)»^[7]. Ученые (не хочется называть имен) договорились до того, что и реформы Петра стали связывать с деятельностью неких «новых людей». Этот вполне советский, хотя и не марксистский подход разбивается о факты, детально изложенные еще М.М. Богословским^[8], но систематизированные американцем Р.О. Крамми.

Проанализировав весь круг источников о личных и деловых контактах Петра в начале преобразований, докопчивый иноземец совершенно точно установил, что ближайшее окружение государя, оказывавшее определяющее влияние на выработку решений, состояло в основном даже не просто из дворян – но из представителей … боярской аристократии^[9]. Доказательство столь очевидного (для изучающих реальную жизнь царя) факта вызвало «всеобщее недоверие, презрение и отвращение», которым удостаивается, по словам нашего коллеги Анатоля Франса, всякий «самостоятельно мыслящий историк». Так что Крамми благоразумно не включил указанный материал в свою монографию^[10] и не стал развивать исследование, подрывающее один из мифов о «Великом преобразователе».

Но факт остается фактом: Петр I задумывал и проводил реформы с людьми своего круга, окружавшими его с детства, т. е. с высшими чинами Государева двора и их отпрысками, среди которых затесалось очень немного талантливых людей из других социальных слоев и стран. Так же, как поступали его отец Алексей Михайлович и старший брат Федор Алексеевич, при которых выходцы из низших чинов и иноземцы поднимались порой очень высоко, не меняя господства дворян «московского списка».

Дворяне «переходного времени»

Не вдаваясь в общую оценку петровских реформ (военно-крепостнический характер которых заставил бы предположить, что они инициированы дворянством и прежде всего феодальной аристократией), следует отметить главное: само представление о кардинальном изменении дворянского статуса и самосознания при Петре имеет признаки историографической легенды. Последнюю можно определить как общепризнанное умственное построение, игнорирующее общеизвестные факты.

Таковыми фактами являются, например, отлично сохранившиеся материалы о военно-окружной реформе царя Федора, согласно которой большая часть российского дворянства на рубеже 1670–80‑х гг. была связана обязательной службой^[11] в регулярных полках^[12], и об отмене местничества, случившейся при установлении новой формы военной службы для чинов Государева двора (1682)^[13]. Верхушка последнего – боярство – при царе Федоре Алексеевиче была расширена почти вдвое^[14], а Боярская дума превратилась в постоянно действующее высшее государственное учреждение: с правом принятия законов и согласованным с единым расписанием службы приказов графиком работы^[15].

Решение текущих дел еще в 1680 г. перешло в выделенную из Думы Расправную (или Золотую) палату^[16]. Ведавший дворянскими службами Разрядный приказ при царе Федоре был официально возвышен над всеми центральными ведомствами и получил в новых военных округах сеть местных учреждений, делегировав туда часть своих функций^[17]. Не входившие в число аристократов главы центральных ведомств – думные дьяки – стали именоваться полным отчеством (с «вичем»), наряду с боярами, окольничими и думными дворянами, как свои в своем круге^[18].

Административная реформа, утвердившая принцип единоначалия, охватила всю систему государственных учреждений вплоть до местного управления и была проведена параллельно налоговой реформе, разграничившей административные и фискальные функции^[19]. Был подготовлен проект своего рода «Табеля о рангах» для всех чинов господствующего сословия на основе системы наместнических титулов^[20].

Свод законов – Соборное уложение 1649 г. – был пополнен немалыми сериями дополнений, которые укрепляли и расширяли земле- и душевладение дворянства, оберегали родовую собственность, сближали поместья с вотчинами и увеличивали именно вотчинную часть владений^[21]. Дворянство последовательно ограждалось от притока лиц из податных сословий и очищалось от деклассированных элементов, а крестьянство сближалось с дворовыми и холопами^[22]. Тщательнейшим образом подготовлено при Федоре было и проведенное при Петре Генеральное межевание^[23].

