Андрей Бондаренко
Снега, снега

– Да, величественный пейзаж, – негромко произносит Сэм. – Завораживает до безумия.

Сзади раздаётся подозрительный шорох. Президент США, испуганно вздрогнув, оборачивается…

Нет, не так. Президент пытается обернуться, но не успевает – нога, предательски поскользнувшись, едет в сторону. Секунда, и уважаемый Сэм Джонс, безвольно раскинув руки в стороны, падает в бездну Большого Колорадо.

Бесконечный чёрный провал, в конце которого угадывается крохотное светлое пятнышко. Перед глазами – навязчивой чередой – мелькают красно-жёлтые круги, фиолетово-сиреневые спирали и лимонно-зелёные молнии.

– А-а-а! – не открывая глаз, громко и страшно – на всю казарму – заорал переселенец по прозвищу – «Варвар»…

Погрузившись в сон, Облом мысленно обрадовался: «Совсем другое дело! Снова чувствую себя полноценным и нужным человеком… И никакой я не – «Облом», а «Прокл» – Великий вождь вятичей. Ура!»

Впрочем, вятичи были «ненастоящими». Так, вот, получилось… Полыхнула-таки – безжалостным пламенем – Третья Мировая Война. Ядерная, атомная, нейтронная, бактериологическая – далее по бесконечному списку. Население планеты уменьшилось в сотни раз. Да, что там, в сотни. В тысячи и десятки тысяч раз… А те, кто выжил, были вынуждены резко и навсегда поменять привычный жизненный уклад. Вятичи? Почему бы и нет, если все блага цивилизации навсегда остались в Прошлом? Легенды для того и существуют, чтобы – в нужный момент – «оживать»… Сотни две человеческих индивидуумов ушли – из разрушенного, отравленного и загаженного города – в уцелевшие дремучие леса. Ушли и стали вятичами. Охота, рыбалка, собирательство – всего и вся. Обустроились, отстроились, начали успешно размножаться. Время шло. Сменилось несколько человеческих поколений…

«Лично мне такая жизнь нравится», – подумал Прокл. – «Настоящим человеком чувствуешь себя. В том плане, что самостоятельным, сильным и полностью независимым от всяких важных и мутных козлов… Впрочем, никакой другой жизни я и не знал. Да и о развалинах городов только слышал. Мол, были когда-то на Земле – города, которые заселяли мутные и важные козлы…».

Они – по чуть заметной узенькой тропе – бодро двинулись на северо-запад, почти перпендикулярно по отношению к руслу широкой реки. Кто такие – они?

Отряд охотников. Приближалась суровая зима. Надо было прояснить ситуацию – в преддверии наступления полномасштабного охотничьего сезона – относительно свежих лосиных и кабаньих троп. Зимой, когда выпадут глубокие снега, поисками заниматься уже поздно и несподручно. Зимой надо охотиться. Причём, точечно и успешно. Если, конечно, хочешь дожить до ласковой весны…

Неожиданно тропинка, резко свернув на запад, зазмеилась вниз, и вскоре путники оказались в мрачном горном ущелье. Каменистые скользкие россыпи чередовались с болотистыми местами, где ноги почти по щиколотку тонули в мягком тёмно-зелёном мху. Часто приходилось перебираться через толстые, наполовину сгнившие стволы поваленных деревьев, перегораживающих тропу.

Когда красно-багровый тревожный закат уже догорал, Колун – самый молодой из охотников, нервно задёргав крыльями длинного носа, объявил:

– Запах изменился!

– А чем пахнет-то?

– Э-э-э…, незнакомыми цветами и ужасной древностью…

– Мы уже почти пришли, – сообщил Прокл. – Видите, низенькие холмики, густо поросшие пожухлой травой? Это первые керсты^[1]…

– Керсты? – испуганно охнул Колун.

– Ага. Это старинное кладбище. Осталось ещё с далёких довоенных Времён.

Вскоре рядом с низенькими травянистыми холмиками появились и солидные каменные плиты, щедро испещрённые загадочными письменами и искусными рисунками.

– Колодец! – обрадовался Прокл.

– Он без воды, – через минуту известил Колун. – Заброшенный…

– Плохо. Тогда поищем другое место для ночлега.

Отойдя в сторону от древних могил, они нашли подходящую ровную площадку, рядом с которой из земли бил крохотный родничок с хрустальной водой.

– Ночуем здесь, – решил Прокл.

