Андрей Булычев
Егерь императрицы. Гвардия, вперёд!
– Yes, – судорожно вздохнув, прошептал тот.
– Не слышу! По-русски говори! – рявкнул Осокин.
– Да, я понять, я понять вас, сэр, – закивал тот. – Только вы не убивать, вы обещать, что я остаться жить…
– Это как ты себя вести будешь, – уже спокойным голосом проговорил русский офицер. – Аникеева уберите подальше, в реку его, что ли, макните, – приказал он егерям. – Пленного раненого перевязать, я с ним чуть позже тоже потолкую. И этому пока руки развяжите, – кивнул он на британца. – У меня с ним сейчас долгий разговор с глазу на глаз будет.
– Пять, шесть, семь… – взобравшись на кучерские козлы, считал пробоины в крыше кареты адъютант Потёмкина. – Девять дырок, ваша светлость!
Стоящий подле открытой двери рейс-эфенди Абдулла, прищурившись и словно бы вслушиваясь в себя, смотрел, как пучки света пересекают всё внутреннее тёмное пространство кареты. Пух от разорванных пулями подушек высыпался ему под ноги, на пол же вытекала вода из пробитой кожаной фляги.
– Вы оказались правы, князь, – проговорил он еле слышно. – Благодарю вас за своё спасение. Я такое не забываю. Повелителю тоже будет доложено обо всём произошедшем. Полагаю, вы не будете против, если я и дальше продолжу путь в вашей карете?
– Я буду только рад, эфенди, – доброжелательно улыбнулся ему Потёмкин. – Уверен, что следующая часть пути до Ясс будет доброй, и вам никто не помешает провести её в удобстве и полном спокойствии.
Министр иностранных дел Блистательной Порты величественно поклонился и пошёл вдоль замершей на дороге колонны. Со всех сторон его окружали спешенные сипахи и русские егеря.
– Вы уверены, Генрих, что дальше нас не ожидают никакие сюрпризы? – спросил стоящего рядом барона Потёмкин. – В любом случае ждать тут мы дольше не можем. Обо всех обстоятельствах дела доложите мне по приезде в Яссы. Чтобы у меня там полный расклад по всему был. Ясно?
– Хорошо, ваша светлость, – кивнул фон Оффенберг. – Будет исполнено. Мои люди уже работают над этим.
Глава 5. Ура господину подполковнику!
– Оба одно и то же говорят – и британец, и пруссак? – поднял глаза от бумаг на барона Потёмкин.
– Оба, ваша светлость, – кивнул барон. – Подданный британской короны Джон Вилсон прямо указывает на военного атташе при нашей ставке Джона Хобарта, как на организатора недавнего нападения. От него он получил задаток для себя и своих людей, все инструкции и карету. Он же свёл его с пруссаками, где старшим выступал денщик прусского военного атташе барона Иоганна Альбрехта фон Корфа. Пленный раненый как раз значится в слугах прусской миссии и прибыл в ставку недавно. Он, со своей стороны, тоже поведал об участии барона в организации нападения. Единственное, раненый был простым исполнителем и многого не знает. У пруссаков всё было завязано на денщике барона Корфа – Гюнтере. Но он, как вы знаете, погиб на месте засады. Все люди, участвовавшие в нападении на турецкого министра, были проведены по нашим учётам при регистрации. Их хозяевам не отвертеться, ваша светлость, – произнёс, глядя в глаза князю, фон Оффенберг. – Прикажете готовить соответствующие бумаги?
– Все бумаги по этому делу остаются у меня, – произнёс глухо Потёмкин. – С офицеров, участвующих в сем деле, взять письменные обязательства о неразглашении. С нижних чинов достаточно и крестика в общем формуляре. Но доведите им, что тот, кто будет болтать, уйдёт в арестантской роте за Урал навечно. Что ты смотришь, Генрих? – сощурил он глаза. – Тут прямой повод для войны с двумя сильнейшими державами Европы. Новой кровавой войны, а мы ещё со старой не закончили. Не время нам воевать, барон! России нужно хотя бы десять лет мира, чтобы оправиться. Матушке императрице я всё лично доложу. Если она сочтёт нужным, значит, даст ход этим бумагам, – погладил он руками пухлую папку, набитую исписанными листами. – В своё время. В удобное для нас. Если же нет… Ну что же, мы своё дело всё равно сделали, Генри. Британский и прусский атташе отозваны на родину и под ногами больше не мешаются, турки настроены по отношению к нам достаточно дружелюбно. Причём так, что можно диктовать им свои условия, и пора уже ставить точку во всей этой войне. Как же я устал!
