Анатолий Зарецкий
У края

Вместо предисловия. От края и до края

Я родился в Харькове, в городе, который “волею судеб” оказался на стыке близких, но все же разных культур. Во времена царствования Петра Великого этот южнорусский город был “у края” Великой России – пограничной крепостью на “укрАине” огромного государства.

А в годы Октябрьской революции в Харькове была провозглашена советская власть в Малороссии, объявленной республикой, которую на польский манер назвали Украиной, а ее жителей, разумеется, украинцами. И вплоть до 1934 года Харьков оставался столицей Украинской республики в составе Советского Союза.

Следы неизбежной “украинизации” проявились в двуязычных вывесках, развешанных по всему городу, и, конечно же, в официальных документах, заполняемых на русском и украинском языках. Так в моем первом паспорте я получил новое отчество: “Панасовыч”, хотя, насколько известно, ни в одном из языков мира имена собственные не меняются.

Существовала даже шутка, что великий русский поэт Пушкин на Украине непременно стал бы Гарматкиным.

Однако, несмотря на грандиозные усилия, харьковчане во всех переписях в качестве родного языка упорно указывали русский, а украинский лишь в числе языков народов СССР, которым владеют дополнительно. Да и в городе в годы моего детства украинскую речь можно было услышать лишь на рынках, куда привозили свою продукцию колхозники из окрестных украинских сел.

И все же усилия не прошли даром: сами того не замечая, харьковчане уже давно говорили не по-русски – возник своеобразный харьковский говор. Это даже не “суржик”, а нечто особенное, где мягкое украинское “г” сочетается с таким словотворчеством, какое и не снилось прославленным одесситам, просто заимствовавшим слова из разных языков.

Но, когда справедливость была восстановлена, и столицей Украины стал древний Киев (столица Киевской Руси, или Малороссии, то есть России Малой, исконной), Харьков оказался лишь областным городом “у края” республики – на ее границе с Российской Федерацией.

В годы советской власти та граница существовала лишь на картах, да в головах политиканов, а вот с развалом Советского Союза стала жуткой реальностью – моя малая Родина неожиданно оказалась в другом государстве.

Я прожил в родном городе двадцать три года – едва ли ни треть жизни. Но именно в Харькове прошли лучшие годы, там я вырос и сформировался как личность. В моем городе я отлично учился и получил прекрасное образование, там началась трудовая жизнь, оттуда в 1969 году уехал на космодром Байконур, куда направили по распределению.

Уезжая, даже не подозревал, что покидаю родной город навсегда, оставляя в нем самое дорогое – мое прошлое, где познавал мир, любил и страдал так искренне и чисто, как бывает только в детстве и юности.

С тех пор как однажды осознал, что жизнь конечна, а “бессмертная душа” не более, чем спасительная сказочка для слабых духом – разум заметался в поисках равноценной замены. Страх смерти грозил обратиться в устойчивый комплекс. Ведь если нет Бога, и после смерти не будет ничего, какой смысл к чему-то стремиться?!

“И зачем только человеку разум”, – размышлял восьмилетним ребенком, наблюдая за стайкой цыплят, опекаемых строгой курицей, – “Бегают, бедняги, что-то клюют, дерутся. А подрастут, их зарежут и съедят”. И так все живое – суетится и не думает, зачем живет, и что будет потом, когда их не будет.

В период юношеского максимализма меня вдруг осенило: “Да мы все в нашей стране такие же цыплята. И нас тоже рано или поздно сожрут во имя призрачной идеи построения коммунизма!”

А жить действительно становилось страшно. Мир находился “у края” ядерной пропасти, и на уроках военной подготовки мы, восьмиклассники, готовясь отразить нападение любого врага, часами шагали строем в противогазах, с допотопными трехлинейками, удлиненными полуметровыми трехгранными штыками-прутиками.

– Вспышка справа! – кричал старенький подполковник в отставке, и мы мгновенно падали лицом вниз, головой от условного взрыва ядерной бомбы. Но кто-то, как обычно, падал не так, и военрук строго распекал нерадивых учеников:

– Тю на вас! Як упалы, мать вашу так?! Ну, ля-а-а! Дэ ж довжны буты ваши головы? Хорошо, цэ учеба, а так воны вже валялысь штабэлямы у тех кустах, – с серьезным видом сообщал он о возможных последствиях ядерного взрыва.

