Анджей Сапковский
Божьи воины

– Дела, – повторил Прокоп Большой, указывая, в общем, в сторону осажденного города. Его слова сопроводил мощный гул, стены задрожали, с потолка посыпалась пыль. Старший пушкарь наконец-то громыхнул из своей двухсотфунтовой бомбарды. Это означало одновременно покой до утра – такая бомбарда после выстрела должна была остывать минимум шесть часов.

– Прости, брат, что заставил ждать. И ты, брат Вышек.

Вышека Рачинского Рейневан встречал уже раньше, под Усти, в коннице Яна Рогача из Дубе. Путь поляка к гуситам был нетипичен – Вышек появился в Праге в 1421 году в качестве посланника литовского князя Витольда, на службе у которого состоял. В посольстве речь шла, как сегодня уже известно, о короне для Корибутовича. Рачинскому понравилась чешская революция, тем более после встречи с Жижкой, Рогачем и таборитами, которые пришлись поляку по вкусу гораздо больше, чем умеренные каликстинцы, с которыми он обсуждал Витольдово послание. Рачинский мигом примкнул к таборитам, а с Рогачем их связала искренняя дружба.

По данному Прокопом знаку все расселись вокруг заваленного картами стола. Рейневан чувствовал себя неловко, понимая, сколь чужеродным телом он является в собравшейся за столом компании. Его самочувствие отнюдь не улучшала бесцеремонная развязность Шарлея, всегда и везде чувствовавшего себя как дома. Не помогал и тот факт, что Прокоупек и Рачинский без оговорок принимали их присутствие. Они были к этому привычны. У Прокопа под рукой всегда были всякой масти разведчики, послы, эмиссары и люди для специальных и даже очень специальных поручений.

– Осада не будет краткосрочной, – прервал молчание Прокоп Голый. – Мы сидим под Колином с Крестовоздвиженья^[89], и я буду считать успехом, если город сдастся до адвента^[90]. Может случиться и так, брат Вышек, что, вернувшись из Польши, ты еще застанешь меня здесь. Когда отправляешься?

– Завтра на рассвете. Через Одры, потом через Чешин в Затор.

– Ехать не боишься? Сейчас в Польше не только Олесьницкий, а любой старостишка может тебя в яму посадить. По законам, которые объявил Ягелло. В результате болезни живота, вероятно.

Все, в том числе и Рейневан, знали, в чем дело. С апреля 1424 года в Польском королевстве действовал велуньский эдикт, изданный под нажимом епископа Олесьницкого, Люксембуржца и папских легатов. Эдикт – хоть в нем не было ни имени Гуса, ни слова «гуситы» – говорил, однако, expressis verbis^[91] о Чехии как о территории, «зараженной ересью», запрещал полякам торговать с Чехией и вообще выезжать в Чехию. Тем же, кто там пребывал, приказывал немедленно вернуться. Непослушных ждала инфамия^[92] и конфискация имущества. Сверх того, в отношении кацеров^[93] эдикт принципиально изменил правовую квалификацию – из отступления, ранее каравшегося в Польше церковными судами, еретизм превратился в преступление против королевства и короля, в crimen laesae maiestatis^[94] и государственную измену. Такое определение охватило преследованием и наказанием за кацерство и весь государственный аппарат, а для признанных виновными означало смертный приговор.

Чехов, естественно, это обозлило – Польшу они считали братской страной, а тут вместо ожидаемого общего фронта против «немчуры» такое оскорбление: вместо фронта – афронт. Однако большинство понимало побуждения Ягеллы и правила запутанной игры, которую он вынужден был вести. Вскоре стало ясно, что эдикт был грозным исключительно по букве – и буквами кончался. Именно поэтому, когда чех говорил «велуньский эдикт», он многозначительно подмигивал или издевательски похмыкивал. Как Прокоп сейчас.

– Это ничего, стоит крестоносцам за Дрвенцу двинуться, Ягелло тут же о своем шумном эдикте забудет. Ибо знает: если придется помощь против немцев просить, то скорее всего не у Рима.