Князь откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
– Нездоровится мне. Сил никаких нет.
– Вызвать врача, ваша светлость?! – вскочил на ноги фон Оффенберг. – Вам плохо?
– Не нужно врача, – покачал тот головой. – Тут болит, Генрих, тут, душа. Тело что, оно заживёт, рана затянется, а вот когда на сердце пусто и ничего нельзя исправить, вот тогда страшно. К чему теперь всё это? Для чего все мои труды? Кто сие оценит?
– Потомки, Григорий Александрович, – промолвил чуть слышно барон. – Как же современнику и всю громаду свершённого вами оглядеть?
– Потомки, – вздохнул князь. – А как оно до них дойдёт? Опишут ведь борзописцы, как надо временщикам, исказят в своих памфлетах и виршах. Уже сейчас при дворе за дурной тон почитают упоминать моё имя. Императрица что, у неё своих дел громадьё, ещё и в эти дрязги лезть. Там своих пакостников сейчас хватает. На покой мне надо, вот только бы с переговорами закончить. Поселиться в Новороссии у самого моря. Среди разбитого сада и виноградников во дворце просыпаться… Ладно, – он тяжко вздохнул и, макнув перо в чернильницу, расправил лежащий свиток бумаги. – Я своё слово держу, ты меня, Генрих, знаешь. Представления на подполковника этому Егоровскому майору и на «Владимирский крест» уйдут в Санкт-Петербург курьером сегодня же со всеми бумагами по недавнему делу. В письме государыне я поведал о нём, так что в милости она не откажет. Всех молодцев у шатра построил?
– Так давно уже, ваша светлость, – кивнул фон Оффенберг. – Те, кто отличился в том особом деле, все в строю стоят.
– Ну, пошли тогда, – кивнул Потёмкин и, закряхтев, поднялся с кресла. – А то мне потом на обед к Молдавскому господарю ещё ехать, неужто они до вечера тут ждать будут?
– Равня-яйсь! Сми-ирно! Равнение на середину! – скомандовал Егоров и вышел из головы строя. – Ваша светлость, сборная команда особого полка егерей, отличившихся…
– Тихо, тихо, полковник! – оборвал его Потёмкин. – Не нужно сейчас церемониала. Встань-ка ты подле меня да послушай.
Фон Оффенберг отшагнул в сторону, и Алексей в первый раз в жизни встал рядом с самим генерал-фельдмаршалом.
– Все вы, егеря, сделали недавно очень большое дело, – негромко и как-то так по-простому, по-свойски проговорил князь. – Не дали пролиться крови тех, кого защищали. Доверие моё и матушки императрицы оправдали. За это вам большое спасибо, братцы. Каждый из здесь стоящих получит хорошую награду. Никого не обижу. Только скажу вам вот ещё что – не болтать! Всё, что вы видели и слышали, надобно вам в самом строгом секрете держать. Ну да о том с вами с каждым отдельно особые люди потом ещё побеседуют. От себя же хочу вам выразить свою благодарность и благоволение. Ступай к своим егерям, Алексей, – потрепал по плечу Егорова светлейший. – Молодец, полковник! Только ты уж без парада давай, эдак спокойно, по-скромному. Ладно?
– Так точно, ваша светлость, есть без парада, «по-скромному»! – кивнул Алексей и протопал в голову колонны.
– Правое плечо вперёд! – негромко скомандовал он. – Пря-ямо! Сми-ирно! Равнение напра-аво!
Полсотни егерей били по земле подошвами ног, проходя мимо двух генералов. Такой энергичный, румяный и живой, каким его обычно и привыкли видеть, Потёмкин стоял сейчас какой-то понурый и осунувшийся.
«Видно, устал князь, – ведя строй мимо него, думал Егоров. – Скоро пятьдесят два, носится по всей огромной Новороссии, на Дунае с турками на себе всю дипломатическую тягомотину тащит, с иностранными и своими интриганами пикируется. Нелегко ему это всё. Устал Григорий Александрович».