– Товарищ полковник, а если вспышка прямо над головой? Какую команду подавать? – не выдержав очевидной глупости, на всякий случай повысил я военрука в воинском звании. Ему это нравилось.

– Нэ вумничай, Зарэцкий! Яка команда. Испаришься за минуту, й слиду нэ будэ. Ни вид тэбэ, ни вид твоейи винтовки, – под смех школьников сдавался военрук, – Ни-и-и. У вийну було проще. Такойи гадости ще нэ наизобрэталы, – с сожалением вздыхал фронтовик.

– А штыком кого колоть, товарищ полковник? – тут же подключался Костя Завьялов, – И как, если штык испарится? – добавлял он под очередную вспышку смеха товарищей.

– Кого прыкажуть, того й будэшь колоть, Завьялов! – начинал выходить из себя преподаватель, – А испарится, так у врага вин тэж испарится. Голыми рукамы давы вражину! – заканчивал он таким тоном, что разом наступала мертвая тишина. Шутить с фронтовиком больше не хотелось.

А на уроке математики после бессмысленной двухчасовой муштры уже вовсе не хотелось думать ни о чем. Какие там функции? О чем это бормочет наш математик Яков Яковлевич – Я в квадрате? А главное, зачем все это? Вспышка слева и трындец. Харьков город промышленный, и уже в полукилометре от школы друг за другом начинаются “почтовые ящики”: семьсот одиннадцатый, двести тридцать первый и далее везде.

Что они там выпускают, неизвестно. Хотя, почему неизвестно? Подземный авиазавод, конечно же, выпускает самолеты. Они ежедневно проносятся над школой, сотрясая здание так, что и бомба не нужна – рассыплется оно однажды от постоянных вибраций.

А Пятихатки или Желтые Воды? Там, говорят, добывают почти весь уран для атомных бомб. Объекты первой очереди для “бомбардування”, как сказал наш военрук.

И мое воображение быстро нарисовало картину вспышки слева. Как наяву увидел брызнувшие множеством искр стекла гигантских окон класса. Да только этими осколками нас всех посечет в лапшу! Никто не спасется. А уж дальнейшая картина была совсем безрадостной. Куда бежать? Бомбоубежищ нет. Противогазы только в классе военной подготовки, да и то всего двадцать штук – для мальчиков одного класса.

“Нет. Страна не готова к ядерной войне”, – сделал здравый вывод и успокоился.

Но, минут через десять вдруг вспомнил, что и к прошлой войне она тоже не была готова. Она вообще никогда ни к чему не готова. И невеселые мысли вновь захватили в плен.

“Повезет тому, кто испарится”, – заключил я, – “Вот только что будет потом, когда ничего не будет?” – вновь возник извечный вопрос бытия мыслящих существ.

А страна словно почувствовала мои сомнения. А может, и сама прикинула, что не готова к войне, и главный коммунист страны Хрущев лично отправился в стан врага – в Соединенные Штаты Америки. И весь мир на время вздохнул облегченно: несмотря на угрозы “закопать капитализм”, непримиримый Никита все же согласился на “мирное соревнование социализма с капитализмом”. Что ж, ядерная война была отложена на неопределенный срок, а с нею и бесплодные рассуждения о смысле жизни.

В следующий раз “у края” я оказался, когда не стало моей любимой Людочки, моей невесты. С ее смертью жизнь потеряла всякий смысл, а в день похорон от меня навсегда ушел страх смерти.

И через несколько лет я без страха, и даже с некоторым любопытством, стоял под прицелом своего же пистолета, оказавшегося в руках сумасшедшей Вали-Валентины.

А еще года через два отчаянно шагнул под пули преступника, прицельно стреляя по вспышкам его выстрелов. Не было страха и в других смертельно опасных ситуациях.

Лишь в палате психиатрического отделения мне впервые за много лет стало страшно. Но то был не страх смерти, а страх реально сойти с ума. Ведь медики подобных учреждений нередко исполняли подобные задания компетентных органов. Кто знает, что решили те органы вместе с политотделом полигона после моих писем в высшие инстанции страны? Упрятали же они меня, здорового человека, в психушку.