– Угу, – ответил Рачинский. – Факт, не возражаю. Но чтобы я не боялся, тоже не скажу. Еду, правда, тайно. Но вы сами знаете, как там с новым законом: каждый тут же наперегонки бежит, каждый хочет похвалиться энтузиазмом, выскочить и проявиться, а вдруг оценят и продвинут. Так что у Збышка Олесьницкого на услугах целая армия доносителей. А у того Йенджея Мышки, епископского викария, у этого паршивца и сукина сына, нос как у пса, и он им словно пес вынюхивает, нет ли рядом с королем Владиславом какого-нито гусита… Простите, я хотел сказать…

– Ты хотел сказать «какого-нито гусита», – холодно оборвал Прокоп. – Не будем прятать голову в песок.

– Верно… Но я к королю скорее всего не приближусь. В Заторе встречусь с Яном Мэнжиком из Домбровы, партизаном нашего дела, мы вместе поедем до Песчаной Скалы, там тайно встретимся с господином Петром Шафранцем, краковским подкоморным. А Петр относится к нам доброжелательно, передаст Владиславу послание.

– Ну, ну, – задумчиво проговорил Прокоп, крутя ус. – Самому Ягелле сейчас не до послов. У него теперь другие заботы.

Присутствующие обменялись многозначительными взглядами. Знали, в чем дело, известие разошлось быстро и широко. Королеву Сонку, жену Ягеллы, обвинили в вероломстве и людоедстве. Спустила с поводка свой супружний стыд по меньшей мере с семью рыцарями. По Кракову шли аресты и следствия, а Ягелло, обычно спокойный, тоже разбушевался.

– Огромная на тебе, брат Вышек, лежит ответственность. До сих пор наши посольства в Польшу кончались скверно. Достаточно вспомнить Гинка из Кольштейна. Поэтому первым делом передай, прошу, господину Шафранцу, что если король Владислав позволит, то вскоре в Вавель поклониться его величеству прибудет чешское посольство, во главе которого буду лично я. Самое главное в твоей миссии – подготовить мою. Так и скажешь: ты являешься моим полномочным послом.

Вышек Рачинский поклонился.

– На твое решение и понимание оставляю, – продолжал Прокоп Голый, – с кем еще ты в Польше поговоришь, с кем сблизишься. Кого выспросишь. Потому что ты должен знать, что я еще не решил, к кому со своим посольством направлюсь. Хотел бы к Ягелле. Но при неблагоприятных обстоятельствах не исключаю Витольда.

Рачинский открыл рот, но смолчал.

– С князем Витольдом, – проговорил Прокоупек, – у нас один путь. Одинаковые у нас планы.

– В чем одинаковые?

– Чехия от моря до моря. Такая у нас программа.

Лицо Вышка явно говорило о многом, потому что Прокоупек тут же поспешил пояснить.

– Бранденбургия, – заявил он, тыча пальцем в карту. – Эта земля искони принадлежала Чешской Короне. Люксембурги просто отступили Бранденбургию Гогенцоллернам, так что вполне можно этот торг признать недействительным. Зигмунта Люксембуржца мы не признали королем, не признаем и его гешефты. Отберем то, что нам принадлежит. А если немчура воспротивится, то отправимся туда с телегами и по заднице их отлупим.

– Понимаю, – сказал Рачинский. Но выражение его лица почти не изменилось. Прокоупек это видел.

– Получив Бранденбургию, – продолжал он, – возьмемся за Орден, за Крестоносцев. Отгоним проклятых тевтонцев от Балтики. И вот оно – море. Не так, что ли?

– А Польша? – холодно спросил Вышек.

– Польше, – спокойно включился Прокоп Голый, – Балтика не нужна, это стало видно по Грюнвальду. И видно было по мельненскому миру^[95]. Это так же четко видно по теперешней политике Ягеллы, вернее, Витольда, потому что Ягелло… Что делать, это неприятно, но такова жизнь, каждый из нас когда-нибудь впадет в детство. А что касается интересов Витольда, то они – на востоке, а не на севере. Поэтому мы возьмем себе Балтику, ибо… Как ты это говоришь, Шарлей?

– Res nullius cedit primo occupanti^[96].

– Ясно, – кивнул головой Вышек. – Итак, одно море уже есть. А второе?

– Разобьем турок, – пожал плечами Прокоупек, – вот вам и Черное море. Чехия станет морской державой, и все тут.