Алексей не знал, что в этот самый миг он видит Потёмкина в последний раз. Светлейшему так и не удалось подписать договор о мире, хотя всё, в общем-то, уже было обговорено. Тяжело больной, предчувствуя свою скорую кончину, он повелел отвезти себя в своё любимое детище, в новый РУССКИЙ город Николаев, где хотел умереть и быть похороненным. Пятого октября 1791 года в 38 верстах от Ясс князь Потёмкин-Таврический повелел остановить карету и вынести его в поле, где и скончался.
Суворов, узнав о его смерти, сказал: «Великий человек и человек великий. Велик умом и велик ростом».
Румянцев же от такой вести заплакал и сказал своим удивлённым домочадцам следующее: «Что на меня так смотрите? Да, Потёмкин был моим соперником, худого сделал немало, и всё же Россия лишилась в нём великого мужа».
Они, все эти люди, были воистину великими людьми, великими в своих деяниях, в соперничестве и в благородстве.
– Турки всполошились, Алексей, уже третьего гонца в Стамбул погнали, – прихлёбывая чай из большой глиняной кружки, рассказывал Толстой. – Визирь после вести о смерти Потёмкина боится теперь сам любые решения принимать. Э-э-эх, чуть-чуть не дожали Порту, как бы теперь всё прахом не пошло, у нас ведь всё на светлейшего было завязано!
– Не думаю, что мирный процесс сорвётся, – покачал головой Егоров. – Туркам тоже мир нужен, чтобы оправиться. Европа на Россию войной не идёт. Денег на осман у неё больших нет, там сейчас всё внимание к Франции приковано. Помяни моё слово, Митя, скоро там, на западе такая кровавая каша начнётся. Всем достанется. Боюсь, и нас тоже коснётся.
– Да не-ет, ты чего, – отмахнулся Толстой. – Где Франция эта, а где мы?! Вот Кавказ да-а, Кавказ другое дело. У матушки императрицы всё внимание на южные рубежи. Через Кавказ, Алексей, прямой путь к Индии лежит. Вот куда стремиться нужно. Да, ты знаешь, и с турками ведь не всё окончательно решено. В Санкт-Петербургском дворце спят и видят сияющий золотом православный крест над Софией Константинопольской. Думаешь, зря, что ли, второго внука государыни Константином назвали? Во-от, сам подумай. Первый внук – Александр – Российской империей будет править, а вот Константин – возрождённой Византией. Павлу Петровичу-то всё одно в правителях не быть, не жалует его матушка императрица.
– Эко же тебя завернуло-то, Митька: Кавказ, Индия, Византия, – усмехнулся Егоров. – Тут не знаю даже, где и как полк зимовать будет, квартирование-то совсем у нас не устроено. А ты тут с этими, со своими прожектами.
– И ничего они не мои, – насупился друг. – О чём при дворе говорят, о том и я тебя просвещаю. Ты же, дурень сиволапый, даже и спасибо мне не скажешь.
– Премного благодарствую, – дурашливо поклонился Лёшка. – А то как бы мы, простые вояки, да без великосветского просвещения и далее прозябали?
– Да иди ты, Егоров! – буркнул Митя. – Не буду я тебе более ничего рассказывать!
– Да будешь, будешь, куда же ты денешься, Митька, – хмыкнул Алексей. – Тебе ведь с хорошими, с надёжными людьми и не поговорить даже по душам, кроме нас. У вас все там, в высоком штабе, сами себе на уме. Неосторожное слово, какое обронишь, потом супротив тебя же оно и обернётся. Не то что вот здесь.
– Ну да-а, есть такое, – вздохнул Толстой. – Куда же деваться? А почему с квартированием пока ничего не решено, ты и сам, небось, знаешь. Вот-вот уже мирный договор дипломаты заключат, и генералы начнут бо́льшую часть войск на квартирование в губернии отгонять. А чего их все тут в одном месте держать? Провиант накладно из глубины страны везти, опять же с жильём этим нелады, в палатках ведь всё время пребывать не будешь? От хвори больше, чем от пуль, солдат вон хороним.
