Андрей Воронов-Оренбургский
Фатум. Том шестой. Форт Росс

– Omne simile claudet¹²⁵,– родимое пятно Мараффи стало темным, как раздавленная каблуком переспевшая вишня.– Opera et studio¹²⁶, amigo, opera et studio. Другого пути у нас нет… Но всему свое время. Я понял тебя и передам твои слова Монтуа, будь покоен. А теперь скажи, нужны ли тебе деньги?

– Я просил денег не для себя, а для дела, падре…

– А я повторяю, сын мой,– отец Мараффи возвысил голос. Отблески пламени светильника дробились на камне стен, на соломенном петате, словно отблески ангельских крыл.– Я повторяю, нужны ли деньги именно тебе?

– Не скрою, нужны, но я предпочитаю их заработать.

– Ты уже заработал их,– лицо посланца посветлело.—Ты верно служишь нашему генералу.

– Да, я умею служить верно… тем, кто делает добро мне… и моему Отечеству.

– Так ты возьмешь деньги?

Сальварес услышал тяжелый шорох складок сутаны —ветер и листья, бросил взгляд на отошедшего к столу иезуита. Дроглая тень гладила его по лицу, уверенно, по-хозяйски отвечая на голос души.

– Да, я возьму их. Невесело быть бедным… Хоть я и сын губернатора… – Де Аргуэлло с дерзкой благодарностью взял протянутую звонкую от денег кису и вновь, как требовал того этикет, поцеловал перстень посланника.

– А теперь ступай. Я буду ждать тебя здесь шесть дней. Будь осторожен и бдителен – твой путь далек и опасен. По дороге особо избегай монахов других орденов. Под их видом могут сновать оборотни-убийцы.

Отец Мараффи прошелся туда-сюда четким военным шагом, словно готовился пройти перед строем. Сальварес заметил, как он тяжело вздохнул, как потускнело его лицо, как над бровью, где алело свекольное пятно, собрались крупные складки.

– Помни: ныне в твоих руках, сын мой, спокойствие и благополучие нашего Ордена, и ты уже не просто команданте де кампо своих волонтеров, а всадник правды и справедливости. Иисус да поможет тебе. Ты достоин большего, сын мой, и вернешься в Мехико уже в новом чине. И последнее. Это подарок тебе от нашего генерала.– В жилистой, крепкой, как солдатский ремень руке падре Мараффи тихо брякнули слоновой костью старинные четки.– Они старше нас всех в три раза. Слова благодарно-сти ты скажешь его святейшеству при встрече,– улыбнулся наставник.

Сальварес растерялся: старый иезуит точно читал его мысли.

* * *

Где-то далеко, в каменных лабиринтах ущелий плакала сова, точно придушенный в колыбели младенец. В звезд-ной диадеме, в легкой кисее облаков горы потягивали красноватый напиток зари. Журчащий прозрачным хрусталем ручей шептал притихшим камням спасительные слова предрассветных молитв.

Сальварес обрадованно вдохнул полной грудью свежего воздуха. Тайная подземная тропа иезуитов подняла его по каменному плетняку ступеней наверх, туда, где веяло прохладным, но живым и легким воздухом.

Здесь, наверху, в царстве живых таявшая ночь еще пыталась победить светлеющее сумеречье глубокой теменью небес, но после спертого, тяжкого мрака пещеры де Аргуэлло поначалу показалось, что уже светло. Всё окрест: и налитые вековым молчанием камни, и седые кряжи, и слюдяная гладь ручья, и даже пламя костра, который поодаль, у козьего загона жгли двое монахов,– всё приняло единый цвет выгоревшей полыни. Мир наполнялся жизнью через мерный храп лошадей да затихающие с рассветом свирели цикад.

– Бери лошадей и уходи,– донесся из-за спины тихий, но повелительный голос.

Исполняя приказ, лейтенант ровно невзначай обернулся, но различил в темноте лишь неподвижный безликий силуэт.