– Как видишь, брат Вышек, – улыбнувшись, подхватил Прокоп Голый, – мы народ надежный. Нам со всеми по пути, да и с нами всем удобно и выгодно. Ягеллу мы обезопасим от ордена, Витольду предоставим свободу рук на востоке. Пусть завоевывает и захватывает там что захочет, хоть Москву, хоть Новгород Великий и Переяславль Рязанский. Папе тоже будет неплохо, если мы уничтожим крестоносцев, чересчур уж разбушевавшихся и гордых, реализуем пророчество святой Бригитты, на сей раз полностью и до конца. А когда возьмемся за турок, то Отец Святой тоже скорее обрадуется, чем будет недоволен, правда? Как ты думаешь?

Вышек Рачинский придержал свои мысли при себе.

– Передать все это, – спросил он, – Шафранцу?

– Брат Вышек, – посерьезнел Прокоп. – Ты прекрасно знаешь, что надо передать. Ты же наш человек, истинный христианин, причастие принимаешь из Чаши, как и мы. Но ты поляк и патриот, поэтому делай так, чтобы Польша тоже выгадала. Ведь крестоносцы – постоянная угроза для Польши, Грюнвальд не очень помог, Тевтонский орден по-прежнему висит над вами словно дамоклов меч. Если король Владислав прислушается к папским жалобам и мольбам, присоединится к крестовому походу, вышлет на нас польское войско, то и крестоносцы тут же с севера ударят. Ударят брандербужцы и силезские князья. И Польше – конец. Конец Польше, брат Вышек.

– Король Владислав знает об этом, – ответил Рачинский. – И не думаю, чтобы он присоединился к крестовому походу. Однако польский король не может в открытую пойти против папы. И без того множатся пасквили, и без того Мальборк^[97] нашептывает, что, мол, Ягелло язычник и идолопоклонник в душе, что с язычниками якшается, что с дьяволом в сговоре. Так что польский король стремится к миру. К согласию между Чехией и Римом. А Рим к такому согласию почти готов…

– Готов, готов, – съязвил поляк. – Если бы папа мог вас… то есть нас взять под меч и огонь, то взял бы. Отсекали бы головы, мучили, конями топтали, живьем сжигали, топили и при этом воспевали бы Gloria in excelsis^[98]. С нами сделали бы то же, что с альбигойцами, заявили бы, что это во славу Божью. Но оказалось, что не могут. Силенок маловато. Поэтому согласны на переговоры.

– Знаю я, чего они хотят, – презрительно фыркнул Прокоупек. – Но мы-то почему должны хотеть? Ведь не они нас, а мы их по заднице лупим.

– Брат, – Рачинский воздел руки в жесте отчаяния, – брат, ты повторяешь мне то, что я и сам знаю. Позволь я скажу тебе, что знает польский король Владислав. Что знает каждый христианский король в христианской Европе. Пока что церковь владеет миром и держит два меча: духовный и светский. Проще сказать: именно у папы вся светская власть, а у короля в руках всего лишь доверенность. Еще проще: королевство Чешское не будет королевством до тех пор, пока папа не утвердит чешского короля. Только тогда наступит мир и порядок, а Чехия вернется в Европу как христианское королевство.

– В Европу? То есть в Рим? Хорошо, вернемся, но не ценой потери суверенности! И нашей религии! Наших христианских ценностей! Сначала Рим, то есть Европа должна принять христианские ценности. Кратко говоря, должна воспринять истинную веру. Иначе говоря: нашу. Итак, primo: Европа должна одобрить и принять причастие из Чаши. Secundo: должна присягнуть четырем пражским догмам. Tertio…

– Скорее всего, – Рачинский не стал дожидаться tertio, – сомневаюсь, чтобы Европа пошла на это. Не говоря уж о папе.

– Вот увидим, – взъерепенился Прокоупек. – Сколько отсюда до Рима? Миль двести? Самое большее за месяц дойдем. Тогда и поговорим! Как увидит римский антихрист наши телеги за Тибром, так хвост подожмет.

– Спокойно, спокойно, брат. – Прокоп Голый уперся кулаком в стол. – Мы за мир, ты забыл? Наш ученый брат Петр Хелчицкий учит, что ничто не может оправдать пятого завета. «Не убий» – свято и ненарушимо. Мы не хотим войны и готовы на переговоры.