Вскоре запылал яркий весёлый костёр, над которым был подвешен мятый бронзовый котелок. После нехитрой трапезы вятичи, определившись с графиком ночных дежурств, расстелили на земле походные войлочные кошмы и завалились спать.

Проклу выпало дежурить одним из последних, перед самым рассветом. Вокруг уже начало сереть. Заметно похолодало. С веток деревьев бойко закапали крупные капли росы.

Он сидел на толстом берёзовом чурбаке – в двух метрах от костра и, опираясь на массивное копьё, рассеянно наблюдал за медленно тухнущими ночными звёздами.

– Почему их не видно днём? – задумчиво бормотал Прокл. – Может, они – совсем, как люди – тоже ложатся спать? Закутываются в «звёздные» одеяла и, не ведая сомнений, дрыхнут? А, может…

Не закончив фразы, он потерянно замолчал, чувствуя, как по спине – ледяной стаей – резво побежали мелкие мурашки, а мышцы плеч и груди непроизвольно напряглись и закаменели.

«Кто-то пристально смотрит мне в спину!», – обомлел Прокл. – «Кто-то очень большой, страшный и кровожадный…».

Чувствуя, что всё тело сковано цепями животного ужаса, он с большим трудом – плавно и медленно – повернул голову в сторону кладбища и чуть не потерял сознание. На него, не мигая, пристально смотрели два жёлто-янтарных глаза-плошки, украшенные чёрными вертикальными зрачками.

«Гигантская кошка», – вяло подумал Прокл. – «Чуть в стороне, жадно и плотоядно облизываясь, сидит вторая. Это они, смилодоны. То есть, потомки тигров, сбежавших из городского зоопарка. Вернее, потомки тигров-мутантов, подвергшихся когда-то облучению…».

Раздался оглушительный рёв, обещавший лютую смерть. Прокл, преодолев вязкую слабость, вскочил на ноги и, отбросив бесполезное копьё в сторону, побежал.

Он, что было мочи, бежал, а в голове размеренно шелестело: – «Бесполезно, братец. Всё равно догонят и разорвут на части. Догонят и разорвут. Впрочем… Колодец! Он же узкий, смилодону в него не пролезть. Застрянет… Наддай! Ещё!».

Сзади раздавался чей-то яростный и голодный хрип. Или это так разыгралось испуганное воображение? У страха, как известно, глаза велики.

Прокл – из последних сил – добежал до колодца и, не раздумывая, сиганул вниз…

Бесконечный чёрный туннель, в конце которого угадывалось крохотное светлое пятнышко. Перед глазами – навязчивой чередой – замелькали красно-жёлтые круги, фиолетово-сиреневые спирали и лимонно-зелёные молнии.

– Зато в живых остался, – не открывая глаз, расслабленно прошептал переселенец по прозвищу – «Облом».

– И хмурое утро – нам всем – навеет чудесные сны, – засыпая, прошептал Лёха.

А ему приснилась Ванда. Причём, в неглиже.

«Ничего себе! – подумалось. – Нимфа, одно слово! А какие ноги? О, Боги мои, пощадите! Молю. Неплохо бы её, графиню благородную, того самого. Да много-много раз, удержу не зная…»

Глава четвёртая
Будни узников

– Лёха, просыпайся. Просыпайся, друг. Ну, пожалуйста, – надоедливо забубнил в ухо чёй-то смутно-знакомый голос. – Уже сигнал был. Мол, подъём, побудка… В карцер, морда белобрысая, захотел?

«Смутно-знакомый голос? – задумался Лёха. – Э-э-э, м-м-м, блин перепечённый… Это же Хан, мать его степную! Морда узкоглазая. Узкоглазая, но честная… Удивительно, как похож – физиономией – на Жигдэрдемидийна Гурраччагу. Кто такой – Жигдэрдемидийн Гурраччага? Глупый вопрос! Первый монгольский космонавт, ясная летняя зорька… Как такое может быть?».

– Значит, дурака настроен валять? – загрустил Хан. – Карцер светит, понятное дело. Не хочется. Там больно делают. Ногти вырывают с корнем. Зубы выбивают. По ногам лупят – мешочками, туго набитыми речным песком – почём зря… Оно мне надо?

– Не надо, – не открывая глаз и блаженно улыбаясь, подтвердил Лёха. – В чём же тогда дело? Иди вместе со всеми – по нежной утренней росе – радуясь ласковому утреннему солнышку. Ну, и добрейшим Ангелам, понятное дело…

– Не пойду.