Ведя в поводу своего коня и осиротевшую кобылицу капрала Вентуро, Сальварес опасливо подумал, что и его, оступись он хоть на шаг от устава братства, ждет неминуемая гибель, на которую в столице обронят скупые слова: «Цель оправдывает средства».

Ночной ветер, что лобзал горячее, раскрасневшееся лицо младшего де Аргуэлло, казалось, тоже был ранен сей черной думой; слабо билась жилка у его виска, ему не под силу было сорвать листья – навязчивые мысли – с растрепанных голов деревьев.

Ставя ногу в серебряное стремя, Сальварес вдруг вспомнил лица старшего брата, отца, сестры… Лицо его стало бледным, как в день собственных похорон… Дурное предчувствие обложило льдом сердце. Всегда идущий по ветру опасности, не знающий страха, он, пожалуй, впервые по-знал это чувство. Он долго не решался пришпоривать коня: страшная жажда обжигала язык и холодели мокрые ляжки, как половинки ножниц.

Каменистая тропа, змеясь сквозь серые сумерки, вела его к отряду, к сирым хижинам бедняков, пропахшим соломой, к деревянным складам, к заросшим плющом и розами асьендам с грязными патио, провонявшими конюшней, к лавкам трактирщиков, где воруют, обманывают в карты, торгуют сеном и в темных углах давятся тулапаем погонщики, метко сшибая плевками назойливых мух… Живет ли там мысль подо лбом? Есть ли желания, страсти, идеи… иль все на животных рефлексах: пощупать, понюхать, сожрать? Чиканос, эти прирожденные торгаши, любят заложить ногу за ногу, опираясь на грязную, липкую стойку с видом заправских бездельников… Шарят с сердитой бранью в сальных бумажках… Сдачи у них сроду нет… Вечная история! И вот за них мы, идальго, должны проливать свою кровь?.. Он мысленно видел их глаза, глаза своего народа – соловые от усталости, страха и дешевой выпивки… Их стопы червем извивались по пыльным, выжженным солнцем улицам, а лохмотья пестрой одежды давно затвердели от пота, грязи и крови.

Де Аргуэлло потянул повод вправо – тропа сворачивала; тишина плавила мерный цокот копыт лошадей, позвякиванье ножен его клинка, мелкие шажки койотов, рыскающих в распадках в поисках падали…

«Отец, брат, сестра… – Сальварес на миг прикрыл уставшие веки.– Неужели всё кончилось, Луис? Кончилось навсегда? Что случилось с нами? Ведь я помню, мы были с тобой неразлучны как нитка с иголкой… Господи, как же мне жить, чтобы на душе было легко? “Живи как человек – набело – вот и всё…” – вспомнились мудрые слова краснокожего старика, что водил их ловить слепых рыб в туфовые пещеры. Луис – он, может, и отважен, но безрассуден… Стоило ли так обижать нашего отца? Эта смазливая девка с пыльной окраины Мехико… Бешеная собака не перестанет кусаться, пока ее не убьют… – Сальварес злорадно ухмыльнулся, перебирая свободной рукой пожелтевшие от времени крупные зерна подаренных четок.– Я видел брата и в радости, и в горе, но такого лица, как после смерти его приблуды… Всё-таки странная штука жизнь… Все прежние годы я не верил в судьбу, плевал на нее… всё так… Но выходит: она есть, черт возьми! И именно она не дает мне нынче спать… Что ни придумай, что ни скажи, а мы все на земле жертвы Фатума, вот в чем суть, amigo… Разве капрал предполагал, что едет на смерть, а я?.. Клянусь честью, даже не догадывался…

