Анатолий Постолов
Год Майских Жуков

8. Создание легенды

Утром, вскочив с кровати, Марик приступил к осуществлению своего коварного плана. Ему надо было изобразить на лице бессонную ночь. Он тихонько стащил бабушкину роговую расчёску и, стоя перед зеркалом, нанёс себе несколько вмятин на лоб и на щёки. После чего стал маячить перед мамой, которая тут же заволновалась и спросила, не заболел ли её мальчик. Марик ответил, что всю ночь не спал. Мама разволновалась ещё больше, стала прикладывать ладонь ко лбу ребёнка. Марик выворачивался, капризничал, и когда мама на пару секунд отвернулась, он выдавил капельку слюны на указательный палец и сделал два быстрых мазка под глазами.

– Что случилось, ты плачешь? – спросила мама тревожным голосом.

Марик опять помотал головой и произнёс чуть ли не шёпотом:

– Мне надо тебе что-то рассказать.

Мама приложила руку к сердцу.

– Ты подрался? С кем? Умоляю тебя, только не молчи. Получил двойку по алгебре? Нет? Слава богу. Так что же случилось?

– Расскажу после школы, – ответил Марик и, схватив ранец, выскочил на лестницу.

В школе он неожиданно почувствовал к себе лёгкое отвращение, муторное чувство вины не давало покоя. Было жалко маму. Он мысленно раз десять попросил у неё прощения, мысленно был прощён и обласкан. После чего успокоился и даже немного повеселел, прокручивая в уме элементы розыгрыша. Дело оставалось за малым – решительно и ударно исполнить последние, пассионарные аккорды легенды.

Дома мама усадила Марика в папино плюшевое кресло, ещё раз приложила ладонь ко лбу и попросила рассказать ей всё без утайки.

Марик, опустив глаза долу, завёл свою шарманку. Оттуда заиграла трижды обкатанная легенда: он гонял мяч с пацанами, Витька, здоровый балбес, ударил сухим листом, Марик подставил колено и случайно разбил стекло в дворницкой. Назревал скандал, дворник угрожал, что пожалуется в домовой комитет и требовал деньги за причинённый ущерб. Марик, доказывая свою невиновность, пообещал не только уплатить за стекло, но и отправить в управление похвальное письмо о хорошей работе дворника по наведению порядка в доме.

Старик был тронут до слёз, смягчился, пожалел его и пригласил к себе.

Видя, как Марик переживает, он показал ему альбом с марками.

– Мамочка! – педалируя исполненный трагизма аккорд, взмолился Марик. – Это такие марки. Редчайшие! Я всю жизнь мечтал, и тут такая возможность.

– Марочка, у нас нет денег, – разглаживая ладонью жёсткие сыновьи кудри, печально молвила мама. – А откуда у дворника такие дорогие марки. Он их не украл?

Марик клялся, что дворнику альбом достался случайно, он его нашёл в подвале среди старой мебельной рухляди и теперь не знает, что с этим делать.

– Мама, Миха… этот Михаил, он в марках разбирается, как коза в огороде.

– Какая коза? – слегка озабоченно спросила мама.

Марик понял, что от волнения перепутал образы. Пришлось срочно менять родовую ориентацию.

– Да не коза, а козёл! Он, как козёл на плетень, уставился на эти марки, понимаешь? А там редкая серия с острова Борнео, и он меня спрашивает: "А шо це, а и где той остров?"

Мама укоризненно покачала головой:

– Сынок, если человек собирает марки, он должен в них разбираться.

Так мне кажется.

– Мама, ты меня не поняла. Он очень умный, просто марки ему достались как бы по наследству. Это не его хобби. Я его смогу уговорить продать мне по классной цене весь альбом, только надо сначала купить кляссер ему в подарок.

– Да, но при чём здесь марки? – удивилась мама. Она была портнихой, и слово "кляссер" у неё странным образом вызвало ассоциацию с плиссе-гофре.