Но, именно в психушке осознал, уже не разумом, а всем своим естеством, что такое смерть. Две недели лечебного сна без сновидений дали полное об этом представление. Лишь окончательно очнувшись и вновь почувствовав свое Я, вдруг остро ощутил жуткий смысл четверостишия Омара Хайяма:

Что миру до тебя? Ты перед ним – ничто:

Существование твое лишь дым, ничто.

Две бездны с двух сторон небытия зияют

И между ними ты, подобно им – ничто.

Для меня это значило лишь одно: смерть страшна живым, безумцам все равно, а значит Жизнь – это Разум. Чтобы жить, надо любой ценой сохранить способность мыслить. И я победил – из госпиталя вышел триумфатором, сохранившим Разум и сбросившим, заодно с воинской службой, все страхи и сомнения.

И вот я вновь “у края” уже несколько позабытой “гражданской жизни”. Триумф победителя постепенно развеялся, и мне пришлось одну за другой решать скучные задачи легализации в качестве гражданина с паспортом и пропиской, а затем и трудоустройства в режимное конструкторское бюро.

Двадцать лет работы в КБ Королева пролетели как один день. Беспартийный, я достиг немыслимой вершины – должности начальника сектора. Мне нравилась моя работа, и многоразовую космическую систему “Энергия-Буран” по праву считаю своим детищем.

Все рухнуло с “перестройкой” Горбачева. Слова, слова, слова. Красивые слова, за которыми последовал развал страны и десятилетия немыслимого падения и хаоса.

В возрасте сорока девяти лет я оказался безработным, без средств к существованию и перспектив трудоустройства по специальности.

А общество, по воле все тех же партийно-хозяйственных деятелей, лишь недавно призывавших за здорово живешь строить коммунизм, вдруг перестало быть социальным, а сами деятели бросились наперегонки “приватизировать”, а по существу красть, общенародную собственность. В один миг нас всех, как слепых котят, из общества “развитого социализма” “кинули” в хаос “дикого капитализма”, бросив для отвода глаз кость в виде клочка бумажки, умно названной “ваучером”.

Занимаясь, чем придется, постепенно нащупал свое дело, которое увлекло, а главное оно было перспективным и давало надежду выкарабкаться из нищеты, в которую меня “опустила” демократия, навязанная нашему народу, как до того социализм – грубо, нагло, беспардонно, с жуткими потрясениями всех основ, включая мораль и нравственность.

Одолев все преграды, мне удалось построить небольшое камнеобрабатывающее предприятие, способное обеспечить своим владельцам доход не менее миллиона долларов в год. И это лишь на первом этапе. Я знал, как в течение трех-пяти лет сделать это предприятие лидером отрасли.

Но моему партнеру нужен был “свечной заводик”, который был бы исключительно в его полной собственности. И в “сахарной голове” созрел коварный план, как избавиться от партнеров, присвоив их доли.

Отказавшись подписать подготовленные адвокатами документы, я “заказал” себе смертный приговор. И он был бы приведен в исполнение, если бы не случайно подслушанный дочерью диалог заговорщиков. Мне удалось остановить процесс моей ликвидации в самом зародыше, но, лишь потеряв все, что удалось заработать в последние годы.

И в дополнение ко всему я потерял веру в людей, узнав истинное лицо подонков, которым дал работу и которые годами изображали друзей и приятелей. И вот я в очередной раз “у края”, и мне, как два года назад, предстоит все начать сначала.

Глава 1. ПетроЛюкс

Результаты расчетов поразили. Это оказался самый эффективный вид деятельности в сфере камнеобработки. Лишь искусственно занизив показатели, рискнул показать Евдокимовой.

– Толя, ты гений! – признал очевидное еще один человек, – Пошли к Бедову, – сходу ринулась она в атаку.

– Татьяна Васильевна, не торопитесь, – попробовал охладить ее пыл, – Если Бедов нас правильно поймет, всю оставшуюся жизнь мы проведем в поездках между двумя-тремя десятками мастерских, разбросанных по городам и весям. Мне это не интересно. Наша цель – завод.

К счастью, новоиспеченный вице-президент “Новых Окон” понял мои опасения, и к Бедову мы вышли с согласованной позицией.