– Почему?

– По кочану, как ты любишь говорить. Хотя, я не знаю, что это такое – «по кочану».

– Так и иди.

– Не пойду.

– Почему?

– По кочану. Я твой друг.

«Придётся вставать, – понял Лёха. – Иначе не отвяжется. Друг степной. Друг, одно слово…»

Будь он один, то и проблем никаких не было бы. Никаких… Дежурные Ангелы? Хрень несерьёзная, глупая, детская и смешная. Отмазался бы – как добрый вечер. Типа – дерьма пирога. Стишок бы зачёл какой. Здешние Ангелы, они падкие – на глупые и сентиментальные стишки.

Вот, к примеру:

 
Две судьбы – в тот поздний вечер —
Познакомились с разлукой.
И пеняли всё на ветер – так легко.
Две струны – так нежно ныли,
Перебарывая скуку,
И печаль летела в небо – высоко…
 
 
Две струны – как добрый вечер,
Что порой нам только снится.
И на небе – словно флаги – облака.
Две струны – так грустно ныли,
Как капризная девица,
Что вздыхает на пороге – иногда…
 
 
Две пустых пивных бутылки,
Вот, и всё – закончен вечер.
Ночь – хрома и одинока – вновь пришла.
И зима – вновь прибежала,
А любовь, расправив плечи,
Улетела, растворилась – навсегда…
 

Вроде бы – ерунда полная, ерундовая. Ерунда? Как сказать. Ангелы и про пиво-то ничего толком не знают, но – при этом – слушая, плачут… Ерунда ерундовая, полная…

Короче говоря, будучи в единственном числе, он – сто двадцать пять процентов из ста – отговорился бы, мол: «Извиняйте, добрейшие и милейшие Ангелы! Как же я вас, чистых и правильных, обожаю… Не успел к общему построению. Виноват. Бывает. Каюсь. Отработаю. Отмолю… Хотите, я вам – за мягкое и справедливое отношение – стишок зачту? Тема, гнилой осиновый пенёк, ваша. Заказывайте, твари сердечные. Дружбаны вы мои червовые…».

И заказали бы, и отработал бы. Дело-то, честно говоря, не хитрое. Твою беспутную и развратную мать.

Так, нет же, Хан, откуда не возьмись, навязался. С ним, сердешным, ничего не получится. Почему – не получится? По октябрьскому капустному кочану, рачительно загруженному на склад псковской многопрофильной овощебазы. Больно, уж, морда узкоглазая, прямолинеен и своеволен. Да и с юмором совсем не дружит. Но – друг. Настоящий, проверенный, правильный, степной…

Прогнав – усилием воли – серую муть, Лёха, качнувшись всем телом, слетел с кровати.

– Как это у тебя получается? – в сто первый раз удивился Хан. – Раз, и половину казармы перепрыгнул. Не понимаю…

– Я тоже многое не понимаю, – старательно выполняя стандартные махи руками-ногами, откликнулся Лёха. – Особенно – про местных лошадей. Когда они тебя, морда, видят, то создаётся такое устойчивое впечатление, что готовы отдаться – в любой момент…

– Ну, не знаю… Кому – отдаться?

– Тебе, морда узкоглазая.

– Ну…

– Баранки ярмарочные усердно и трепетно гну. Чтобы на сезонной ярмарке лучше продавались. Более того. Иногда, судя по твоим диким степным глазам, можно предположить…

– Что – предположить?

– То, что и ты не прочь.

– Не прочь – что? Чего?

– Не прочь – поиметь парочку молоденьких кобылок… Ха-ха-ха! Не обижайся, пожалуйста. Я просто пошутил.

– А я и не обижаюсь. Поимел бы. Причём, особо не раздумывая и с отменным удовольствием. Старинная монгольская традиция, однако…

– Вашу мать, переселенцы! – в дверном проёме появилась светло-серая фигура дежурного Ангела. – До построения осталось полторы минуты. Поторопитесь!

– А чего это Ангел поминает – всуе – чью-то мать-старушку? – брезгливо передёрнув плечами, удивился Лёха. – Мудак, что ли? Мы же, блин витаминный, обязательно стукнем господину епископу. Причём, лично, старательно, и ничего не скрывая. Типа – ближайшая встреча назначена на послеобеденное сытое время…

– Обязательно настучим, – решительно подтвердил Хан. – Как последние гнилостные суки… Ты, брат, новенький?