Марик сделал ещё несколько трагических пассов, стараясь не упоминать назначение кляссера, который дворнику был нужен, как козе гармонь (вот откуда коза вылезла!), но мама уже запуталась достаточно, чтобы не задавать наводящие вопросы. Постепенно, преодолев первую робость, Марик так хорошо вошёл в роль, что сумел создать искусственную дрожь в гортани, и тем самым убедил маму окончательно. Мысль, мелькавшая в школе о покаянии за этот розыгрыш, как-то незаметно улетучилась из его головы.

Мама, однако, боялась принять решение самостоятельно и сказала, что поговорит с папой.

– Тогда это конец моей мечты, – его голос дрогнул, мучительная нота оборвалась, будто пианист отпустил педаль, но драматичное finale вызвало у мамы прилив сострадания.

– Сы́ ночка, я его сумею уговорить, ты же меня знаешь. Не переживай.

Но всё-таки если марки принадлежали кому-то, я немножко боюсь, может быть, какой-нибудь еврей их прятал, а немцы его убили…

– Тем более, – сказал Марик с почти искренней скорбью. – Эти марки должны быть в надёжных руках… у меня, понимаешь? Я им знаю цену…

Вечером, хорошо подкрепив папу котлетками с пюре, мама бросила взгляд на Марика, сделала успокоительный жест и пошла в спальню советоваться с главой семьи. Папа после обеда любил отдыхать в плюшевом кресле, где, прихлёбывая чай, он с кислым лицом смотрел программу "Время". Марик подкрался к двери и стал подслушивать.

Мама, медленно понижая питч, красивым контральто что-то папе внушала. Папа несколько раз кашлянул, звякнуло блюдце, принимая в своё лоно чашку с чаем. Потом донеслись неразборчивые звуки и громко прозвучало: "Я не понимаю… уже были спичечные этикетки…"

Мамин голос заурчал опять, вдруг заскрипела пружина в кресле, зашуршали то ли бумаги, то ли папины тапочки, и Марику удалось разобрать: "Фаина, мне не жалко денег, но хорошо бы подтянуться по алгебре или заняться чем-нибудь…", но чем заняться, Марик не расслышал. Понурив голову, он отошёл от двери и поплёлся на кухню.

Там он сел на табурет и с тоской глядел, как соседка Рита, рыхлая и веснушчатая, в халате цвета гнилых водорослей шинкует капусту.

– Марик, когда твой дядя к нам придёт? – спросила она, не поворачивая головы.

– Мне не докладывают, – ответил Марик.

– Ой, – сказала Рита. – А шо ты такой колючий? От папки нагоняй получил?

Марик тяжело вздохнул и вышел из кухни. К нему навстречу спешила мама.

– Папа разрешил, но к дворнику я пойду с тобой. Я тоже хочу посмотреть марки. Давай это сделаем сразу после праздников.

– До праздников ещё целая неделя.

– Марик, не капризничай.

– А когда за кляссером пойдем?

– В понедельник.

– Ещё три дня… – с тоской протянул Марик.

– Ничего, потерпишь. Папа сказал, что первым делом надо готовиться к экзаменам. А если тебе так уж не терпится, ты можешь к нему зайти в субботу или воскресенье, но ненадолго. Договорились?

На следующий день сразу после школы Марик заглянул в аптеку на Коперника. "Оливкового сейчас нет", – на лету сообщила продавщица, подбегая к кассовому аппарату. "А когда будет"? – Марик старался придать своему голосу властность и строгость одновременно. "Загляни через месяц", – посоветовала девушка. "Через месяц будет поздно, не подскажите, где его можно достать?" Этот вопрос он повторил раза три, пока не услышал такое же эфирное, тут же испарившееся – "узнай в других аптеках".

Марик совершил примерно двухкилометровую пробежку ещё по нескольким фармацевтическим точкам. Ответы удивительным образом везде совпадали. Разве что в одном месте его обнадёжили и посоветовали зайти через пару недель. Марик поплёлся домой.

Бабушка выслушала его с большим изумлением.

– А зачем тебе это масло, Марочка? Оно же для натирки.

– Какой натирки?

– Мне кажется, это массажное масло, – сказала бабушка.

Марик нервно стал теребить пуговицу на рубашке.

– Бабуля, позвони Тосику, попроси… мне очень надо, мы ставим опыты.