– А по моему полку ничего не слыхать, а, Мить? – спросил с надеждой Алексей. – Знать бы, что на Дунае нас оставляют для егерской пограничной службы, так можно было бы и самим начинать для себя казармы строить.
– Нет, по вам пока ещё молчок, – покачал головой друг. – Странно это, конечно, меня такое и самого удивляет. Так-то общее представление уже есть, кому и где далее быть. А вот по вашему полку всё как-то эдак смутно. Я вот три пути сейчас для него вижу. Первый это, как ты только что сказал, – Дунай сторожить, второй – Кавказскую линию с казаками оборонять, ну и самый последний – вообще в Польшу его отправлять. Везде для егерей дело найдётся. Тут турок своими волчьими хвостами пугать, на Кавказе – горцев, а в западных губерниях у нас по лесам бунтовщиков много бродит. Всё никак эта шляхта не успокоится и смуту сеет. Нет-нет, а где-нибудь то наш караул, то малый патруль насмерть посекут, порежут.
– Ладно, Мить, ты если там чего услышишь, предупреди уж меня заранее, чтобы знать, к чему готовиться? – попросил Толстого Алексей. – Сам ведь знаешь – что на Кубанскую линию, что в Польшу путь неблизкий, а у нас тут полкового имущества полсотней повозок не вывезешь. Одно вон только хозяйство Курта чего стоит.
– Ладно, чего уж там, конечно предупрежу, – кивнул, вставая из-за стола, Толстой. – Ты где посты проверять собрался?
– Сегодня в посольском квартале, далеко уже не поеду, – ответил тот. – До Галаца по тракту Хлебников уехал. Завтра поутру Олега Кулгунина провожать в дальний путь. Барон сказал, что тоже будет.
– Да я знаю, – кивнул Толстой. – Тоже с ним в гошпиталь приду. Поднимем, так сказать, настроение на дорожку, – и загадочно хмыкнул.
– Коне-ечно, поднимешь ему, – проворчал, выходя из шатра под мелкий осенний дождь, Алексей. – У человека вся жизнь разом с этим увечьем поломалась. С армией, со всем привычным ещё с юношества теперь расстаётся. Какое уж тут может быть настроение!
– Культю в дороге не ударять, не студить и не мочить, – давал последние наказы майору Дементий Фомич. – Как только вы, милейший, на постоянном месте осядете, там дегтярным мылом её уже мойте и ещё отваром тысячелистника каждый день протирайте. Мните обязательно, разглаживайте, дабы застоя внутренних жидкостей в ней не было. Так, что я ещё забыл? Сухим, жёстким полотенцем трите – только, конечно, не само место отсечения, а чуть повыше его. Смотрите, главное, чтобы отёков на культе не было, а то не дай бог загноится! Так-то ничего плохого не должно с ней случиться, она у вас хорошо зажила, но всё же поберечься надо. Нога ваша, голубчик, тоже совсем залечена, тут вопросов никаких нет. У меня всё, ваше превосходительство, – главный армейский врач поклонился генералу-поручику и отошёл в сторону.
– А чего это, господа, мы тут в сумраке майору проводы устроили? – весело спросил стоящих рядом офицеров фон Оффенберг. – Попрошу вас всех выйти из шатра! Пойдёмте, пойдёмте! – поторопил он присутствующих. – А то тут вон какой воздух спёртый, лучше уж на улице под мелким дождиком стоять, чем в госпитальном шатре преть.
Кулгунин вышел вслед за всеми наружу и замер. Перед шатром стояла в строю стрелковая рота из первого батальона во главе с капитаном-поручиком Максимовым. А в голове её замер со знаменем полка весь комендантский плутонг. Свежий ветерок, тянущий со стороны Дуная, чуть шевелил намокшее тяжёлое полотнище.
– Смирно! Ружья на караул! Равнение на середину! – рявкнул ротный, выхватил из ножен саблю и отсалютовал ей майору.
Загрохотали дробью барабаны, и фон Оффенберг махнул рукой, подзывая Толстого.