В тот же день мне предоставили рабочее место в кабинете вице-президента Евдокимовой, выдали единый проездной билет на все виды общественного транспорта Москвы и разрешили бесплатно обедать в столовой фирмы.

– Должность и оклад после моего возвращения. Еду на отдых в Италию, Анатолий Афанасьевич, – огласил президент свои планы на зимние каникулы, – Вы мне дайте, на всякий случай, адресок итальянской фирмы. Может, заеду, посмотрю на ваши “Секторы” и “Векторы”, – попросил он.

– Разрешите? – заглянул в кабинет незнакомый молодой человек лет тридцати.

– Заходи, Николай, – любезно разрешил Бедов.

Войдя в помещение, странный молодой человек вдруг бухнулся на колени прямо в узкий промежуток между стеной и стульями и забормотал молитву, усердно крестясь и кланяясь до земли то на образа, то президенту.

– Что за блаженный? – тихо спросил Евдокимову.

– Пан Каташинский, – так же тихо ответила она.

– Учитесь, Анатолий Афанасьевич, вот он, истинно верующий человек, – умильным взором сытого кота посмотрел на меня Бедов, возомнивший себя если не Богом, то, по крайней мере, святым угодником.

Наконец, пан Каташинский был поднят с колен и представлен в качестве моего помощника.

– Пан Зарецкий, – вырвалось у меня, обескураженного средневековым спектаклем, разыгранным современным притворным холопом перед самозваным барином постсоветского капитализма.

– Вы поляк? – преданным взором взглянул на меня помощник.

– Бывший, как и вы, – ответил ему.

– Почему бывший? – удивленно спросил он.

– Истинный поляк католик, пся крев, – с иезуитской улыбочкой выругался я.

– Вы говорите по-польски, Анатолий Афанасьевич? – довольно улыбнулся ничего не понявший Бедов, – Тогда вы найдете общий язык, – почему-то решил он, не обратив внимания на выражение испуга, внезапно мелькнувшее на лице псевдополяка.

И лишь Евдокимова сияла, не скрывая восторга. Мы договорились о поездке в Апрелевку, и пан Каташинский, пятясь и кланяясь на все стороны, покинул кабинет начальства.

– Ну и тип, – под шумок поделился с Евдокимовой.

– Таких исусиков у Бедова целый штат. Половина, как и этот, клоуны, а он сдуру им верит, – тихо ответила она.

С утра Каташинский заехал за мной на микроавтобусе “Соболь”.

В Апрелевке нам показали небольшой захламленный цех, который после настоящих заводских цехов показался игрушкой.

Мой эскиз планировки, который набросал на клочке бумаги, понравился главному инженеру, и пока пояснял, что к чему, его помощник принес ксерокопию строительных чертежей и через полчаса у нас уже был полноценный документ.

– Анатолий Афанасьевич, а вы можете набросать эскизики ваших стапелей? Мы их за неделю сделаем, – предложил главный инженер.

И часа за два я спроектировал все рабочие места цеха. Мои эскизы тут же преобразовывались в чертежи, которые хоть сейчас можно было отдавать в работу.

– Что ж, пообедаем и в путь, – прорезался, наконец, пан Каташинский, весь день молча наблюдавший за нашей работой.

Мы прошли в небольшую столовую, где, как и во всех помещениях этого странного учреждения, был оборудован целый иконостас.

– Анатолий Афанасьевич, вы погуляйте минут десять, мы хотим помолиться, – неожиданно объявил Каташинский.

– Не понял, Николай. У вас разве секта, куда не допускают православных христиан? – спросил его.

– Нет. Но вы же не верующий. Мы хотели бы помолиться без посторонних, – удивил он странным объяснением.

Я не стал дожидаться окончания закрытого молитвенного собрания, вышел с территории, дошел до станции “Апрелевка” и ближайшей электричкой уехал в Москву.

Несколько дней просидел в демонстрационном зале “Новых Окон”, изучая потенциальный спрос.

Я подолгу смотрел то на картинки, то на пластиковые окна, пытаясь представить сочетание безжизненного пластика с радостными теплыми тонами природного камня. “Безвкусица”, – решил, в конце концов, и загрустил.

Своими сомнениями поделился с Евдокимовой.