– Позвонить Тосику! Ха! Его с трудом отправили в отпуск, он им всем надоел, этот глухой тетеря. Тосик сейчас ловит рыбку на Привозе, так что я могу звонить до опупения.

На следующий день Марик рассказал Женьке о своих неудачных поисках. "Ладно, Марчелло, – успокоил его Женька. – Выхода нет, купим подсолнечное. Хотя рекомендуют оливковое. А то, может, ради хохмы, вызови Тосика срочной телеграммой и подпишись кЧзьей нЧстрой". Марик удручённо покачал головой: "У Тосика от страха будет инфаркт, а он нам для форшмака ещё нужен".

Возвращаясь из школы, Марик решил заглянуть к Михе, он минут пять вглядывался в приземистое окошко, надеясь увидеть грустные глаза дворника, после чего тихонько постучал медным кольцом в дверь, но в ответ раздался короткий лающий звук, а потом тихий скулёж. Алехо томился и скучал, и почуяв Марика, просился с ним на свежий воздух. Михи на месте не было.

На следующий день повторилась та же картина, правда, в этот раз пёс не скулил, но к двери была приторочена короткая записка: Буду о сьомiй годинi.

Вечером Марик сидел на балконе с книжкой и прислушивался. Без трёх минут семь он услышал шаги во дворе. Марик перегнулся через решётку и увидел Миху, за ним на поводке ковылял Алехо. Миха был в чёрной кожанке и в фуражке-каскетке с эмблемкой на околыше. Эмблемка отливала золотистыми гранями, но что она изображала, Марику не удалось разглядеть.

9. Яичница по-мароккански

В 8 утра, едва открыв глаза, Марик распахнул окно и выглянул на улицу. После ночного дождя утро было кристально чистым и обещало отменный день. Внизу, манипулируя метлой и совком, Миха совершал свой дворницкий ритуал.

Берёзовая метла ожесточённо царапала мостовую, собирая в кучку редкие палые листья, бумажную мелюзгу и размокшие окурки. Голову Михи венчал всё тот же картуз с непонятной эмблемкой, а брезентовый фартук не оставлял сомнений в профессии человека с метлой. Не хватало третьей составляющей – кирзовых сапог, да ещё бляхи, чтоб вот так в полной экипировке оказаться на страницах книг Чехова или Булгакова, или превратиться в Тихона из "Двенадцати стульев". И всё же Марик понимал, как обманчива эта униформа. Миха её надевал с явным намерением отгородиться от внешнего мира, не показать своё истинное лицо – лицо человека с печатью ума на челе. А может быть, Миха с какой-то целью, пока завуалированной, играет роль дворника, подумал Марик. Возможно, он подрабатывает в театре и умение перевоплощаться ему необходимо как воздух. Потому что… ну какой он дворник? Сгорая от нетерпения, Марик с трудом дождался, когда Миха со своей метлой окажется как можно ближе, и негромко его окликнул.

Старик поднял голову. Увидев мальчика, он снял картуз, пригладил свои коротко стриженые волосы и также негромко, но строго спросил:

– Цэ не из вашей фатеры окурки бросають? – При этом его глаз выдал выразительный заговорщицкий тик.

– Мы окурки не выбрасываем, – сказал Марик. – Мы их маринуем и держим в банке. – И он послал Михе ответную морзянку, нервно дёрнув правой щекой.

– А-а, так це значить с третьего этажа, – в голосе дворника появились суровые нотки. – Вот она улика. Дамска цигарка с золотым ободком.

Феминой зовуть. Наверно, контрабанда из какой-то там фэ-эр-гэ. Може це дамочка из 10-ой?

Только он это произнес, как Марик услышал над своей головой злое "а шоб тебя…", и окно на третьем этаже со скрипом захлопнулось.

Миха ещё раз весело ему подмигнул и сказал:

– Если сумеете ко мне сегодня заглянуть на полчасика, угощу вас обещанной марокканской яишней.

– Серьёзно? А можно вечером? – Спросил Марик, почему-то вспомнив хитро прищуренный глаз дворника и его доверительное "наугад ляпнул".