– Новенький, – сознался Ангел, чьё лицо было спрятано за стандартным шлемом-маской.

– Ещё раз скажи. Пожалуйста.

– Ну, новенький…

– Откуда берут таких добросердечных недотёп? – показушно удивился Лёха. – Надо рявкнуть в ответ, мол: – «Всем лечь на пол! Стреляю без предупреждения! Лечь, говнодавы дешёвые! Кому, так его и растак, сказано? А длинные языки, на раз, запихать в жирные задницы! Считаю до трёх! Дальше, мать вашу, не умею. Извините. Один, два…». А после этого – мочить, мочить и мочить! Каблуком уставного ботинка – по наглым и самодовольным рожам. Дабы показать, кто является в «Чистилище» полновластным и строгим хозяином… Чего непонятного?

– Всё понятно, – торопливо подтвердил Ангел.

– Охренеть…

– Ты, Хан, совсем фишки не рубишь, – хмыкнул Лёха. – Учишь тебя, узкоглазого, учишь. Всё – без толку. Степной урод, короче говоря. Полный урод и законченный…

– Вы нарушаете шестой и седьмой пункт лагерного Уложения, – дрогнув голосом, заявил Ангел. – Я буду вынужден…

– Вынуждена.

– Что? – непонятливо переспросил Хан. – Как это – вынуждена?

– Так это. Перед нами – девица.

– Что такое? – возмутился Ангел, бестолково шаря ладошкой по кобуре с лазерным пистолетом. – Да я…

– Молчать! – распорядился Лёха. – Эта девица, брат степной, уже давно на тебя посматривает с вожделенным пиететом. С самого вчерашнего утра. Ангелом буду.

– С пиететом? Это как? – уточнил непонятливый Хан.

– Ну, хочет, чтобы ты, морда узкоглазая, стал её тайным любовником. То бишь, пылким и неутомимым тайным любовником. Правильно я говорю, мадам?

– Не правильно! – снимая с головы чёрный шлем, обиделся Ангел. – Я по-честному…

«Однако», – мысленно восхитился Лёха. – «Вполне симпатичная девица. Стройная, черноволосая, коротко-постриженная. Глаза чуть вытянутые, фиолетовые такие, доверчивые. Прямо как у экзотических горных лам, обитающих в таинственных и суровых Кордильерах. Не обязательно, что только в горах… Есть такой роман. Такой, слов нет… Нет, да и быть не может. Называется – «Город и псы». Автор – Марио Варгас Льоса, перуанец. Если, конечно, я правильно запомнил… Какая вещь! Какая замечательная, правильная и бесподобная вещь! Кто не читал «Города и псов» – дурак тот. Дурак, сволочь, тварь, пэдораст, недоносок и последний подонок. Ладно, проехали… О чём это я, то бишь?».

Выяснилось, что он – в данной нестандартной ситуации – является третьим лишним.

Хан о чём-то заинтересованно шептался с черноволосой «церковницей». Или же это она с ним – шепталась? Сложный вопрос. Риторический и практически неразрешимый…

– А когда целоваться начнём? – меланхолично поинтересовался Лёха. – Всё к этому, судя по всему, и идёт.

– Тебя забыли спросить, – откликнулся Хан. – Пшёл…

– Греби отсюда, пёс, – посоветовал (посоветовала?), Ангел. – Пока цел. Гнида подзаборная…

– Как скажете, милые друзья. Без вопросов.

Неторопливо пройдя между длинных рядов двухъярусных коек – до распахнутых входных дверей – он обернулся.

Обернулся, и мысленно восхитился: «Действительно, целуются, морды! Да, ещё как, мать моя! Типа – с самым серьёзным продолжением… И чего, интересно, «церковница» нашла в нашем Хане? Низенький, кривоногий, желтолицый. Шансов пройти на третий уровень – ноль. Никто ещё из диких степняков даже второго уровня никогда не проходил. Всех забирали, типа – в расход. Хотя… Что – хотя? Не наше дело. Двигаем. В том плане, что бодро и весело шевелим недозрелыми помидорами… Недозрелыми? А, то! Зрелых, вообще, в природе не существует. А перезрелые, они сугубо в гробу. Типа – с белыми пафосными наконечниками…

На выходе из казармы его попытались остановить. В том плане, что какая-то мерзкая падла, облачённая в светло-серый комбинезон, небрежно прохрюкала:

– Стоять! Кто такой?