Вот и с Луисом та же песня… Он уверен в своей победе, я – что он проиграл. Но истину знает только Всевышний. Для меня дело чести – быть убитым хоть сейчас, но драться за правое дело. Он занимается тем же… Но, видно, по другую сторону… Он так же, как и я, не отказывается нанизывать своих врагов на шпагу, пожалуй, потому, что еще жив, наверное, потому, что мы из одного гнезда, из одного куска теста. “Вы из хорошей семьи, сеньор де Аргуэлло, но вас дурно воспитали,– всплыли теперь в памяти слова незабвенного отца Мендосы.– Всё правильно, сын мой: когда в кошельке много золота, его всегда не хватает… и начинаются худые мысли и неправильные дела…” Ну что ж, может, старик в чем-то и прав…» —Сальварес стряхнул рассеянность внутреннего монолога и поспешил осмотреться: горы теснились мрачными храмами, хранящими в своей немоте обет молчания. Ветер теперь морозил лицо, точно к рассвету объелся льда, на спуске сорвал с головы шляпу, и Сальваресу пришлось проскакать за ней. Она не давалась. Наконец он ее изловил. Так гоняются по двору за домашней птицей.

Завернувшись в серапе, он крепче ожег плетью коня.

«В конце концов к черту эти безумства души! Даже если они полны прекрасной морали. Я солдат, и плохо умею предаваться скорби души. Червонный ручей крови… Застывшее в смерти тело… Нет, довольно метафор… Брат нем ко мне как эти чертовы горы… А должен быть мне благодарен за то, что остался жив».

Впереди сонно замерцали огни долгожданного пуэбло. Де Аргуэлло усмехнулся и похлопал перчаткой сырой от пота атлас шеи коня. Он знал: там его ждали ровные ряды бутылок, сверкающий зигзаг пылающих свечей в канделябрах, яркие шатры юбок веселых мексиканок и серебристый перебор испанских гитар…

Часть 7 Чёрная свеча

Глава 1

Счет времени был потерян. Дни сменялись ночами, и даже рассудок, казалось, тонул в тупой животной усталости. Тяжелая дорога в шлюпе вымотала всех. Фляжка с нагретой солнцем водой была бесконечно тяжелой, поднять и поднести ее к растрескавшимся губам помогало лишь то, от чего хотела избавиться голова: от сознания неминуемой гибели, от физического ощущения своей медленной кончины – разбитого усталостью тела, от тускнеющих глаз, от липкого холода грязных одежд и монотонного, сводящего с ума скрипа уключин.

Аманда со страхом опускала кожаную фляжку, на мгновение задерживая руки на весу, точно боялась разбить ее о дно шляпки. Она отказывалась от скупых предложений капитана помочь ей… Дрожащими пальцами протирала сырым платком спаленную солнцем шею, скользя по пустынному берегу глазами, словно оторвавшимися от исхудавшего, ставшего чужим лица.

Полумертвую, с хиновым привкусом во рту и глазами, полными сухого отчаянья, едва держащуюся на ногах, ее укладывали на растеленное тряпьё, от которого нестерпимо несло йодом и еще чем-то сырым и затхлым.

Корма, на которой ютилась англичанка, от мужчин была отделена неровным отрезом парусины… Сидеть там или лежать приходилось в ужасной тесноте, среди захваченных на борт вещей, прижатых друг к другу, словно сардины в бочке. Однако ужаснее всего было справлять есте-ственные надобности, душившие своей природой, с которой хочешь не хочешь приходилось считаться, уповая на саван ночи, когда краска стыда на щеках Аманды была видна разве равнодушной луне и звездам.

Зной, соленая вода, дикая зелень берегов, зловоние протухшей воды, кою невозможно было вычерпать, лишали мисс Стоун всякого самообладания, и она порою ловила себя на том, что считала немые крики своей души, замурованной в склепе отчаянья.

Приказчик, медный от солнца, как давно не чищенная пряжка – ногти и глаза темные, цвета сырой глины,– попеременно с капитаном сидел на веслах. В беде его поддерживала мысль, что он назло превратностям судьбы жив, и второе – черт на ладан – он когда-нибудь да вернется к месту, где ими был высажен Гелль. «Сундук слишком тяжел… слишком для старика,– злорадно итожил Тимофей.– Один бес, он его там закопает… А уж я-то всё саблей протыкаю… сие не в зазор – озолочусь».