– Когда будет угодно, хоть сейчас, хоть вечерком. Я весь день дома.

Ингредиенты у меня наготове. Заодно альбом с марками полистаете.

– Я обязательно зайду вечером. Родители уходят в гости…

Миха улыбнулся. В это время послышался детский плач, хлопнула дверь, приоткрылась фрамуга окна, хватая глоток свежего воздуха…

Дом просыпался.

Дворник внимательно посмотрел по сторонам, сложил ладони рупором и, чуть понизив голос, изрёк: "Так я вас жду. Всё будет, как обещано: яишня по-мароккански с опахалом".

– С чем? – переспросил заинтригованный Марик, но дворник уже пошёл загребать метлой. Его кораблик, покачиваясь, плыл по мостовой, сложенной из перекошенных и просевших булыжников, мощённых ещё во времена Австро-Венгрии, и возле арки, как у причала, его поджидал, потягиваясь и зевая во всю пасть, верный Алехо.

* * *

Вечером Марик был на боевом взводе, слишком часто бегал на кухню попить водички, держа под мышкой учебник по алгебре. Как только дверь за родителями захлопнулась, он крикнул бабушке, что идёт к ребятам во двор и, выждав для страховки ещё секунд двадцать, помчался вниз.

Дверь в дворницкую была чуть приоткрыта. Марик постучался и, не дожидаясь ответа, прошмыгнул внутрь.

Миха орудовал у плиты. На чугунной сковороде что-то скворчало и брызгало. Алехо сидел рядом, высунув язык и глотая слюнки.

– Ещё минут пять, и будет готово, – сказал Миха, а вы пока осмотритесь. Привыкайте к обстановке… или к интерьеру, хотя какой тут интерьер, так… внутреннее неубранство.

Марику такое начало сразу понравилось, и он приступил к своему любимому занятию – начал осматриваться. Изучение вещей, которыми люди пользуются, бывает куда интереснее самих владельцев. Марик это уже начал понимать. И нередко пытался разгадывать характер человека по неодушевленным предметам из его арсенала.

Выражение "достойная бедность" вполне подходило под описание дворницкой. Весь небогатый мебельный антураж с причиндалами лепился плотно вдоль стен, почти не оставляя простенков. Самым внушительным сооружением был грубосколоченный шкаф для инвентаря. Он стоял сразу у двери и почти доставал до потолка. Там хранились мётлы, лопаты, совки и всякий подсобный инструмент. К одной из стен примыкала железная кровать, какие стоят в казармах и общежитиях, с трубчатыми стойками коричневого цвета. В одну из этих полых трубок дворник сунул букетик сухих цветов, а из другой, что была у изголовья, торчал кончик бамбуковой удочки без лески; её обвивал электрический провод, с прикрученной к нему лампочкой и странного вида абажурчиком, сделанным из детского ведёрка для песочницы. Кровать была аккуратно застелена и покрыта стёганым сатиновым покрывалом. На покрывале Марик заметил прожжённую сигаретой дырочку, хотя Миха вроде бы не курил. Рядом с дырочкой лежала фуражка, которую Марик приметил раньше. Он пригляделся к анодированной эмблемке. Два крыла, разделённые чем-то похожим на колесо. Что бы это могло означать, Марику в голову не приходило.

Часть другой стены занимал старый, в шрамах и царапинах комод с тремя выдвижными ящиками. К двум верхним были прикручены деревянные, грубо обработанные ручки, но к самому нижнему ящику крепилась его родная, бронзовая скоба с шаровидными наклёпками. Похоже, комод, как и сам хозяин, знавал лучшие времена. Между кроватью и комодом уютно устроилась буржуйка с газовым приводом. Сразу за комодом начинался кухонный ряд. Урчал, потряхивая внутренностями, небольшой холодильник, а за ним стояла, щерясь духовкой без дверцы, четырехконфорочная плита с облупившейся по краям эмалью. По правую сторону от плиты находился умывальник. У третьей стены нашел пристанище сундук, с побуревшими от времени обручами. Почти вплотную к сундуку стоял двухсекционный буфет, через его рифлёные стёкла едва просвечивались разные домашние принадлежности – несколько чашек, пенал, с торчащими из него столовыми приборами, невысокая стопка тарелок…

Сразу за буфетом следовала небольшая пристройка, закрытая чёрной полиэтиленовой занавеской. О назначении пристройки Марик догадался ещё во время первого визита. Теперь же, проверяя свои предположения, он слегка отодвинул занавеску. Там в тесном единстве соседствовали противоположности – унитаз и душевая лейка, притороченная проволокой к совершенно неуместному в такой дыре латунному канделябру, ввинченному в стенку. Стульчак сверху прикрывала овальная бадья, похоже, та самая, которую Миха ставил перед входом на время дождей.