– Из попы – твоей кривоногой жёнушки – перезрелый гной, – презрительно откликнулся Лёха.

– Что?

– Через левое плечо! Для кого, боец, Уставы писаны? Для тупых чертей из придуманного Ада? Молчать, тварь охреневшая! Как должно спрашивать у неизвестного? Мол, пароль-ответ? Где – при этом – должен находиться пистолет? Почему вторая рука не сжимает рацию? Отвечать, когда спрашивают!

– Да, я…

– Головка от межзвёздной ракеты «Заря»… Кто таков? Изволь, разгильдяй, представиться по всей форме! Ну?

– Богомил Радов, сержант второй роты специального батальона имени «Святого Августина»! – ожидаемо вытянулся в струнку Ангел.

– Богомил, понимаешь, – начальственно поморщился Лёха. – Смех не смешной… Вольно, боец. На первый раз прощаю. Так и быть. Свободен… Стоять! Изволь, боец, сообщить епископу Альберту, что с ним хотят поговорить.

– Кто – хочет поговорить?

– Я.

– Э-э-э…

– Алексей Петров. Старший по второму мужскому бараку переселенцев. Въехал, родимый?

– Так точно. Доложу.

– Молодец. Свободен… Впрочем, можешь не утруждаться.

– Почему?

– Епископ сам всё скоро узнает, – Лёха – поочерёдно – ткнул пальцем в ближайшие три камеры видеонаблюдения. – Доложат, твари…

На плацу проходила стандартная утренняя зарядка. Переселенцы были построены в компактные группы – так, чтобы обитатели разных бараков не могли общаться между собой.

– Бодрей, веселей, чётче! – звонко – через мегафон – командовал Ангел, отвечавший за физическую подготовку переселенцев. – Машем ногами, машем. Активнее! Выше! Усерднее! Нашему Создателю нужны только здоровые и бодрые слуги. Способные рьяно трудиться и создавать реальные материальные ценности… А что ждёт слабосильных хиляков и наглых лентяев? Куда их всех, сволочей, отправят? Отвечать!

– В расход! – дружным хором, не прекращая вразнобой махать ногами, ответили переселенцы.

– Молодцы! Переходим к отжиманиям! Не сачковать, переселенцы! Грудью касаемся земли! Грудью, а не выпуклыми и жирными животами… Переселенец Капуста!

– Я!

– В карцер захотел?

– Никак нет!

– Упал, отжался. Ещё, ещё, ещё… Теперь приседания… Молодцы! Снова машем ногами! Выше! Активнее! Усерднее!

Лёха, дождавшись подходящего момента, посмотрел направо, где занимались спортивной подготовкой обитательницы женских казарм «Чистилища».

«Какая же Жаба неуклюжая! Описаться можно – от гомерического смеха», – доложил насмешливый внутренний голос. – «А, вот, и наша симпатичная Графиня. Эстетичная, надо признать, картинка. В том смысле, что здорово у неё получается – ногами махать. Стройными и длинными, блин горелый, ногами. Неплохо было бы её – того самого. Да, много-много раз подряд, удержу не зная… Кстати, братец, меня тут терзают смутные и навязчивые сомнения – относительно аристократичности происхождения данной ногастой особы. Почему, спрашивается, терзают? Не знаю, честно говоря. Смутные и навязчивые ощущения, не более того… Папа – бургундский граф? Мама – итальянская маркиза? Бабушка – польская потомственная дворянка? Ну-ну. Откровенным перебором попахивает… А, как это можно проверить? Получается, что никак…»

На завтрак переселенцам были предложены говяжьи сосиски с варёными бобами и зелёным горошком.

– Всего две сосиски на брата? – обиделся прожорливый Капуста. – Позавчера было по три. Жадные и меркантильные сволочи… А почему кофе такой жидкий и совсем несладкий?

– Молчать, быдло переселенческое! – велел проходящий мимо дежурный Ангел. – Ещё одно замечание в адрес Администрации, и отправишься в карцер. Недели на полторы. С ежедневной поркой.

– Виноват, исправлюсь, – истово заверил Капуста, а когда Ангел удалился, продолжил ворчать: – А бобы, так его и растак? Почему они такие мелкие и жёсткие? А?

– Ну, по бобам ты у нас дока, – вяло кусая толстую сосиску, хмыкнул Лёха. – Фермер, одно слово. В сотом поколении.