Тараканов жил этой смутной надеждой, черной и сладкой, как патока. Казалось, целую вечность он ожидал такого случая, и вот он – на тебе в руки, ан нет! Глухая и глубокая, что омут, злость на капитана, на его категоричное «нет» жалила и кромсала душу… Этого решения он ему простить не мог, однако без лодки и помощи напарника бедовать на берегу, среди диких было глупо. «Ладно, пущай,– тешил он себя.– Выше ветру головы не носи. Тихий воз на горе скорее будет. Тятька сызмальства учил тебя плетью: “Думай думу без шуму. Что хорошо, то с поотдышкой”». Стиснув ороговевшие от мозолей ладони, он давил массой на весла и час за часом, день за днем смаковал свою затею: «Золото не в золото, не побыв под молотом. Еще возьмем свое, погуляем!»

Сам капитан тоже заметно сдал. Обычно спорый на дело и слово, он нынче молчал. Жажда и зной убивали последние слова и чувства. Виски стягивал высыхающий пот, плечи ломило от весел, ровно их били палкой. Не то на пятый, не то на шестой день пути за борт была брошена большая часть клади, прежде почитавшаяся неприкосновенной. Шлюпка теперь шла налегке, так как с каждым днем легче становились и их дорожные мешки. Кончалось продовольствие, взятое с пиратского брига. И это тоже заставляло беглецов ускорять свой «шаг».

– Уж нашто земля русская велика, а всё нам ее мало, что татарину кумыса. Уж куды залетели, ваше благородие… – цыкал, скрипя зубами, приказчик.– Всё за иноземцем равнямся: он кусок рвет – и мы следом, он в по-лымя за капитаном – и мы туда же. Эх, мать нашу… Вечно на Россию владыки с гербами пытаются воздеть портки с чужого плеча. А я такие соображенья имею: чужое взять —свое потерять. Шире себя жить – добра не наживешь.

Преображенский, изучая карту, разложенную на свободной банке¹²⁷, не ответил на «пулю» приказчика, но для себя припомнил переписку с Осоргиным.

Алешка прежде писал: «…Ныне многие мздоимцы лезут в политику, брат, оттого как сие более доходное поприще, чем вооруженный грабеж… Сей “край” для них целина, поле непаханное, золотое дно… А, вообще, замечу тебе, Андрюша, трудно у нас сказать что-то настолько глупое, чтобы удивить Отечество. Особенно сие заметно стало по-сле двенадцатого года… Часто случается быть званым на высокие собрания, а там – bellum omnium contra omnes…¹²⁸, baise-main¹²⁹, bal masquй, bel ami¹³⁰, и беседы, поверь,– слушать грустно. “Порядочным” у нас почитается тот “деятель”, что не врет без необходимости и не ломает спину зазря… На Москве и в Петербурге, говорят, можно месяц прожить без еды, но ни дня без иллюзий… Что-то в сем есть, mon cher, увы, слишком много правды… А у Строгановых новая шутка на устах: дескать, все люди – евреи, только не все об этом знают. Как тебе? А по мне, сей ход сами жиды и придумали. Обрезанного не пришьешь… вот и плетут сети тихой сапой. Много у нас и других героев никчемных горизонтов: “Смирно! Вольно! Свистать всех наверх! Для встречи его СВИСТейшества по правому борту построить команду!” И строимся, и встречаем очередного колосса с глиняной головой. А он туда же: “Здравствуйте, молодцы-герои! Вижу Державу нашу в блестящем будущем… Силу ее великую зрю! Русское Черное море, Северное, Тихий Океан, Америка… Воля России! Я восхищен вашим чистым помыслом и, так сказать, благород-ством души! Не посрамим и преумножим…” – а позже, за коньяком и портьерой: “Сколько изволите отстегнуть, любезный, за красный глагол при честном народе? Не забыли? Не слышу, милейший? Ах, никак нет! Полноте врать, не слышу согревающего жизнь хруста купюр у себя в руке…”