– Именем самодержицы Российской всемилостивой государыни нашей Екатерины Алексеевны за проявленное в боях с неприятелем мужество и отвагу, утверждено ею самолично представление на чин подполковника премьер-майору Кулгунину Олегу Николаевичу, заместителю командира отдельного полка егерей…
– Виват, Екатерина! Ура-а господину подполковнику! – прокричал кто-то из стоящих в толпе офицеров, и тут же громыхнуло оглушительное:
– Ура! Ура! Ура-а!
– Тише! – поднял вверх руку генерал-поручик. – Не всё ещё.
– …А также за отличие в Дунайских поисках и в Мачинском сражении сей подполковник жалуется государыней орденом Святого князя Владимира четвертой степени с бантом! – и Толстой вложил в руку Кулгунину золотой крест с красной эмалью и бантом из чёрно-красной шёлковой ленты.
– …И носить сей крест кавалеру не снимая! – провозгласил, прикалывая к груди офицера новенький орден, барон. – Красота! Орденами своего полкового командира нагнал, – подмигнул он Егорову. – Очаковский, Измаильский, Святого Георгия, а вот теперь ещё и Владимира. Ну и, разумеется, премиальные для продолжения достойной жизни в каком-нибудь уездном городе тоже прилагаются. Поздравляю, господин подполковник, заслужил! – и он крепко обнял Кулгунина.
Мимо награждённого под барабанный марш топала, разбрызгивая грязь, рота егерей. Сверху моросил осенний ноябрьский дождь, и непонятно было, то ли это его капли, толи скупые слезинки скатывались по щекам офицера.
– Ну что, Олег Николаевич, едь не спеша, – наказывал отставнику Егоров. – Сам видишь, какие нынче дороги. Мой тебе совет – и в Николаеве хоть пару недель отдохни, с дядюшкой Михайло встреться. Он непременно из Херсона сам приедет и повидаться с тобой захочет. Письма всем раздашь, ну и на словах всё нашим расскажешь. Хотя чего тут рассказывать? – пожал он плечами. – Военные действия закончились, и теперь у нас тут скука и самая обычная, караульная служба.
– Да Катарине ведь про это даже и лучше слушать, чем об войне и о ваших подвигах, Алексей Петрович, – усмехнулся Кулгунин. – По вам точно ничего не слышно? Не отпускают пока на побывку?
– Не-ет, какой там! – ответил за полковника Гусев. – Пока мирного договора не будет и все из Ясс не разъедутся, даже и надеяться на отлучку нельзя. Да и потом войска отправлять всем скопом не будут, иначе ведь все дороги обозами забьются. Так что, Олег, ты там наших особо не обнадёживай. Передай им, если полку тут оставаться, то мы за ними сами весной приедем.
– Добро, – кивнул тот. – Алексей Петрович, а может, ну его, может, я всё же лучше в Николаеве или в Херсоне насовсем останусь? Ну чего я тебя там, в Козельске буду обременять?
– Всё ведь уже решили же, Николаевич, – нахмурился Егоров. – О каком обременении вообще может быть речь? Смотри сам, конечно, хочешь – так в Новороссии оставайся, только тут ведь тяжелее тебе будет. Кругом разруха после войны, край едва-едва вот оживать начинает. Где устроишься? А там в Калужском наместничестве тебе все наши помогут обжиться. Тесть Курта, Иван Кузмич, в большие купцы нынче вышел, оборот в сотни тысяч рублей ведёт, торговые караваны в обе столицы отправляет. Связи вот такие у него со всякой властью, – сжал он руки в кулаки. – В имении уже дюжина с нашего полка Потапу Ёлкину помогают, а тот в письмах всё плачется, что устал от ответственности и что начальственного человека над собой ждёт. Ну не хочешь ты хозяйством заниматься, покупай на премиальные деньги домик в Козельске и живи там себе спокойно на подполковничий пенсион. Там тебе на всё его хватит. А вот в столицах и даже в губернском городе на эти десять тысяч не очень-то и обустроишься. Деньги нынче не в той цене, что были перед войной, сам ведь знаешь.
– Да я про столицы и не думал даже, – вздохнув, ответил Кулгунин. – Куда уж мне до столиц. Ладно, съезжу пока в поместье, посмотрю, что да как, – принял он, наконец, решение. – А там уж дальше будет видно. Давайте прощаться, братцы?
Офицеры по очереди стискивали подполковника в объятиях. А в распахнутую Усковым дверь дорожной кареты интендантские в это время загружали узелки с провиантом.