– Эта готовность, – сказал Рачинский, – обрадует польского короля.

– Я думаю. Но пусть Рим так-то уж голову не задирает, не лезет на пьедестал, не болтает о двух мечах. Ибо нам, истинным чехам, трудно, брат Вышек, принять, что плодящиеся в последнее время как кролики папы, – законные наместники Бога на Земле, и что два меча держат хорошие и праведные руки. Потому что в последнее время что ни папа, то все большая дрянь. Если не кретин, так вор, если не вор, так мерзавец, если не мерзавец, то пьянчуга, распутник. А порой все вместе взятое. При всей моей доброй воле я, хоть и послушен как овечка, таким пастырям послушным не буду, таких главой Церкви не признаю, всевластия таких не приму, пусть мне хоть сто Константиновых даров покажут. Мэтр Ян Гус учил, что не может быть истинным наследником апостола Петра папа, живущий по законам, противным Петру. Такой папа является викарием не Бога, а Иуды Искариота. Поэтому, вместо того чтобы слушать, его надо за шиворот хватать и с амвона сбрасывать, привилегий лишать и имущество отбирать. И так – начиная с Ватикана и до каждого деревенского прихода.

– Говоришь, брат Вышек, что curia Romana охотно бы чехов как заблудших сынов с прощением приветствовала, вновь зачислила в ряды европейского христианского сообщества? И мы этого хотим. Но сначала пусть они изменят свои обычаи и веру. На истинную. Какой мэтр Виклиф и мэтр Гус научали. Ибо истинная вера, вера апостольская, согласная с буквой Библии, это та, которую исповедуем мы. Европейское christianitas хочет видеть нас в своем лоне? Так пусть сначала это лоно очистит.

Есть такие люди, как Петр Хельчицкий, как Микулаш из Пелгримова, как твой родственник, Павел Владковиц, защищающие свободу совести. Дай Бог, обратится римская церковь, поняв свои ошибки, именно к этим людям. Дай Бог, послушает их учение.

– А не послушает учения, – докончил с холодной усмешкой Прокоупек, – так послушается наших цепов.

Молчание длилось долго. Прервал его Вышек Рачинский.

– Все это, – сказал он, а не спросил, – я должен передать Шафранцу. Вы этого хотите?

– Если б не хотел, – подкрутил ус Прокоп, – то разве б стал говорить?

Перед амбаром Рачинского ожидал Ян Рогач из Дубе, известный чаславский гейтман. С конным эскортом.

Поляк запрыгнул в седло, взял у слуги доху. Тогда к нему подошел Прокоп.

– Бывай, брат Вышек, – он протянул руку, – да веди тебя Бог. И передай, пожалуйста, через Шафранца королю Владиславу от меня пожелания здоровья. Чтобы ему везло… счастье…

– …в супружестве с Сонкой, – осклабился Прокоупек, но Голый осадил его резким взглядом.

– Чтобы ему счастливилось на охоте, – докончил он. – Знаю, он любит охотиться. Однако пусть будет внимательным. Ему семьдесят семь лет. В таком возрасте легко застудиться и умереть.

Рачинский поклонился, чмокнул коню. Вскоре они уже ехали рысью к переправе через Лабу, он и Ян Рогач из Дубе. Два друга, соратника, товарищи по оружию. Впереди у них, Рогача и Вышка, поляка и чеха, было еще много битв, столкновений и стычек, во время которых они будут биться плечом к плечу. И вместе умрут – в один день, на одном эшафоте, чудовищно замученные, потом повешенные. Но тогда никто не мог этого предвидеть.

Большая бомбарда к утру остыла, а полный энтузиазма пушкарь не упустил возможности грохотнуть из нее точно на восходе солнца. Гул и сотрясение грунта были такими, что Рейневан свалился с высоких нар, на которых спал. А мелкая солома и пыль сыпались с потолка еще не меньше трех пачежей.

Следом за огромной бомбардой, как за матерью, пошли бомбарды поменьше, мечущие цетнаровые и полуцетнаровые шары.

Гудело. Грунт дрожал. Разбуженный Рейневан пытался вспомнить сон, а вспоминать было что: ему опять снилась Николетта, Катажина фон Биберштайн. В деталях.