– Конечно, фермер. В моём Мире все были фермерами.

– Серьёзно? Не врёшь?

– Ангелом буду, – побожился Капуста. – Закон такой был принят. Мол, каждая семья обязана сама себя обеспечивать овощами и фруктами.

– А, как данный момент контролировался?

– Элементарно. В магазинах и на рынках овощи и фрукты не продавались. Совсем. Без исключений. Ну, и законопослушные соседи, понятное дело, старательно и охотно стучали друг на друга.

– Хитры вы, фермеры.

– А, то! – загордился Капуста и, озабоченно кивая щекастой головой на Хана, уточнил. – А что это с нашим степным дикарём? Сидит, как в воду опущенный. Не кушает…

– Как стукнутый из-за угла пыльным мешком, – уточнил Лёха. – Сексуальным мешком, ясная кладбищенская ночка… Эй, морда узкоглазая, очнись!

– А? Что? – дурашливо завертел лохматой головой Хан. – К епископу вызывают? Ему уже всё известно? Лана позабыла отключить в казарме камеры видеонаблюдения?

– Трижды сплюнь через левое плечо, – добросердечно посоветовал Лёха. – И по дереву, обязательно, не забудь постучать. Хотя бы, вот, по столу.

– Тьфу, тьфу, тьфу! Стук, стук, стук!

– Молодец, морда.

– Узкоглазая морда.

– Вдвойне – молодец. Хвалю… Значит, говоришь, Лана?

– Ага.

– Хорошее имя. Глаза – как у трепетной и пугливой горной ламы. Зовут её, милочку, Лана… Повезло тебе, степной дикарь.

– Повезло – у кого петух снесло, – смущённо отводя глаза в сторону, сообщил Хан, после чего добавил: – Извини, брат.

– За что – извини?

– Не пойду я с тобой.

– Лана не велит?

– Не велит. Да теперь я и сам, честно говоря, не хочу. Совсем.

– После разнузданного и продолжительного сексуального акта? – обидчиво прищурился Лёха.

– Не знаю, про что ты говоришь. Но не пойду. Прости.

– Бог простит. Если, конечно, захочет… Ещё одна деталь. У тебя, морда узкоглазая, на шее теплится свежий засос.

– На жёлтой, морщинистой и поганой шее…

– Правильно всё понимаешь. Обвяжи чем-нибудь. Мол, простыл. В горле, мол, першит.

– Спасибо, брат. Обвяжу… Но с тобой не пойду. Здесь останусь. С Ланой. Извини.

– О чём это вы говорите? – заволновался невыдержанный Капуста. – Неужели, о побеге?

– Пшёл в жопу, фермер хренов, – посоветовал Лёха. – За языком смотри, уродина жирная. Хотя бы иногда.

По залу столовой пробежал тревожный шепоток:

– Старший Ангел идёт. Старший Ангел…

– Не понял, – заторможено пробормотал Хан. – Я же и по дереву стучал. И через левое плечо – плевал… Как же так, ребята? Слабо стучал? Не от души плевал?

– Не переживай, узкоглазый брат, раньше времени, – вздохнул Лёха. – Это, скорее всего, не по твою степную душу.

– А, по чью?

– Скоро узнаем…

К их столу – уверенной несуетливой походкой, крепко сжимая в ладони правой руки чёрную лазерную «пушку» – приближался высокий мужчина в светло-сером комбинезоне. На левом плече комбинезона красовались две красно-кровавые лычки.

– Переселенец, именующий себя – «Лёха»? – надменным голосом, демонстративно глядя в сторону, поинтересовался старший Ангел.

– Ага, я.

– Встать, когда с тобой разговаривает старший Ангел!

– Ну, встал.

– Без «ну».

– Встал. А «ну» в задницу запихал. Ближайшему соседу.

– На выход, с вещами.

– Ничего не получится, – смущённо шмыгнул носом Лёха. – Извините покорно, ваше благородие.

– Что?

– Толстый болт – через хилое плечо. В том смысле, что вещей – при себе – не имею. Извините.

– Шкура, – уважительно процедил старший Ангел.

– А, то! – вмешался в разговор легкомысленный Капуста. – Он у нас такой. Отважный и смелый…

– Молчать!

– Слушаюсь.

– За мной, переселенец Лёха, – недовольно вздохнув, приказал старший Ангел. – И попрошу – без глупостей.

– Есть, без глупостей!