– Ерунда, Анатолий Афанасьевич, не берите в голову. Я и то заказала бы ваш каменный подоконник к своим пластиковым окнам, – попыталась успокоить вице-президент, – А давайте съездим на мебельную фабрику. Меня уже давно туда приглашают, – предложила она.

Фабрика понравилась. Она производила кухонную мебель по итальянским технологиям на итальянском оборудовании. Красивый и дорогой ширпотреб: шкафчики и тумбы из сосны, облицованной шпоном ценных пород, столешницы, отделанные ламинатом под мрамор, – это нечто.

– А почему вы не делаете столешницы из природного камня? – спросил главного технолога.

– Мебель будет тяжелой, – ответил он.

– Это как делать. Можно столешницу выполнить разнотолщинной. Будет легкой, прочной и красивой.

– Мы об этом не думали, – сообщил не думающий технолог.

– Вот бы “Новые Окна” вернулись к деревянным рамам. С ними камень смотрелся бы органично, – поделился своими соображениями с Евдокимовой.

– Что вы! Деревянные рамы – это вчерашний день. У них масса недостатков. И главный – они непрочные. Трудно надежно крепить современную фурнитуру, да и двухкамерные окна не сделать, – охладила она мой пыл.

Вернулся с зимних каникул Бедов:

– Как вам это нравится, Анатолий Афанасьевич?! – с улыбкой победителя показал он на два ручных станочка для обработки камня, лежавшие в переднем углу его приемной, – “Сектор” и “Вектор”, как вы заказывали, только вдвое дешевле, чем в Москве. Припер на своем горбу, – радовался выгодной сделке миллионер Корейко.

– А таможенные сборы и пошлины? – напомнил ему.

– Ничего не платил. Даже за алмазный инструмент. Сказал, все везу для себя! – громко восторгался он своей находчивостью, – Берите, пользуйтесь, – щедро улыбнулся довольный президент.

– Цех уже готов. Дело за сырьем, – в свою очередь порадовал президента.

– Да вы что?! – обрадовался Бедов, – Немедленно заказывайте сырье, – приказал он.

Меж тем нашего полку прибыло: в кабинете Евдокимовой появились еще двое странных работников – некто Кочетков и Колескин. Трудно понять, что связывает их с вице-президентом, потому что споры шли вокруг каких-то нефтяных поставок.

Вскоре и меня подключили к непрофильной работе. Но именно мне пришлось вести основные переговоры и оформлять контракты, поскольку к юристам фирмы обращаться было не с руки, а Кочетков с Колескиным, да и Татьяна Васильевна были не по этой части.

Со скрипом и скрежетом сделка все же состоялась, и настал день дележа добычи.

Я молча стоял в сторонке, а по скверику от лавочки к лавочке носилась Татьяна Васильевна, к которой подходили незнакомые люди, а рядом неотступно вертелись чем-то недовольные Кочетков с Колескиным.

Наконец, Татьяна Васильевна подошла ко мне:

– Ваша доля, Анатолий Афанасьевич. Спрячьте, чтоб никто не видел, – протянула она какие-то деньги.

Не успел поблагодарить, как подлетел Колескин:

– Сколько дала? – сердито спросил он. Молча показал ему три стодолларовые бумажки, – Вот сволочь. Тебе триста, а мне, главному организатору, всего пятьсот, – снова помчался он на перехват Евдокимовой, стоявшей с Кочетковым и еще двумя мужчинами.

Я не стал дожидаться развития событий и ушел домой порадоваться первым деньгам за целый год суеты бескорыстной.

Неожиданно догнал Колескин:

– Вот стерва. Представляете, получила пять тысяч долларов. Вы видели, работали всего три человека, а она натаскала откуда-то людей. Всем, якобы, отстегнула большие суммы. А мы трое получили меньше всех. Все, не буду больше работать, – заявил он, – А вы чем занимаетесь, кроме нефти? Я слышал, вы в камне большой специалист.

Я рассмеялся:

– Ну, Коля, нашел нефтяника. А вот камень уже давно хобби. Даже сделал небольшой завод в Электростали.

– Завод? – удивился Колескин, – И он работает?

– Работает, но без меня, – рассказал о своих мытарствах и даже о том, как меня “заказали”.