Орудия грохотали. Осада продолжалась.

Третью и основную причину своего согласия на отпуск Шарлея Прокоп сообщил им около полудня. У них тут же испортилось настроение.

– Вы нужны мне будете в Силезии. Оба. Я хочу, чтобы вы туда вернулись. В августе, – продолжал Прокоп, не обращая внимания на их мины и не ожидая ответа, – в августе, когда мы сопротивлялись крестовому походу под Стжибром, вроцлавский епископ очередной раз всадил нам нож в спину. Войско епископа и силезских князей, традиционно поддерживаемое Альбрехтом Колдицем и Путой из Частоловиц, снова ударило на Находско. Снова там рекой лилась чешская кровь, снова пожар уничтожал дома и крестьянские дворы. Снова творили неописуемые зверства.

Уже не меньше года по Силезии идет волна страшного террора. Всюду пылают костры. Ужасно измывается немчура над нашими братьями славянами. Мы не можем спокойно взирать на это. Отправимся в Силезию с братской помощью. С мирной и стабилизирующей миссией.

Однако такую миссию, – Прокоп по-прежнему не давал им слова сказать, – необходимо подготовить. И в этом будет состоять ваша задача. Когда вы покончите с личными делами, теми, на которые я великодушно дал согласие, вы отправитесь к Белой Горе, к брату Неплаху. Брат Неплах подготовит вас к заданию. Которое вы, я не сомневаюсь, выполните с великой самоотверженностью во имя Бога, веры и отчизны. Как и пристало Божьим воинам… Ты, Шарлей, хочешь что-то сказать, я вижу. Говори.

– В Силезии, – откашлялся Шарлей, – нас знают. Мы – люди известные.

– Знаю.

– Нас там знают многие. Многие затаили на нас злость. Многие хотели бы видеть нас мертвыми.

– Это хорошо. Это гарантия, что вы будете действовать осторожно и обдуманно.

– Инквизиция…

– И не предадите. Конец дискуссии, Шарлей. Конец болтовне! Вы получили приказ. У вас есть задача, которую вы должны выполнить. А теперь идите и заканчивайте свои личные дела. Выполните, советую, все и тщательно. Ваша задача, согласен, рискованная и небезопасная. Перед этим следует урегулировать все личное. Вернуть долги друзьям и тем, кого вы любите. Получить долги с тех, кто должен вам…

Он резко оборвал.

– Рейнмар из Белявы, – заговорил он чуть погодя и взглянул так, что по спине у Рейневана пробежали мурашки. – А нет ли случайно у твоих личных дел чего-то общего с местью за смерть брата?

Рейневан отрицательно покрутил головой, потому что горло у него вдруг так пересохло, что он не смог издать ни звука.

– О‐о‐о, – сложил руки Прокоп Голый. – Это хорошо. Это прекрасно. Так и держать. Библия гласит: уповай на Бога, – проговорил он снова. – А что касается твоего брата, то можешь дополнительно положиться на меня, Прокопа. Этой проблемой займусь я лично. И уже занялся. Твой брат, память которого я чту, был одним из наших убитых в Силезии союзников. Разбойничья рука достала многих симпатизировавших нам людей, многих, которые нам помогали. Эти преступления не останутся безнаказанными. На террор мы ответим террором в соответствии с Божеским заветом: око за око, зуб за зуб, рука за руку, нога за ногу, рана за рану. Твой брат будет отмщен, можешь быть уверен. Но лично мстить я тебе запрещаю. Я понимаю твои чувства, но ты должен сдержаться. Понять, что в этом деле существует иерархия, очередность реванша, и ты в этой иерархии оказался далеко от ее начала. А ты знаешь, кто стоит во главе? Я тебе скажу: я! Прокоп по прозвищу Голый. Силезские преступники поместили меня в свой перечень, ты думаешь, я позволю, чтобы это им обошлось? Клянусь Отцом и Сыном, что те, кто пролил кровь, заплатят собственной кровью. Как говорит Писание: «я рассеваю их, как прах пред лицем ветра, как уличную грязь, попираю их»^[99] «и пошлю вслед их меч, доколе не истреблю их»^[100]. Те, которые вступили в сговор с дьяволом, которые скрытно готовили преступления, которые во тьме совершали предательские удары, уже сейчас тревожно оглядываются, уже сейчас чувствуют на шее чей-то взгляд. Уже сейчас эти порождения тьмы боятся того, что поджидает во тьме их самих. Они видели себя волками, сеющими ужас среди беззащитных овец. А теперь задрожат сами, слыша вой идущего следом за ними волка.