– Прямо с печи горшок! Горячее всё! – Крякнув, старший повар поставил завёрнутую в старую шинельку посудину.
Кулгунин ещё раз порывисто обнял Алексея и заскочил вовнутрь кареты.
– Прощайте, братцы! Бог даст, ещё увидимся!
Кучер гикнул, и кони взяли резко с места.
– Прощай, Олег! Лёгкой дороги! – неслось вслед.
Глава 6. Виктория!
– Через час подъедут, у озера они уже! – прокричал драгунский унтер, настёгивая лошадь.
Разъезд кавалеристов поскакал дальше, а из обложенной ветвями и корой деревьев солдатской палатки высыпали егеря.
– Южак, ты со своими вправо, Рябой с Кузькой и Наумом влево ступайте, остальные все тут, в самом центре, через сто шагов кажный встают! – скомандовал Горшков. – Глядим в оба глаза, братцы! Сами знаете, какие важные птицы едут!
– Калюкин, Елисей, да хватит тебе в мешке шарить, пошли, давай! – крикнул Южаков копошащемуся у палатки егерю. – Не слыхал – капрал команду дал? Нам ещё версту до своего поворота топать!
– Слыхал, слыхал, – проворчал Елизар. – Калюкин, Калюкин! Всё им Калюкин! А я, может, опосля ночной смены не выспался и поесть толком не успел. Задрог в этом карауле как Барбос бездомный!
Он высыпал несколько сухарей себе в гренадную сумку, а один поменьше засунул за щёку и, поскальзываясь на ледяной корке тракта, рванул следом за товарищами.
– Ну куды вы так спешите-то, ироды?! Цельный час ведь ещё конвоя нам ждать! – замычал он с набитым ртом.
Снежинки, падая с неба, оседали на шинелях егерей. Декабрь был сырым и ветреным. Уже несколько раз выпавший снег стаивал, и снова открывалась внизу чёрная, непролазная грязь. Двадцатого числа наконец серьёзно подморозило, и старинная разбитая дорога сразу затвердела. Со стороны переправы у Галаца ждали отъезжавшего за указаниями к султану визиря. С ним же должны были прибыть и ещё какие-то важные люди Блистательной Порты. Высокое русское начальство нервничало и бодрило подчинённых. Посты вдоль почтового тракта были усилены, и теперь на каждые три версты вставало своё отдельное егерское капральство, а дорога постоянно объезжалась драгунами.
– Ох, мороз, мороз, не щипай мой нос! – бубнил Южаков, притопывая ногами. – Елисейка! – крикнул он переминающемуся в ста шагах товарищу. – У тебя там повыше маненько, как увидишь поезд, так сразу кричи громче!
– Ла-адно! – донеслось от того еле понятное мычание.
– Ну вот что за человек, всё время чего-нибудь да лопает, – покачал головой Южаков, и перехватив поудобнее фузею, опять затопал ногами. – Ох, мороз, мороз, не щипай мой нос! А иди к той ёлке, где растут иголки…
– Эге-ей! Ванька! – донёсся до него крик соседа. – Показался он! Едет! Едет поезд!
– Ох ты ж …бушки-воробушки! – выругался Южаков и подпрыгнул повыше, пытаясь рассмотреть дорогу. – Гляди-ка, ну точно ведь едут!
Отщёлкнув курок фузеи, он развернулся спиной к тракту и взял на прицел покрытую лесом восточную сторону.
Всё было тихо. Деревья и кусты стояли облепленные снеговыми шапками. Только недавно тут пробежал дозорный десяток, оглядывая землю, и никаких следов не нашёл, но Ваня уже был опытным егерем и не доверял этой тишине.
– Во-она как в августе с теми иноземцами было, – прошептал он, скользя цепким взглядом по лесу, – тоже ведь до поры до времени тихо лежали злыдни!
С южной стороны послышался топот множества копыт. Повернув голову вбок, Ваня увидел следующую в голове колонны конвойную сотню турецких сипахов и наших драгун. Вслед за ними одна за другой катили с десяток закрытых карет. Колесо одной наехало на рытвину, и прямо на шинель егерю из-подо льда плеснуло густой, жирной грязюкой.