По правую сторону от буфета на гво здике висел странный, позеленевший от сырости, медный ключ с фигурной головкой и двойным язычком на конце, а слева от боковой стенки Марик приметил старый фотоснимок, вставленный в паспарту. Марик с интересом стал его рассматривать.

Фотография была из другого времени и пространства. Женщина и мужчина сидят рядом. Женщина на краю садовой скамейки, а мужчина на невысоком камне. Фотограф намеренно посадил женщину так, чтобы она на полголовы оказалась выше мужчины. Она в светлой блузе с буфами, застёгнутыми чуть ниже локтей, и в длинной чёрной юбке, руки сложены на коленях. Высокая укладка волос ей очень идёт.

Небольшая чёлка лежит косой прядью на лбу. Мужчина заметно выше ростом, поэтому фотограф посадил его на плоский камень, утопленный в землю, и мужчина сидит, вытянув и скрестив ноги. На нём темный костюм в полоску и жилетка. Мужчина придерживает правой рукой витой шнурок её ридикюля. Несколько забавный вид ему придают чуть распушённые по краям, торчащие кверху усики. Женская шляпа с цветами и его канотье лежат прямо на траве у их ног. Фотография с годами приобрела нерезко выраженный оттенок сепии, и в этом её очарование. Стараясь рассмотреть детали, Марик подошел поближе и увидел мелкую надпись по-польски в самом низу, сделанную карандашом. "Mama i tata. Rok 1908".

В это время Миха окликнул его:

– У меня всё готово, так что прошу к столу.

Скромных размеров квадратный стол занимал середину комнаты, где под потолком был закреплён дешёвый плафон, усеянный силуэтами мух и ночных бабочек.

Марик подошёл и с некоторым недоумением стал рассматривать блюдо на тарелке. Яичница была обыкновенная – глазунья из двух яиц, присыпанная сверху порошком ярко-рыжего цвета, а из середины одного расплывшегося желтка торчала веточка какой-то травки, сбоку лежали два ломтика основательно зажаренной грудинки.

– Ну, как вам моё изобретение? Вижу, удивлены и озадачены. Сейчас объясню. Вы географию знаете? Где расположена страна Марокко? Ну, не напрягайтесь. Я вам поясню. Марокко граничит одной стороной с пустыней Сахарой, а другой – с Атлантическим океаном, и ещё на уровне Гибралтарского пролива – со Средиземным морем. Яичница отражает, как бы вам сказать, географическую эссенцию страны Марокко. Оранжевый порошок, который я насыпал на белок, – это сладкий венгерский перец паприка. Он по замыслу напоминает пустыню. Конечно Сахара – это не сахар. Сюда следовало бы насыпать пиратскую кайену, но тогда название надо менять: " яишня марокканская со слезой". Вам оно не надо. Веточка кинзы в центре желтка символизирует пальму, а когда дует ветерок, пальма превращается в опахало.

Миха наклонился и нежно подул на веточку.

– Чувствуете ветерок с океана?

Марик подумал и ответил:

– Чувствую, только слабый.

– И слава Богу. Циклоны западную Африку, вообще, щадят. Весь гнев Атлантика изливает на американцев и близлежащие к ним острова. Но я могу для вас, Марк, приготовить в следующий раз яичницу по-мексикански с чичарроном. Ох, это штормище! Там уже не глазунья, а бушующий омлет с луком, и посерёдке, круто закрученная спиралью, свиная шкурка, предварительно обжаренная во фритюрнице, вместо которой я использую сковородку без опознавательных знаков. Всё это густо присыпано перцем чили и подаётся с харизматическим соусом под названием сальца, который я изобретаю из помидорок с горчицей и уксусом. Картинка моей яишни напоминает "Низвержение в Мальстрем".