– Ну, теперь понятно, с кем Каташинский делает гранитную мастерскую, – выдал Колескин.

– Почему гранитную? – рассмеялся я, – И причем здесь Каташинский?

– А кто? Конечно, Каташинский. Вам, Анатолий Афанасьевич, здесь никто никогда ничего делать не даст, – насторожил Колескин, но большего в тот раз так ничего и не сказал.

Недели через две в Апрелевку прибыла фура с заказанным каменным полуфабрикатом.

Едва последняя плита заняла свое место, появилась представительная делегация во главе с Бедовым.

– Уже разгрузили? – удивился он, – Может, покажете, Анатолий Афанасьевич, как работает оборудование?

– Чисто теоретически. В водооборотной системе нет воды.

– Как так? Натаскайте ведрами.

– Шесть кубометров? Можно приступать? – в шутку спросил его.

Бедов не ответил, и делегация покинула цех. А через полчаса подъехала пожарная цистерна с водой. Едва заполнили систему, появился Бедов. Но, работать было нельзя из-за отказавшего старенького насоса.

Лишь после обеда мне удалось запустить оборудование и сделать несколько образцов подоконников. Мы погрузили их в “Соболь” Каташинского и вскоре торжественно внесли в кабинет Бедова. Тот был счастлив.

Едва доложил, что производство запущено, и можно принимать заказы, меня направили на международную строительную выставку. Все наши сотрудники там побывали, и потому в Экспоцентр на Краснопресненской пришлось ехать в гордом одиночестве.

Не спеша, осмотрел все заинтересовавшие экспонаты. Море вариантов пластиковых окон с пластиковыми подоконниками, и ни одного экспоната с подоконниками из природного камня.

И, о чудо! Передо мной возник целый стенд с десятком забытых миром деревянных окон. Да нет. Эти окна по конструкции уже не те деревянные. Типичный пластик, хотя и не пластик.

– Нравится? – улыбаясь, спросил, судя по всему, представитель фирмы.

– Очень! – не удержался я, – Наконец, что-то действительно заслуживающее внимания.

– Вы правы. В Европе пластиковый бум уже позади. Пошел обратный процесс, тем более, деревянные окна сильно изменились. Оконные рамы – это не цельная древесина, а клееный брус из твердых пород, – начал он свой рассказ и затем прочел целую лекцию о свойствах клееного бруса и изделиях из него.

Я был в восторге. Это именно то, что надо. А представитель фирмы “БЕВ-Берлин”, поняв мой интерес, снабдил меня еще и кучей красочных проспектов, в том числе предприятий-производителей оборудования.

Уже собирался уходить, когда обнаружил небольшую экспозицию камнеобработчиков. И совсем уж большой неожиданностью было услышать:

– Чао, мой друг Анатолий! Что ти здесь? – сиял своей неповторимой улыбкой лучезарный Лучано Паваротти.

Выяснилось, все это время Серджо был у Коробкина, где возникла куча проблем.

– Они не знать маккини, как ти! – выходил из себя Серджо, – Спросил Сергей, где Анатолий? Сказал, ти не хотеть работать. Но я знать правда. Сергей мошенник. Сергей место на галери, – как ребенок радовался он нашей встрече.

Кончилось тем, что пригласил его к Бедову.

Бедов встрече с представителем “Симека” обрадовался. Такое впечатление, что и станки этой фирмы он готов притащить из Италии на своем горбу. Но все оказалось еще чуднее:

– А вы могли бы предоставить нам копии чертежей вашего оборудования? Мы бы потихоньку всё сделали сами, – предложил Бедов такое, что Серджо долго не мог понять, чего же от него хочет этот странный клиент. А поняв, рассмеялся так, что задрожали пластиковые стекла кабинета президента “Новых Окон”:

– Но-но-но! Серджо не шпион! Серджо не хочет на галери! Купить наши маккини, пажалюйста. А чертеж, нет! Серджо честный человек, у него большая семья, – решительно заявил он.

– А за деньги? – настаивал Бедов.

– Ти дать мне миллион доллар? – смеясь, спросил Серджо.

– Дам! – в запале ответил президент.

– Дарю для ти. Купи наши маккини тот миллион, – предложил Чендерелли.