Дворянское самосознание, которое приходилось изучать по отдельным коллективным челобитным и выступлениям на Земских соборах^[24], получило воистину массовое выражение в историко-родословных материалах, подававшихся в основанную царем Федором «Гербалную палату», широко известную в период регентства царевны Софьи (1682–1689) как Палата родословных дел. Аристократия, среднее и даже мелкое дворянство крайне озаботились составлением подборок документов^[25] и сочинением истории своих фамилий для шести обещанных в феврале 1682 г. родословных книг^[26], призванных закрепить структуру господствующего сословия.

Наиболее общие интересы сословия служилых землевладельцев, а проще говоря – дворянства, нашли яркое отражение в имперских идеалах Российского православного самодержавного царства, принятых на высшем государственном уровне еще с коронации Федора Алексеевича^[27] и красноречиво воспетых старшим коллегой А.И. Лызлова, Игнатием Римским-Корсаковым «со товарищи»^[28].

В социальной и культурной основе своей российское дворянство предпетровского времени было тем же самым, что и в период преобразований. Да и подавляющее большинство активных участников петровских реформ получили образование и воспитание в правление Федора (1676–1682), Софьи (1682–1689) и Наталии Кирилловны Нарышкиной (1689–1694).

Отдавая предпочтение версии, что автор «Скифской истории» был смоленским священником, а не дворянином, исследователи исходили из чисто умозрительного (и ошибочного) отнесения предпетровского времени к исторической эпохе Древней Руси, к Средневековью, когда безусловное лидерство в историографии принадлежало духовенству.

Эти издержки условной периодизации, необходимой для стройного деления курсов истории и филологии, порождают порой слишком уж большие отклонения от истины. К счастью, введение неведомым благодетелем понятия «переходного времени» сняло у исследователей психологический барьер противопоставления «темной и непросвещенной» допетровской Руси – модернизированной и европеизированной Петровской России^[29].

Переходность – понятие условное. В основе своей оно означает просто ход истории, органичное развитие общества. Поэтому вопрос, включать ли в «переходный период» царствование Алексея Михайловича, как думали в XVIII–XIX вв., не ведая о реформах Федора Алексеевича, или начинать «переход» с воцарения последнего – риторический. Нас устраивает последнее, поскольку Андрей Иванович Лызлов вышел на сцену после воцарения царя-реформатора Федора Алексеевича в 1676 г.

Дворяне и книжная культура

Заблуждение относительно уровня исторического самосознания дворянства в период преобразований, начало которого справедливо отнесено С.М. Соловьевым к царствованию Федора Алексеевича, в немалой степени объясняется удивительно быстрым ростом общего уровня грамотности и образованности россиян в последней трети «бунташного» XVII в. Стремительность перемен в культуре России делает большинство сравнительных суждений ложными, поскольку сопоставлению подвергались хронологически не весьма удаленные, но качественно уже несравнимые явления.

Приблизительная (оперирующая недостаточным числом данных для формализации) статистика дает, например, по московской Мещанской слободе тройное увеличение темпа роста грамотности за последнюю четверть XVII в.: если в 1670‑х гг. умело писать до 36 % посадских людей, то в 1680‑х уже 40 %, а в 1690‑х – до 52 %. Конечно, в точности методики подсчетов по собственноручным подписям на приговорах мирских сходов можно усомниться, а Мещанскую слободу посчитать исключением; однако же и в Соликамске в 1680–90‑е гг. среди посадских было до 49 % грамотных^[30]. Внимание привлекают не столько сами цифры, для всей Европы XVII в. высокие, а тенденция стремительного роста грамотности россиян, которая прослеживается по самым разнообразным источникам.

В среднем по России конца XVII в. грамотность белого духовенства оценивается в 100 %, черного – в 75 %, купечества – в 96 %, дворянства – около 50 %, посадских – 40 %, а крестьянства (без учета крупных региональных различий) – примерно 15 %^[31]. Это соотношение соответствует профессиональным интересам и образовательной активности названных социальных групп^[32]. Если белое духовенство более прилежало к чтению служебной литературы, то купечество усердно вбивало в своих отпрысков математику и живые иноземные языки, а монашество поставляло практически весь контингент общественных преподавателей «свободных мудростей» и профессиональных литераторов, владевших классическими языками, греческим и латынью^[33].