Так-то, брат Андрюша, весело живем, хоть плачь… Одно радует: память людская… Боюсь, отстранят скоро нашего покровителя и заступника графа Румянцева… Не по душе он пришелся сам знаешь кому… Не дай Бог, Andre, не дай Бог! Но я так полагаю: Ушакова¹³¹ тоже прежде отстраняли от моря, а море-то его нет, не забывает, равно как и народ русский… Да мало ли у нас таких имен, кто высочайшим указом обижен и оскорблен? “Были ли победы, друг мой, у вас? Где? Когда? Прошу вас громче, не слышу… Ах, да, да, да… Благодарю за службу… Вот вам Владимира крест, думаю, грудь не прожжет, благодарю, голубчик, от всей души…” А позже приказ: “Пусть-де в деревне своей баталии вспоминает…” Вот и весь сказ. До слез обидно, когда такая горькая правда в Отечестве твоем есть… Как хочется порой сказать всем этим краснорожим степенствам: “Позвольте вам выйти вон!” Увы, увы… справедливость в России всегда торжествует посмертно. Полянский – помнишь его, ротмистр из Смоленска,– шутит: “Истина всегда секретна. У нас чаще бывает время, когда труднее выжить, чем умереть. Ежели и дале так пойдет – фамилий останется много, а имен, простите, не будет”. Веришь, Andre, случается: наглядишься на всё это, и слышишь, как совесть ночью шепчет тебе: “Брось ты меня, дурак. Живи, как все”. Да, брат, немногие, видно, были вскормлены у нас росой побед и молоком славы. Чести в иных искать —напрасный труд… Ну-с, да что там… покуда в наших жилах течет кровь, поборемся. Окончательно смиряет с жизнью только кончина, а мы еще молоды. Обнимаю тебя и спешу ободрить: годы мчатся быстро, но быстрее времени летят деньги, а без них, звонких, порой и день тянется в век»…

Андрей машинально свернул карту и уложил в ранец: «Стоит ли ворошить прошлое… Там уже никого нет. А что ж прикажешь: жить, как зверь, одним днем?»

Сердце капитана заныло, когда он бросил взгляд на забрызганный морской водой, выгоревший добела кусок парусины. Джессика… Разве он мог подумать, допустить то, что теперь открылось. Всё, что он узнал, казалось ему сном: наполовину кошмар, наполовину комедия-буфф. И он в ней был главным обманутым действующим лицом и смотрел на всё это, балансируя на проволоке смерти, застигнутый врасплох предательством своей же любви. Ныне, после всех выяснений и ссор, он не чувствовал боли, он не чувствовал ничего, кроме горького осадка. Волнения улеглись. Душа умерла.

Глава 2

«Хуже дурака может быть только старый дурак»,– капитан в сердцах сплюнул за борт, сменил Тимофея на веслах. Над изумрудной зеленью берега, над склонами среди зарослей, превращенных птицами в музыкальные шкатулки, и над дикими голыми пиками гор плыли айсберги облаков, несущих на хребтах сокровищницу света нарождающегося дня.

Тяжелые весла отдались знакомой болью в стертых до кровяных волдырей ладонях. Тараканов по-товарищески подмигнул сменщику и пробрался ближе к корме, где находился лежак. Единственным желанием его было всецело отдаться сну. Андрей уныло проводил Тимофея взглядом. Свежо пахло морем, попавшим в зеленые сети леса со всей своей рыбой, со своими звездами, своими кораллами, глубинами и течениями…

Ритмично опуская лопасти весел в зелено-синее стекло воды, Андрей предался отупляющему, монотонному состоянию надсады: и – раз… и – раз… и – раз… и – раз…

Местами там, где не чернели тени брюхатых облаков, вода еще отражала бледное звездное небо. Временами мимо шлюпа проплывали странные, доселе не виданные Преображенским обрывки красных и желтых водорослей, ветки деревьев с зелеными оспинами листьев и еще какая-то невнятная мелочь. Вода плескалась и чмокалась о бока шлюпки, сонная, маслянистая, пахнущая талым снегом.