– Ну никак турка не может, чтобы не напакостить, – чертыхнулся он вслед поезду. – Тьфу ты! – и зачерпнув в ладонь снег, обтёрся им. – Всё, братцы! Проехали басурмане, пошли к своим!
В центре караульного участка, у самой палатки уже разгоралось пламя костра. Освободившиеся раньше товарищи поставили на камни очага медный котёл, и совсем скоро можно будет согреться свежезаваренным травяным чаем.
Последние две недели переговоров в Яссах не были лёгкими для всех участников, каждая сторона пыталась максимально улучшить для себя условия подготавливаемого трактата.
Ясский мирный договор определял границу между Османской и Российской империями по реке Днестр. Блистательная Порта подтвердила действие прежнего Кючук-Кайнарджийского договора и признавала полуостров Крым с Бугско-Днестровским междуречьем за Россией. Документ также гарантировал амнистию христианским подданным султана, поддержавшим русские войска. Стамбул обязывался два года не взимать с разорённой войной Молдавии податей и не должен был мешать переселению людей в Россию. Основным препятствием в том, чтобы поставить последние подписи под уже подготовленным документом, была сумма контрибуции, которую должна была уплатить проигравшая войну турецкая сторона.
– Словно на ярмарке торгуются! – рассказывал раскрасневшийся в тепле Толстой. – С четырнадцати миллионов торг начали, Лёшка! Сейчас вот до семи дошли. И всё равно турки не соглашаются. Казна у них дырявая – говорят, дескать, совсем денег у султана нет. Но тут уж наш Безбородко вспылил – не хотите, дескать, нам контрибуцию платить, тогда мы сами к вам в Стамбул со своими полками явимся и эту вашу дырявую казну проверим. Ну не так прямо, конечно, – заметив насмешливый взгляд друга, проговорил он, – а эдак, значит, обходительно, церемонно, как они, эти самые дипломаты, говорить могут. Но суть-то всё равно одна – проиграл войну дурень, значит, плати победителю откупные. В общем, так ни до чего пока и не договорились.
– Да-а, поиздержались османы, – задумчиво промолвил Гусев. – Я, братцы, слышал, что у султана дела совсем плохи. Народ в провинциях сильно голодает, налоги с него никак не вытрясешь. Войска уже скоро год как жалованья не получали и теперь бузят. Верхушка смуты большой и отложения земель от Стамбула боится.
– Ты ещё Селима Третьего, Серёга, пожалей, как там у него всё плохо, – фыркнул Милорадович. – Воевать с нами не нужно было! Больше года назад, после Фокшан и Рымника, Потёмкин мир ему уже предлагал. Причём, заметь, на более щадящих условиях. Не захотел навстречу идти – ну вот пусть теперь и огребает по полной! А за казну его ты не беспокойся. Он три шкуры с покорённых народов сдерёт и всё равно пополнит её. Только время ему дайте, он ещё и перевооружится, раны залижет, а потом снова с нами будет воевать.
– Не-е, после такой войны вряд ли, – покачал головой Гусев. – Небось, усвоили этот урок турки. Не осмелятся они более с нами воевать. Что скажешь, Алексей?
– Да чего говорить? – хмыкнул тот. – Не раз ещё доведётся с ними на поле боя сойтись, может, даже и нам с вами, господа. Как знать. В любом случае долгому миру между нашими странами не быть. Слишком много противоречий на Балканах, Кавказе и в Причерноморье мы имеем. Вечным нашим соперником Турция была, таковым она и дальше останется, пока вообще существовать будет.
– Умеешь ты, Лёшка, оптимизм своим подчинённым внушить, – хохотнул Толстой. – Ладно, всё одно, ещё немного османы покочевряжатся и подпишут мирный договор. Деваться-то им всё равно некуда. Проиграла Турция нам войну, господа, вчистую её проиграла. Хоть на суше, а хоть и на море, а вот теперь и в дипломатических баталиях. Если бы не эта Европа, уже бы по Константинополю с вами в парадной колонне маршировали. Но рано пока ещё, рано. Матушка императрица желает сначала укрепиться, а уже потом дальше действовать. На Дунае и Кубанской линии будут новые крепости сейчас закладывать и старые османские чинить. Поговаривают, что из Финляндии Александра Васильевича сюда скоро пришлют, Потёмкина-то теперь нет, чтобы их по разным углам разводить. А генерал-аншеф в фортификации зело силён. Вон сколько на северной линии укреплений за год настроил! Теперь и шведы там не страшны, самим можно в ворота Стокгольма прикладом стучать.