Когда будете читать Эдгара По, поймёте, о чём я говорю. Но давайте вернемся к нашей тихой марокканской глазунье.

Самое интересное здесь – это грудинка. Она играет роль Атлантического океана. Полоски сала и мяса, чередуясь, напоминают как бы полосу прибоя и, естественно, чем сильнее зажариваем грудинку, тем она заметнее изгибается, создавая эдакие волны. Так что морская прохлада здесь присутствует даже без моего искусственного ветерка, поэтому ешьте быстрее, пока яишня не остыла.

Марик, слушая старика, сидел с открытым ртом.

– Вы ешьте, ешьте, а себе я налью стопку. Хочу помянуть одного человека.

10. Унесённый ветром

Миха поставил на стол литровую бутыль, заполненную наполовину жидкостью светло-янтарного цвета, достал с подвесной полки стограммовую стопку и пустую консервную банку с косо торчащей свечой. Он запалил фитиль, вытащил из бутыли пробку, скрученную из обрывка газеты, и наполнил ёмкость. Затем, словно что-то вспомнив, добыл из кухонного шкафчика плетёную хлебницу, в которой лежала, съежившись, ноздреватая краюха ржаного хлеба, пронзённая исхудавшим острием анемичного ножа с деревянной ручкой.

Какое-то время Миха молчал, поправляя пальцами оплывшую свечу, а потом начал говорить:

– Помните, в тот день, когда треснуло стекло, я это объяснил чудом.

Позднее, правда, всё в шутку перевёл, обыграл летающие тарелки, но… знаете, Марк, в жизни случаются невероятные совпадения или череда событий. И хоть я человек не суеверный, но то, что стекло треснуло ровно в тот самый день… это, я вам скажу, – не случайно. В тот самый день, 22 апреля, 10 лет назад, затаив дыхание, шагнул в вечность человек, который долгие годы был моим другом и наставником… моим кумиром. И сегодня хочу выпить за упокой его души. В тот печальный день я хоронил и себя тоже. Из соучастника, очевидца и летописца я в один день стал его душеприказчиком. Я выполнил волю Германского.

– Кого? – тихо спросил Марик.

– Германский, – так я его всегда называл, так он звучал на афишах.

– Это его фамилия?

– Никто не знает. Возможно, что псевдоним. Тайну своего происхождения он хранил, как зеницу ока. Тому были причины. И я вам о них расскажу в своё время.

Незадолго до смерти, словно предвидя свой конец, он описал его, как «danse de la mort». И воистину, он умер на взлёте, совершив такое антраша, после которого не приземляются, а улетают в вечное безмолвие… Ешьте Марк, Не стесняйтесь. Если вы не любите зелень, кинзу можете выбросить.

– А бабушка называет эту траву петрушкой, – сказал Марик.

– Правильно, – согласился Миха, но я покупаю травы и специи у грузинов на базаре, а они называют эту зелень кинзой.

Миха подвинул к середине стола консервную банку, в которой вздрагивал и метался огонёк свечи.

– В своем завещании Германский просил меня кремировать его тело, развеять над водной гладью, избегая искусственные водохранилища, и хранить в секрете любые упоминания о том, где, когда и при каких обстоятельствах он ушёл из жизни. Сразу признаюсь, что эту заповедь я нарушил. Ибо не нарушить её попросту было невозможно – так изумительно и артистично он покинул сей мир. За секунду до смерти он был подобен конькобежцу на крутом вираже, когда тот удерживает равновесие, едва касаясь льда остро заточенными гранями своих коньков. Эти эскапады, эти игры между жизнью и смертью составляли лучшие минуты его существования. И лишь один раз он сорвался, выполняя свою безукоризненно откалиброванную мистификацию.

Помните, при первой нашей встрече я вам показал марку одного английского губернатора с острова Борнео. Так вот, сходство между этим англичанином и Германским просто поразительное.