Резюмирую: подготовка нашего наступления на Силезию в данный момент вопрос ключевого значения для всего нашего дела. Это операция не менее важная, чем теперешняя осада Колина или намечаемый на конец года удар по Венгрии. Повторяю: если в результате твоих попыток личной мести операция кончится провалом, я сделаю выводы. Суровые. Безжалостные. Помни об этом. Ты будешь помнить?

– Я буду помнить.

– Прекрасно. А теперь… Рейнмар, брат Неплах доносит мне, что ты – спец по медицине… хм… неконвенционной. А у меня зверски ломит кости… Ты можешь это заговорить? Вылечить каким-нибудь заклинанием?

– Брат Прокоп… Магия запрещена. Колдовство – это peccatum mortalium^[101]. Четвертая пражская догма…

– Перестань трепаться, ладно? Я спросил, ты можешь меня вылечить?

– Могу. Покажи, где болит.

Глава пятая,
в которой мы ненадолго оставляем наших героев и переносимся из Чехии в Силезию, чтобы посмотреть, что примерно в это же время поделывают некоторые старые – и новые – знакомые

«Я его где-то видел? – думал, глядя на гостя, Вендель Домараск, magister scholarum^[102] коллегиатской школы^[103] Святого Креста в Ополе. – Или я его нигде не видел? А если да, то где? В Кракове? В Дрездене? В Опаве?»

Из-за окна долетали голоса учеников, хором читающих строфы «Thebais»^[104] Стация. Декламацию то и дело прерывал визг – это присматривающий за классом помощник учителя поправлял кому-то латынь и поощрял учить прилежнее.

Посетитель был высок, худощав до предела, но в нем чувствовалась сила. Седоватые волосы он прикрывал по моде клира войлочной шапкой. Вендель Домараск мог бы поспорить на что угодно, что под ней скрывалась тонзура или ее следы. Пришелец мог бы также – об этом магистр тоже готов был поспорить – по-монашески опустить глаза, покорно склонить голову, сложить руки и бормотать молитвы. Мог бы. Если б хотел. Сейчас он определенно не хотел. Смотрел магистру прямо в глаза.

Глаза у пришельца были очень странные. Своей неподвижной пронзительностью они беспокоили, пробуждали тысячи мурашек за воротником и на спине. Но самым странным был их цвет – у них был цвет стали, цвет старого, потемневшего клинка. Реальность усиливали огоньки на радужках – тютелька в тютельку крапинки ржавчины.

– Ecce sub occiduas versae iam Noctis habenas astrorumque obitus, ubi primum maxima Tethys imu… impulit… Ай! О Иисусе!

Вендель Домараск, magister scholarum коллегиатской школы Святого Креста в Ополе, а одновременно главный резидент таборитской разведки, шеф и координатор шпионской сети в Силезии, тихо вздохнул. Он знал, кем был пришелец, его предупредили, что тот вскоре прибудет. Он знал, по чьему приказу гость явился и кого представляет. Знал, каковы полномочия гостя, знал, что тот имеет право приказывать, знал также, что грозит за невыполнение его приказов. Большего Домараск не знал. Ничего больше. Не знал он и как зовут пришельца.

– Ну да, сударь, – решился он наконец применить форму столь же вежливую, сколь и безопасно нейтральную, – нелегко нам здесь, в Силезии, в последнее время. Ох нелегко. Я, поймите, говорю это не для того, чтобы отвертеться от заданий или оправдать бездеятельность, нет, уж что нет, то нет: я прилагаю старания, брат Прокоп может быть уверен…

Он осекся. Стальной взгляд гостя, оказывается, кроме прочих, имел еще поразительную способность перекрывать поток излияний.

– В феврале прошлого года, – Вендель Домараск перешел к кратким и более конкретным фразам, – возник, как вы наверняка знаете, Отшелинский Союз. Силезские князья, старосты и рады^[105] Вроцлава, Свидницы, Явора и Клодска. Цель: мобилизация армии для удара на Чехию. А вначале, перед мобилизацией, ликвидация действующих в Силезии чешских сетей.