– Ух ты! – вскинулся Алексей. – Здорово! Значит, опять под командованием Суворова доведётся служить? Замечательно!
– Я бы не спешил так радоваться, – сузил глаза Толстой. – По вашему полку, Алексей, пока ещё ничего не решено. Для всех уже предписания о своём квартировании имеются. Только про ваш вот до сих пор ничего не понятно. Странно всё это. Никто не помнит, чтобы такое было.
– Не по-онял, это чего нам теперь, до седой бороды, что ли, в полях и на бивуаках жить? – протянул озадаченно Гусев. – Войне-то всё равно конец, Мить! Неужто они там, в столицах, про целый полк позабыли? – кивнул он наверх. – Блин, да я с семьёй нормально ещё не жил, всё как голь перекатная по бивуакам скитаюсь!
– Тише, тише, – поднял вверх руки Толстой, – никто про вас ничего не забыл. Тут что-то другое. А вот что, я и сам пока не пойму. Какие-то списки в военную коллегию по вам опять недавно требовали. И по интендантскому ведомству, и так, общее. Недавно я перехваченную почту Молдавского господаря к австриякам Репнину заносил, а там как раз про вас речь шла. Только и услышал, что главный интендант Репнину плакался, что, дескать, не сможет он во всё новое целый полк разом переобуть и переодеть.
– Во всё новое?! – аж приподнялся со своей скамьи Гусев. – Так вот же только летом мундиры с обувкой поменяли, прямо после Мачинской баталии? Как только на нас посольскую охрану возложили. Странно это всё. Не находите, Алексей Петрович?
– Да давно уже нахожу, – кивнул Егоров, – только и сам ничего не понимаю. Может, погонят далеко? Оттого и думают обеспечить сменными мундирами и обувью. За те же Кавказские горы, предположим, нас отправят? Там грузины возню какую-то затеяли. Под крыло к России от турок и персов желают спрятаться, чтобы не вырезали.
– И для этого вам второй новый мундир, да? – иронично хмыкнул Толстой. – И в этом бы на Кавказ погнали, даже не сомневайся.
– Ну, тогда я не знаю, – развёл руками Алексей. – Ты про себя-то что сам надумал?
– При штабе я пока останусь, – пожал тот плечами. – А чего сейчас бегать и в суете место менять? Вот мир заключим, авось не оставит армейскую голову своим вниманием и милостью государыня. Обласкает, премиальными, наградами и чинами одарит. А тут и я как бы при нём состою. Поглядим пока.
– Ну-ну, гляди, – улыбнулся Алексей. – Мне-то оно лучше, чтобы наш человек при штабе оставался. До барона нынче не достучишься, он весь с головой в дипломатические дрязги погружён. Ну что, господа, ужинать будем?
– Можно бы, – зашевелились офицеры.
– Никита! – крикнул старшего вестового полковник. – Подавай на шесть персон, братец. Ты же сегодня с нами отужинаешь, Дмитрий Александрович? – повернулся он к Толстому. – Или вас опять на великосветский приём позвали?
– С вами, с вами, – проворчал тот, пододвигая скамейку к столу.
Не пожелавшие ранее даже брать в руку бумагу, на которой значилась сумма контрибуции, двадцать седьмого декабря 1791 года турки совершенно неожиданно согласились о включении пункта на выплату суммы в семь миллионов рублей золотом в общий текст договора и пообещали разрешить назавтра все оставшиеся вопросы в ходе встречи сторон. Однако представитель Екатерины II, граф Безбородко, избавил их от унижения самого обсуждения этого вопроса. И войдя в зал, где проходила встреча, приятно удивил турок неожиданным известием о том, что: «…Её Императорское Величество, желая обеспечить безопасность своих границ и видя добрую волю, с коей уполномоченные представители Блистательной Порты выполнили все требования российской стороны, отказывается от статьи возмещения ущерба и дарует мир!»