Ученых, следующих мифу о «темной и непросвещенной Московии» перед Петром, могли бы насторожить некоторые замечания коллег, безусловно заслуживающих доверия. Так, известный точностью высказываний Н.В. Устюгов заметил, что «в первой половине XVII в. встречаются неграмотные воеводы. Дворяне, посылаемые для выполнения правительственных поручений, были либо неграмотными, либо малограмотными, и потому ездили с подьячими … Во второй половине XVII в. неграмотных или малограмотных воевод не встречается»^[34] (выделено мной. – А. Б.).

Однако среди историков более популярно голословное утверждение Г.К. Котошихина, что даже «многие» бояре «грамоте не ученые и не студерованные», в Думе сидят «брады свои уставя, ничего не отвещают»^[35]. Воспоминания беглого подьячего, записанные во второй половине 1660‑х гг. в Швеции, относятся к 1645–1664 гг. Чтобы проверить их, достаточно было бы взять в руки многократно изданное Соборное уложение 1649 г., под которым из 29 бояр не смогли собственноручно расписаться двое.

Между тем умение писать долго рассматривалось аристократией как занятие «подлое», и даже в конце XVII в. в школах учили отдельно читать, затем – писать, наконец – петь по нотам. Однако сам царь Алексей Михайлович писал – к ужасу ревнителей традиции – своей рукой, когда хотел особо поощрить корреспондента, а его сыновья – ученики Симеона Полоцкого Алексей, Федор, возможно, Иван – и дочери (в особенности Софья) писали по всякой личной надобности, диктуя лишь тексты государственные. Даже и Петр, писавший в традиции семьи каракулями, вывел своей рукою в общей сложности целые тома писем и записок.

Судя по личной переписке канцлеров А.Л. Ордина-Нащокина, А.С. Матвеева, В.В. Голицына и подобных князю представителей высших аристократических родов, старинные предрассудки были во второй половине XVII столетия забыты, а основательное образование, которое давали своим детям царь Алексей и упомянутые государственные мужи, включало «свободные мудрости» (дисциплины тривиума и квадривиума) вкупе с польским и латинским языками, на которых полагалось читать, говорить и писать^[36].

Прославленная ученица Симеона Полоцкого царевна Софья, «премудро», по мнению просветителя Сильвестра Медведева, управлявшая государством в 1682–1689 гг., отнюдь не была исключением среди московских дам высшего круга. Изрядная образованность требовалась, во‑первых, чтобы вести огромные хозяйства и учить своих детей – будущих государственных лидеров и их жен – когда мужья разъезжались служить по бескрайней империи и за море. Во-вторых – для того, чтобы писать личные письма опять же мужьям и детям^[37]. В-третьих, но не в последних – образованность, широкая начитанность и в особенности владение красотами риторики и версификации с последней четверти XVII в. и почти все царствование Петра были при дворе в такой моде, что дама, неспособная разразиться по всякому случаю стихами или на худой конец изящной орацией, могла сойти за деревенскую дурочку.

Если в конце 1670‑х – начале 80‑х гг. стихотворных эпитафий удостаивались редкие выдающиеся лица, то спустя десятилетие стихи буквально заполонили надгробия бояр и дворян, церковных иерархов и простых монахов, дьяков, подьячих, певчих, купцов и т. п.^[38] В Москве 1670‑х литературные приветствия и поэмы адресовались разве что царям; в 1680‑х их посвящали и крупным государственным деятелям; в 1690‑х дети приветствовали своих родителей по великим праздникам и в день ангела, гости поднимали чашу за хозяев со стихотворным тостом, а те заказывали оформление новых палат литератору, чтобы яркая роспись соответствовала премудрому замыслу, разъясненному изящными надписями на стенах, оконных проемах и потолке^[39].

Не удивительно, что все при дворе, по замечанию В.Н. Татищева, «заговорили стихами». За двором тянулись остальные россияне: гости и верхушка посада, служащие приказов и казенных мастерских палат, иноки и инокини привилегированных монастырей, а в первую очередь дворянство (в большинстве не входившее в высший «московский список»). Вряд ли следует пояснять, кто именно в дворянских семьях наиболее следил за модой. Хотя щеголи (нещадно ругаемые добропорядочными старцами то за «горлатные» шапки, то за красные каблуки, ибо вечна истина, что «молодежь уж нонче не та») всегда были на виду, спрос на их старания искони определялся красными девицами и дамами.