– И – раз… и – раз… и – раз… вдох… выдох… – обрывки фраз, калейдоскоп последних дней закружил сознание, память вновь начала выбрасывать накопившуюся горечь обид…

* * *

– Знаешь, Джесси, когда всё слишком похоже на правду, значит сие ложь.– Андрей твердо и жестко смотрел в непонимающие глаза своей пассажирки.– Довольно игры. Я пришел к вам, мисс, с определенным намерением. И на сей раз не уйду, пока не удовлетворюсь ответом. Возможно, это наш последний привал на этом чертовом берегу… И я наконец-то хочу полной ясности!

– Я не понимаю,– знакомый холод скользнул по спине и сковал тело Аманды. «Вот он, решающий момент, настал».– Я не понимаю тебя, Andre…

– Ах, не понимаешь?! – пальцы капитана сжались сами собой.– Зачем вы здесь? На что надеялись?

– Хотите, чтобы я солгала?

– О нет…

– Но… да, да! Вы и так знаете всё, чего же более?

– Это ложь! Беспардонная ложь, мисс. И вы всё это знаете не хуже меня! О, как вы умеете! «Я так устала…», «Весь этот кошмар потерял смысл…», «Боже, чем встретит нас Калифорния?.. Может быть, теми же загадками и страхами…» Зачем вся эта пудра, дорогая? Ну уж нет, на этот раз тебе не обвести меня. Больше загадок не будет.

– Какая мерзость! – Аманда вспыхнула, словно свеча.– Жить не хочется.

– Мне тоже.– Его нервный, с хрипотцой голос был лишен каких-либо теплых, пусть даже льстивых интонаций.

«О Боже! Да у меня просто какой-то дар к невозможным ситуациям… Я должна, я обязана быть осторожной… Господи, дай мне силы!» – не переставала повторять сама себе Аманда, пока они с капитаном в напряженном молчании шествовали вдоль пустынного берега.

– Ну вот что, Andre… Если это шутка, то она затянулась, и более того: от нее, прости, дурно пахнет. Шуткой нельзя сделать из врага друга, зато можно из друга – врага. Чья сплетня опять ужалила вас? Ах, я понимаю, сплетня – это изысканное, ни с чем не сравнимое удовольствие, к тому же начисто лишенное риска. Не так ли?

– Джесси!

Её охватила дрожь при звуке его голоса, полного раздражения и гнева, но отступать было поздно.

– А вы, похоже, из тех «камней», которые готовы расплатиться страданиями других людей за свои правила?

– Принципы.

– Бросьте, какая разница? Вы эгоист! Вы отвели мне здесь роль кошки.

– Простите, кого? – Андрей от неожиданности приподнял бровь.

– Да-да, кошки, вы не ослышались, сударь. Кошка —ведь это крошечная пантера, коей дозволено ловить мышей, ненавидеть собак, покровительствовать человеку, но… увы, не решать за него, не так ли?

– А вам, что же, нужна только лесть? – сбитый с толку умелой атакой, растерянно огрызнулся капитан.

– Лесть? – она высоко рассмеялась, тряхнув распущенными волосами.– Ну что вы: лесть – как сигара, как трубка… в ней ровным счетом нет ничего вредного, если не затягиваться. Ну вам-то это не грозит. Ваши мнения обо мне меняются в зависимости от времени, качества, выпитого и съеденного. Что вы на меня смотрите, как людоед? В чем, в чем я виновата на сей раз? – кровь прилила к лицу Аманды. Она неожиданно остановилась и подошла к нему вплотную, сцепив его пальцы в своих.—Так что же такое важное вы хотите мне сообщить, м-м? Ах нет, позволь еще слово. Что ж, воистину правы древние: «ненависть без любви хрома…»

– Возможно, мисс.– Андрей освободил свои руки и, брезгливо утирая их платком, отрезал: – Но скажу и другое. Любовь без ненависти слепа.