Посетитель кивнул в знак того, что знает. Но выражение стальных глаз не изменилось.

– Ударили по нам сильно, – без всякого выражения начал шпион. – Епископская инквизиция, контрразведка Альбрехта Колдица и Путы из Частоловиц. Аббаты из Генрикова, Каменца и Кшешова. Осенью поймали свидницкого резидента и нескольких наших людей во Вроцлаве. Кого-то заставили давать показания или кто-то предал, потому что уже во вторую неделю адвента выловили группу из Явора. Зимой арестовали большинство агентов в районе Нисы. А в этом году не проходит месяца, чтобы кто-нибудь не попался… Или кого-нибудь не убили. Террор ширится… Страх охватил людей. Вербовать новых агентов в таких условиях трудно, проникать трудно, риск предательства и провокации возрастает… Брата Прокопа, я понимаю, интересуют не трудности, а результаты, следствия… Передайте, что мы делаем все, что можем. Делаем свое. Я делаю свое. Придерживаюсь принципов ремесла и делаю свое…

– Я приехал сюда не инспектировать, – спокойно вставил сталеглазый. – У меня в Силезии свои задачи. Вас я навестил по трем причинам. Во‐первых, вы лучше законспирированы, а мне важна собственная безопасность. Во‐вторых, мне нужна ваша помощь.

Магистр вздохнул, сглотнул слюну, смелее поднял голову.

– А в‐третьих?

– Вам нужна помощь Прокопа. Вот она.

Сталеглазый развязал свой узелок, достал из него крупный сверток, обернутый овечьей шкурой и ремешком. Брошенный сверток тяжело ударился о стол, свидетельствуя о содержимом приглушенным звоном. Шпион протянул костлявую, покрытую старческими пятнами руку. Рука походила на петушиную шпору.

– Именно это, – сказал он, не прикасаясь к свертку, – нам необходимо. Золото и победный дух. Пусть Прокоп даст мне больше золота и еще парочку побед вроде Таховской, и через год Силезия будет его.

– Numquam tibi sanguinis huius ius erit aut magno feries impre… imperdita Tydeo pectora; vado equidem exsul… exsultans… Ой! Ай!

– Вы упоминали, – magister scholarum прикрыл оконце, – что ждете моей помощи.

– Вот перечень того, что мне будет необходимо. Постарайтесь сделать это побыстрее.

– Хм-м… Будет сделано.

– Мне также необходимо встретиться с Урбаном Горном. Уведомите его. Пусть прибудет в Ополе.

– Горна нет в Силезии. Ему пришлось бежать. Кто-то донес, его уже почти схватили. Он убил в Миличе епископского убийцу и тяжело ранил другого… Ха, как в рыцарском романе. Сейчас он, пожалуй, в Великопольше. Точно не знаю. Как специальный агент Горн мне не подчиняется и ни о чем не докладывает.

– В таком случае – Тибальд Раабе. Притащите его сюда.

– С этим тоже будут проблемы. Тибальд сидит в тюрьме.

– Где? У кого?

– В замке Шварцвальдау. У господина Германа Цеттрица.

– Найдите мне хорошего коня.

Рыцарь Цеттриц-младший, хозяин Шварцвальдау, сидел, раскинувшись на напоминающем трон кресле. Стену за его спиной покрывал немного закопченный гобелен, изображающий, судя по всему, райский сад. У ног рыцаря лежали две невероятно грязные борзыe. Рядом, за заставленным столом, сидела свита рыцаря, лишь немногим менее грязная, чем борзые, состоящая из пяти вооруженных бургманов и двух женщин легко угадываемой профессии.

Герман фон Цеттриц стряхнул крошки хлеба с живота и родового герба – красно-серебряной турьей головы – глянул сверху на священника, стоящего перед ним в униженной позе просителя.

– Да, – повторил он. – Конечно, да, поп. Как тебя звать? Забыл.

– Отец Апфельбаум. – Священник поднял глаза. У глаз, как отметил Цеттлиц, был цвет стали.

– Значит, – он выдвинул челюсть, – так оно и есть. Да, поп Апфельбаум. Упомянутый Тибальд Раабе сидит у меня в яме. Я арестовал мерзавца. Ибо он еретик.