Посоветовав Серджо подумать, Бедов распрощался.

– Этот человек ступидо, Анатолий. Крэзи, – охарактеризовал Серджо президента, когда мы вышли из его кабинета, – У Серджо проблэми, Анатолий. Серджо нужен контракт. Иначе Серджо пенсион. Конец Серджо. Как можно жить на четире тисячи доллар, Анатолий. Кошмар, – пожаловался он.

– Тебе предлагают такую пенсию? – удивился я.

– Это мало, Анатолий. Я сейчас десять тисяч доллар. Мне не хватать. Ти знать, у меня большая семья. Пятьдесят собак. Я привык так. А для четире тисячи, Серджо умрет от горя.

Да-а-а! Мне бы его проблемы. А я-то был счастлив, получив первые в том году триста долларов.

– Серджо, пообещай ему подумать. Тогда можно будет сделать контракт с “Новыми Окнами”. Пока фальшивый, но тебе поможет, – предложил выход своему итальянскому другу.

Серджо предложение понравилось. И уже на следующий день ознакомил Бедова с вариантом, согласованным, якобы, с самим Чендерелли:

– Надо заключить контракт на поставки оборудования, а потом, в рамках контракта, запросить чертежи ремонтного комплекта. Тогда Серджо сможет в несколько приемов официально переправить полный комплект чертежей.

– Отлично. Познакомьтесь, Анатолий Афанасьевич. Эти ребята могут и сами разработать, что угодно. А уж по готовым чертежам, сделаем все, как надо, – представил он мне двух молодых инженеров непонятного профиля, но явно не станочников.

Поговорив с “дарованиями” минут пять, понял, что они не сделают даже чертежи велосипеда, лежащего перед ними, и успокоился.

Через день “Новые Окна” и “Симек” заключили контракт на поставку оборудования.

Серджо был счастлив. Нас даже покормили за столом президента в компании батюшки и двух изобретателей велосипедов.

А после торжественного обеда я показал Бедову проспекты с выставки. И случилось неожиданное:

– Какого хрена все там делали?! – взорвался президент, – Целая толпа специалистов несколько дней бродила по выставке, и ничего не увидела! Выгоню всех к едрени фени! – возмущался он.

– А разве я не ваш специалист? Я же увидел, – попробовал подсластить пилюлю.

– Вы не верующий, Анатолий Афанасьевич. А я не верующим не доверяю, – в очередной раз огорошил меня верующий президент, без зазрения совести ограбивший родную тетку.

– Анатолий, приехала Лариса. Жду тебя завтра, – пригласил меня вечером Серджо.

Я застал его на кухне:

– Серджо кормить мой друг Анатолий, – радостно сообщил он, размешивая что-то в большой кастрюле.

– Серджо решил сам приготовить настоящую итальянскую пасту, – пояснила Лариса.

Вскоре мы втроем оказались за столом, на котором к пасте добавилась и бутылочка чудесного итальянского вина.

Уже за чашечкой не менее чудесного кофе Серджо приступил к деловому разговору, ради которого меня, похоже, и пригласили:

– Анатолий, у тебя есть своя фирма? – перевела Лариса его вопрос.

– Сейчас нет, – ответил ему.

– Надо, чтоб была. Деньги я дам, – последовало очередное предложение.

– Зарегистрировать можно. Вот только чем она будет заниматься? – спросил потенциального спонсора.

– Как чем?! – возмутился друг, – Будет заказывать оборудование “Симек”.

– Понарошку? – догадался, наконец, я.

– Если получится, можно по-настоящему, – ответил Серджо, – Молодец! – похвалил за догадливость.

Уже вечером предложил название фирмы: “Пьетро лучидо”, что в переводе означало “Камень блестящий”, или “Сверкающий камень”.

– Не надо итальянский, – не согласился со мной Серджо, – Будет лучше по-русски: “ПетроЛюкс”, – выдал он.

– Вот уж действительно, по-русски, – рассмеялся я.

– Не нравится? – обиделся Чендерелли.

– Нравится, – вынужденно согласился с ним.

Но не Серджо стал моим партнером, а Лариса, которая все еще оставалась гражданкой России. Я же вновь обрел статус должностного лица – генерального директора нашей новой фирмы.