– Так вы… вы ненавидите меня? – ее глаза заискрились от слез.– Боже, как я была наивна, доверчива и глупа… Я забыла простую житейскую мудрость: рыба и гость начинают пахнуть через три дня… Как же протухли наши отношения… Не подходите ко мне… Да, я люблю тебя, Andre, но жизнь с тобой – это всё равно, что жизнь в аду. Может быть, слепцу действительно лучше жить? Во всяком случае не видишь всей этой грязи. Что ж, хозяева жизни всегда бросают крошки беднякам. Но я не такая… Я не нуждаюсь в жалости, как хромая птица.

– Джесси, остановись! – юбки зашуршали по камням.

– Эти увещевания лишние для моих ушей. И не думайте, капитан, что я не смогу без вас… Нет, не то что мне всегда нужен был рыцарь в блестящих доспехах, нет,—она гордо вскинула голову, смерив его холодным взглядом синих глаз.– Но согласитесь, всё же приятно, когда о тебе помнят и заступаются вдали от родного дома. Оставьте меня одну. Тебя никогда не волновало наше будущее…

– Да.– Андрей остановил ее, поймав за плечо.– Именно потому, что меня всегда волновало настоящее.

– Вы опять о тех серьгах и браслете? Но то была случайность…

– Возможно. Но та вещь, которую вы передали мне в трюм Коллинза,– это уже вторая случайность.

– Но позвольте!

– Позвольте вам не позволить!

Наступило молчание. Аманда потеряла дар речи, опустив густые ресницы. Она чувствовала всеми своими фибрами, как Преображенский по-новому, внимательно рассматривает ее. От всех этих вопросов у нее упало сердце, интуиция подсказывала: он знал или догадывался обо всем гораздо более, чем она могла представить. В то же время – Аманда успокаивала себя – князь, Линда и Пэрисон мертвы, Гелль вряд ли что мог сообщить, потому как и сам ничего толком не знал, да и был сейчас далеко. «У меня нет откровенных причин опасаться, что он узнает о моих прежних связях… или задачах, поставленных Лондоном».

– Ну-с, что вы на это скажете, мисс Стоун?

В голосе Преображенского прозвучала резкость, словно он пережил большое разочарование; и впервые с той минуты, когда они пристали к берегу, Аманда позабыла о своих собственных тревогах и подумала о нем как о человеке, которого любит, которому решительно не чужды переживания и страдания, как и любому другому.

Тогда, еще не подозревая о грядущем допросе, Филл-мор по-женски гадала, счастлив ли он с нею? Усталостью, голодом, лишениями и горечью о погибших товарищах пыталась она объяснить присущую ему резкость и вспыльчивость. Но тут же уверяла себя, что смешно списывать его состояние только на это… К тому же у нее после бег-ства с «Горгоны» создалось стойкое впечатление, что капитан по непонятным соображениям, увы, изменил к ней свое отношение: теперь он всё время как-то подозрительно по-глядывал на нее, в ответах был обидно краток и холоден и, право, как-будто старался уколоть ее побольнее.

Аманда не могла забыть и тот полный непонятной ненависти пугающий взгляд, которым он наградил ее, когда шлюпка отчалила от песчаной косы, на которой они оставили Гелля. Позже она пыталась усовестить себя, что ошиблась, надумала много лишнего, но в тайниках души понимала: всё, что она заметила, было правдой и в иных доказательствах не нуждалось. «Не замочите ноги. Поберегите свое здоровье, мисс, оно вам еще пригодится для нашей беседы»,– вспомнила она последнюю колкость Andre, ко-гда они, выбрав место для ночлега, подгребали к берегу. «Единственный способ сохранить здоровье – это есть то, чего не хочешь, пить то, чего не любишь и делать то, что не нравится… Нет уж, извольте, mon ami: лучше умереть молодой, чем оставаться живым трупом»,– попыталась отшутиться она тогда, вспомнив старый афоризм, но шутка осталась без внимания, а с его губ слетело лишь едкое: «Все женщины стремятся переделать мужчин, а когда им сие удается, они теряют к ним интерес. Но вот мое слово: к вам интерес у меня растет».