– Серьезно?

– Он распевал пасквили на попов, насмехался над Святым Отцом. Картинку такую потешную показывал, дескать, папа Мартин V в хлеву за свинками присматривает, папа – это тот третий, с тиарой на голове, третий слева. Хааа-ха-ха-хааа-ха-ха!

Цеттриц аж прослезился от смеха, с ним разом и его бургманы. Одна из борзых залаяла, получила пинка. Сталеглазый пришелец страдальчески улыбнулся.

– Однако ж я его предупреждал, – посерьезнел рыцарь, – чтобы он мне подданных не подстрекал. Пой, говорю ему, курва мать, сколь угодно песенки о Виклифе и Антихристе, называй сколько влезет попов пиявками, потому как они и есть пиявки. Но не втолковывай черни, курва твоя мать, что перед Богом все равны и что вскоре все будет общим, включая и мое имущество, мой бург и мою сокровищницу. И что дань за́мку вообще платить не надо, потому что приближающийся справедливый божеский порядок упразднит и ликвидирует всякие подати и повинности. Я предупреждал, предостерегал. Он не послушался, вот я и посадил его в яму. Еще не решил, что с ним делать. Может, велю повесить. Может, только выпороть. Может, поставлю под прангер на рынке в Ландесхуте. Может, выдам в руки вроцлавского епископа. Мне надо смягчать отношения с епископатом, потому что мы в последнее время малость пособачились, хаааа-ха-ха!

Сталеглазый священник, конечно, знал, в чем дело. Знал о нападении на монастырь цистерцианцев в Кшешове, которое Цеттриц совершил летом прошлого года. Из хохота людей за столом он сделал вывод, что они наверняка участвовали в грабеже. Возможно, он слишком внимательно присматривался, возможно, что-то было в его лице, потому что хозяин Шварцвальдау неожиданно выпрямился и хватанул рукой по поручню кресла.

– Кшешовский аббат спалил у меня трех мальчишек! – рявкнул он так, что не постыдился бы и гербовый тур. – Вопреки мне проделал. Не поладил со мной, курва его мать, хоть я его предупреждал, что так этого не оставлю! Бездоказательно обвинил парней в содействии и сочувствии гуситам, отправил на костер! А все только для того, чтобы меня обидеть. Думал, я не решусь, думал, у меня сил нет, чтобы на монастырь ударить. Ну так я ему показал, где раки зимуют!

– Демонстрация, – священник снова поднял глаза, – прошла, если я не ошибаюсь, с помощью и при участии трутновских сирот под началом Яна Баштина из Поростле.

Рыцарь наклонился. Просверлил его взглядом.

– Кто ты такой, поп?

– А вы не догадываетесь?

– Догадываюсь, верно, – кашлянул Цеттриц. – Да и то правда, что я аббата научил повиновению с вашей неоценимой гуситской помощью. Но разве это делает меня гуситом? Я принимаю причастие по католическому образцу, верю в чистилище, а при необходимости призываю святых. У меня нет с вами ничего общего.

– За исключением добычи, награбленной в Кшешове, поделенной пополам с Баштином. Кони, скот, свиньи, деньги в золоте и серебре, вина, литургические сосуды… думаете, господин, епископ Конрад отпустит вам грехи в обмен на какого-то уличного певца?

– Не слишком ли, – Цеттриц прищурился, – смело начинаешь? Поосторожней. А то и тебя добавлю к расчету. Ох обрадовался бы тебе епископ, обрадовался бы. Однако вижу, что ты пройдоха, а не какой-то губошлеп. Только ни голоса, ни глаз не поднимай. Перед рыцарем стоишь! Перед хозяином.

– Знаю. И предлагаю по-рыцарски прикрыть дело. Приличный выкуп за оруженосца – десять коп грошей. Певец больше оруженосца не стоит. Я заплачу за него.

Цеттриц посмотрел на бургманов, те как по команде ощерились.

– Ты привез сюда серебро? Оно у тебя во вьюках, да? А конь – в конюшне? В моей конюшне? В моем замке?

– Точно. В вашей конюшне, в вашем замке. Но вы не дали мне договорить. Я дам вам за Тибальда еще кое-что.