Из жизни ушёл великий маг, с кем меня по чистой прихоти свела судьба. Трудно было найти личность душевно более открытую и чистую, чем Германский. И если он иногда попадал впросак, то главным образом за счёт двух крайностей: от несварения желудка и лихости ума. Но об этом я расскажу когда-нибудь в более подходящую минуту.

Марик молчал, не зная, нужно ли сохранять невозмутимый вид, или улыбнуться этой, как он посчитал, неуместной шутке насчёт несварения.

– Не удивляйтесь, – продолжил Миха. – Я читаю некое смущение у вас в глазах. Даже великие люди страдают вполне земными проблемами.

Возможно, у полководца Кутузова был понос перед Бородинским сражением. Никто не знает. Летописцы молчат. Боятся прилепить птичью кляксу иронии к бронзе. А жизнь сама исправляет гламур легенды – садится голубь-сизарь на голову этого героя и отвешивает всё, что накопилось… А птицы, как вам известно, какают бескорыстно.

Миха посмотрел на Марика с серьезным видом, и только брови неожиданно поднял вверх и тут же стремительно опустил.

– Внутренний мир человека, – это ведь не только его духовные искания, как любят говорить поэты, это и невралгия под сердцем, и бурление в желудке, и стяжка в пояснице. И если вы не примите меры, скажем, не положите компресс или не пукнете – как тогда думать о высоком?

Тут Миха опять сыграл бровями свое аллегро.

Марику очень хотелось засмеяться. Он представил бронзового фельдмаршала, лицо которого даже сквозь бронзу выдавало скрытое желание пукнуть, но дворник сохранял столь серьёзное выражение лица, что смешинка как-то угасла, вернее, затаилась, уступив место осторожному жесту поглаживания носа и, таким образом, он прикрыл ладонью смешливую нотку в уголках губ.

– Наполеону вот приписали насморк, из-за которого он якобы проиграл Ватерлоо, – продолжал Миха. – Допускаю, однако, что на исход сражения повлияло что-нибудь более серьёзное, например нервный тик или какая-нибудь чесотка… Он же в спешке бежал с острова св. Елены, в спешке собирал армию, недосыпал, потерял голос, отдавая команды налево и направо, и конечно, его организм требовал хорошего восьмичасового сна…

– У моей бабушки бывает такой непрерывный насморк, у неё аллергия, – возбужденно произнёс Марик, радуясь возможности внести свою лепту в монолог дворника. – У неё не только из носа течёт, а ещё глаза плачут, не успевает сморкаться…

– А что, возможно, вы правы, – сделав паузу, заметил Миха. – Вероятно, Наполеона одолел какой-нибудь очень сильный аллерген или болотная лихорадка. Вы знаете, что общего между словами Ватерлоо и ватерклозет?

– Вода, – догадался Марик.

– То-то и оно, местность эта в прежние времена была болотистой, организм императора ослаблен, а в ослабшее тело микроб всегда найдёт дорогу. Германский в этом смысле был таким же смертным, как мы все.

Миха сделал два глотка настойки, при этом кадык его дважды подпрыгнул, а скулы напряглись и чуть побелели возле ушей.

– Я был им заворожён сразу, как только увидел его. Каждый его «перформанс», так он сам называл свои сценические бурлески, заставлял публику неметь от восторга или взрываться таким шквалом оваций, что стены театров начинали дрожать, будто тоже возбуждались, видя, как этот человек нарушает все мыслимые физические законы, включая земное тяготение, корпускулярно-волновой дуализм и даже правило буравчика; и всё это без особого напряжения, налегке, артистически безукоризненно.

Миха сделал паузу и ещё раз пригубил стопку.