Конечно, выручали придворные литераторы вроде Кариона Истомина, мгновенно писавшего стихи и речи всем и на всякий случай. Но само женское увлечение высоким литературным стилем вовсе не было диковиной: умная и красивая речь, даже согласно злобному памфлету Котошихина, издавна считалась на Руси важным признаком «доброй» невесты. От мужчин этого не требовалось: в результате еще в Древней Руси премудрые женские речи воспринимались нашими богатырскими предками с трудом, да и новейший исследователь ужасается изощренной двусмысленности выражений тогдашнего прекрасного пола^[40].

Так что не нужно было иметь маму из рода Гамильтон, как у А.А. Матвеева, чтобы юный дворянин был часто отрываем от коней, оружия и прочих интересных вещей и принуждаем корпеть над книгами. Единственное отличие обучения девочек состояло в том, что им по традиции, отраженной еще «Домостроем», не рекомендовалось усиленно впаривать науку через седалище. Действительно ли «розга ум вострила, память изощряла», или вколачивание знаний требовалось только для преодоления отставания юношей от девушек в природной склонности к учению – тайна велика есть^[41]. Однако же учились равно те и другие, а Карион Истомин без всяких сомнений адресовал свой гравированный Леонтием Буниным Букварь и весь цикл учебных сочинений, развивавших педагогические принципы Яна Амоса Коменского, «хотящим учиться мужам и женам, отрокам и отроковицам»^[42].

В авторском архиве придворного поэта^[43] сохранилось огромное количество заказных литературных произведений на все случаи жизни равно для мужчин и женщин, учениц и учеников. Любопытно, что большинство ходовых заказов, например, стихотворных эпитафий, выполнялось автором в нескольких вариантах. Ergo – обоего пола придворные, а вслед за ними мелкие дворяне и приказные, гости и купцы, монахи и певчие мнили себя знатоками изящной словесности, способными давать указания литератору и выбрать наилучший текст! Да и как иначе, когда жизнь человека начиналась стихотворными поздравлениями друзей счастливым родителям, проходила под литературными девизами (вроде «Зрением и потребством вещей человек веселится!») и завершалась выбитым на надгробии силлабо-ритмическим 11‑ или 13-сложником…

Обращаясь к содержанию окказиональной литературы, пышно расцветшей в Москве после Симеона Полоцкого, мы можем констатировать весьма высокий, сравнительно с господствующими в науке представлениями, уровень общих познаний Государева двора и его окружающей среды о мире, природе и человеке, о составе и содержании схоластических научных дисциплин, не говоря уже о богословии^[44]. Более того, хотя о самом высшем образовании в России велись изрядные споры^[45], вызвавшие ожесточенную схватку вокруг утвержденного в 1682 г. проекта Академии^[46], сомнений в государственном значении высшего образования и науки в России к моменту начала самостоятельного правления Петра I ни у кого «в верхах» уже не было^[47].

Знания, на которые ориентированы аллегорические конструкции придворных литераторов, распространялись частью благодаря познавательной направленности самой придворной литературы, а в основном – вполне традиционной рукописной и печатной книжностью. Именно дворянство, составлявшее небольшую часть населения России, было едва ли не главным потребителем продукции Государева печатного двора (за изъятием из подсчетов церковно-служебной литературы).

Дворянами и дворянками раскупалась немалая часть бесчисленных тиражей Букваря, почти вся беллетристика (особенно Верхней типографии царя Федора Алексеевича). Ими было выкуплено не только 66,7 % «Книги о хитростях ратного строя», но 60 % Соборного уложения и даже 25,9 % Миней месячных. Обладатели крупных библиотек русской и иностранной литературы и собственных книгописных мастерских – вроде Н.И. Романова, Б.И. Морозова, Н.И. Одоевского, Ф.М. Ртищева, В.В. Голицына и т. п. – были, разумеется, постоянными покупателями Печатного двора, коих не смущала высокая цена изданий^[48].