– Позвольте вашу тарелочку. Прежде чем поставить её в раковину, я даю Лёхе слизать остатки. Грудинка, конечно, у него на первом месте, и он вам будет безмерно благодарен, что вы не пожадничали и оставили ему ломтик. Но он и яишней не побрезгует, а вот кинзу игнорирует полностью. В этом смысле вы с ним похожи. Между прочим, в России кинзу в старые времена называли вонючей травкой. А я вот уважаю…

Марик, не желая затруднять хозяина, сам поставил тарелку на пол, и пёс в типичной собачьей манере, не показывая свою зависимость от объедков, сначала принюхался, затем отошёл в сторону, сел на задние лапы, долго чесался за ухом и лишь после этого, вторично обнюхав тарелку, начал вылизывать остатки яичницы, делая вид, что жареная грудинка его не интересует вообще. И лишь вылизав середину тарелки, Алехо взялся за поджарочку. Она похрустывала у него на зубах. Голову он слегка наклонил и глаза полузакрыл, получая максимальное удовольствие от еды, так редко доступной дряхлому кобелю на одной шестой части суши.

Миха взял в руки веточку кинзы и, словно обращаясь к самому себе, сказал:

– Я люблю размышлять над словами, над их происхождением. Поверьте мне Марк, это чертовски интересно. Однажды, размышляя наедине, я подумал, а собственно говоря, откуда пошло само слово «кинза».

Грузины будут вас уверять, что оно грузинского происхождения, а армяне припишут этой травке армянскую историю. Могут в их спор вмешаться и другие народы, в частности, турки. И, пожалуй, турки имеют больше оснований на право первородства слова "кинза". Но об этом мы чуть позже поговорим. Хочу упомянуть одну важную деталь.

Отовариваюсь я разными специями у грузинов на рынке. Они же привозят семена, из которых делаю кориандровую настойку. Там один крестьянин по имени Важа держит специально для меня самые отборные семечки. Именно он посоветовал мне затыкать бутылку газетной пробкой, причём, ни в коем случае не пользовать страницы с официальной пропагандой. Лучше всего, как он считает, оторвать тот кусок газеты, где печатают объявления о похоронах.

– А почему так? – спросил Марик.

Миха взял в руки бутыль, аккуратно нацедил себе ещё полстопки и опрокинул одним махом.

– Объясню вам словами старого грузинского землепашца Важи. Он полагает, что во всей газете только некрологи несут положительную подпитку, поскольку в официозах одно враньё следует за другим, и получается этакий утиный выводок мелкотравчатых врак и сплетен.

Конечно, и некрологи по своей сути лакируют и приукрашают жизнь покойника. Но смерть – такая штука, что даже цензура не может её отменить или подменить. Вы, Марк, ещё молодой человек и о смерти вряд ли думали…

– Я думал. Я часто думаю.

– Часто не надо, но иногда – не вредно. Если вы станете, к примеру, доктором, вам о ней придётся говорить и думать куда чаще…

– Я хочу быть писателем, – выпалил Марик и покраснел.

– Вот откуда Достоевский появился на футбольных воротах! А я вообще-то должен был сразу догадаться. – Миха усмехнулся и посмотрел на Марика с уважением. – Я, если желаете, могу в этом деле вам помочь. Могу стать вашим наставником или, говоря современным языком, вашим личным тренером. Как вы полагаете?

– Да… Было бы з́дорово! – У Марика глаза загорелись.

– Ну, в таком случае, я перестрою свои мысли в согласии с поставленной передо мной задачей. Не спорьте. И я, и вы с этой минуты становимся учениками. Наши учителя невидимы, но они зримо будут присутствовать в наших беседах. Так что забудьте школьную программу обществоведения. Общество не ведает, что творит. Оно хочет всех сделать манекенами, а мы с вами попробуем вдохнуть жизнь в эти куклы; и если у нас хоть что-то получится, то ваши литературные дерзания не пропадут даром. Что вы на это скажете?

– Я бы очень хотел! Миха, если бы записать всё, что вы говорите, можно такой роман сочинить! Вы так интересно всё рассказываете.

– Ну, мы с вами теперь в одной упряжке, так что приключение начинается. За это надо выпить. Хотя внутренний голос мне советует попридержать коней, но сегодня особый случай.

Он налил себе ещё полстопки. И неожиданно задул свечу.

– У меня правило. Пока говорю о человеке, вспоминаю его – свеча горит, его душа как бы бредёт сквозь тьму на этот огонёк, а если я ухожу в сторону, так зачем его душу тревожить. Кстати, я отвлёкся и потерял нить… совершенно вылетело из головы, на чём я остановился?