Анатолий Берштейн
Педагогика на кончиках пальцев. Введение в специальность

Музыка строя

Я сочувственно кивал, слушая молодую учительницу. Уроки пения – притча во языцех. Рисование, труд и физкультура по драматизму не идут в сравнение с этим предметом.

«Нет, вы послушайте! Я поставила им Бетховена, «Лунную сонату». Как же они изгалялись! Кто-то нарочно мерзко имитировал игру инструментов, кто-то ржал, а один, знаете, глаза завёл и всю дорогу причитал: «Митька, брат помирает, ухи просит».

Было смешно. Я с трудом сдерживал улыбку, но учительнице было явно не до смеха. В учительской царил траурный марш Шопена.

Я посоветовал коллеге поговорить с ними о современной музыке.

Через несколько дней она рассказала, что из этой затеи ничего не вышло. Ребята принесли магнитофон и весь урок слушали какую-то, по словам учительницы, «какофонию» Разговаривать отказались, но и музыку свою, как ей показалось, не слушали. «Так, балдели весь урок»

В воздухе висел «хэви метал».

На следующий день, поднимаясь в актовый зал, я снова увидел эту учительницу. Она медленно, важно шла по лестнице. За ней, в затылок друг другу, опираясь на перила, поднимались на урок пения второклашки. Поднимались тихо, почти не разговаривая. Учительница на несколько секунд остановилась, строго посмотрела на свою колонну и чётко, по-армейски, скомандовала: «Прекратить разговоры. Строем идём. Я сказала – СТРОЕМ!» – прикрикнула она на какого-то растерянного мальчугана. Потом снова встала во главе своего «подразделения» и медленно, важно направилась в кабинет.

Я невольно остановился, заворожённый этой картиной. Ну, а потом продолжил своё движение в актовый зал… с левой ноги.

В моей голове отчётливо звучала музыка военного духового оркестра.

Сколько съел?..

Новым рубежом, победой в квалификационном состязании считал я тот момент, когда трудный подросток возьмёт из моих рук свою первую книгу.

Валера Огнев был вконец обленившимся четырнадцатилетним пареньком с миловидной хитроватой физиономией. В школе практически не учился. Хулиганил тоже лениво, в свободное от ничегонеделанья время.

В клуб пришёл случайно: старшие ребята позвали. Огнев производил впечатление неглупого малого, на которого, тем не менее, и в школе, и дома махнули рукой.

У нас в клубе он пробыл несколько месяцев. Возился с мотоциклом, выполнял отдельные мелкие поручения. С учёбой, курением и прочим я старался к нему не приставать. А приставал иногда с разговорами – о том, о сём. Валера был немногословен, но, казалось, слушал внимательно и понимал, о чём речь.

Наконец, я решился: «Валера, хочешь я тебе что-нибудь принесу почитать?» Он невразумительно пожал плечами. И я вцепился: «Попробуй, сколько сможешь. Вдруг понравится».

На следующий день я принёс ему сборник рассказов Джека Лондона. Напутствовал какими-то необязательными, но сильными словами и передал книжку. Через пару дней спрашиваю: «Ну, как?» «Ничего, – отвечает, – читать можно. Уже прочёл семь страниц».

Ещё через несколько дней я снова поинтересовался. Он прочёл уже страниц пятнадцать. Потом ещё двадцать, ещё… Сборник был худенький. И когда Огнев объявил мне, что прочёл уже сто сорок семь страниц, но больше пока не может (как какой-нибудь борщ или рисовую кашу), я не стал настаивать: сколько съел, столько съел.

Вечером всё же для интереса спросил, а что ему больше всего понравилось, какой, может быть, рассказ. И через несколько минут вдруг понял, что он и не открывал книгу.

Я не обиделся, даже посмеялся над ситуацией. А Огнев, не знаю – может просто срок вышел, через несколько дней ушёл из клуба.

Впрочем, была уже поздняя весна, и он все свободное, то есть все своё время, проводил, загорая, на прудах. К сожалению, без книги.

Двойки после «Грозы»

Посетил наконец урок литературы в своём классе. Давно собирался. Судя по оценкам в журнале, здесь не все ладилось. Хотелось посмотреть самому, понять, почему же ребята не жалуют Великую Русскую Литературу. Попросил разрешения, со звонком вошёл в класс и сел, как обычно, за последнюю парту в первом ряду от двери. Урок начался.

«Ребята, – сказала учительница, – сегодня мы ничего не будем записывать. Давайте просто поговорим, поспорим». (Несколько человек исподтишка зыркнули в мою сторону).

«Вы все, конечно, помните, что Добролюбов писал о героине пьесы Островского «Гроза». («Луч света в тёмном царстве», – мгновенно среагировал я про себя.) «Надеюсь, – продолжала учительница, – вы помните и высказывания Писарева. Если кто-то забыл, напомню»… Из довольно длинной цитаты я понял, что Писарев не очень жаловал «Грозу».

«Итак, – закончила вступительное слово учительница, – мы проведём свободную дискуссию. Те, кто разделяет точку зрения Добролюбова, садятся в третьем ряду, у окна. Кто за Писарева – в первом. Но если у кого-то есть своя, особая, независимая точка зрения, он должен пересесть во второй ряд».

Наступила пауза. По ленивым лицам ребят и отсутствию перемещений я понял, что энтузиазм у класса невелик. Я встал и решительно пересел за стол в центральном ряду, явно демонстрируя свою независимую позицию в будущем споре. Мой маневр вызвал оживление. Дети зашумели, зашевелились. Через минуту мизансцена была следующая: первый ряд пустой (не оценили Писарева), а два других заполнены, как говорится, до отказа. Стенка на стенку: Добролюбов против «независимых».

«Хорошо, – произнесла учительница, сохраняя ровный тон и бесстрастность арбитра. – Теперь выберем спикера, и пусть от группы прозвучит аргументированное мнение за ту или иную позицию».

Естественно, нашим спикером был единогласно избран я. Честно признаться, моя «независимая точка зрения» в первую очередь говорила об её отсутствии. Поэтому мне ничего не оставалось, как наброситься на Добролюбова и его сторонников с неконструктивной критикой. Я обвинил классика в молодости и непонимании любви (последнее, насколько известно, не соответствует истине), в излишней драматизации житейской ситуации, разглагольствовал о природе самоубийства.

В нашей перепалке прошло пол-урока. Молодая учительница по-прежнему сохраняла спокойствие. Иногда вмешивалась в наш оживлённый диалог, задавая те или иные уточняющие или развивающие беседу вопросы. Тем не менее, энергия разговора иссякала, и я решил задать вопрос учительнице – о её позиции в споре. Но, выбрав нейтралитет, она была непоколебима.

Кто-то заскучал, кто-то стал отвлекаться. Учительнице приходилось чаще задавать вопросы. Некоторые из них стали повторяться, некоторые произносились с едва заметным раздражением.

…Со звонком был подведён итог: «Дискуссия позволила нам ещё раз вспомнить эту прекрасную пьесу великого русского драматурга. Теперь, надеюсь, вам будет легче написать сочинение по «Грозе», где вы более полно изложите свои мысли».

Через некоторое время я вновь заглянул в журнал на страницу «Русская литература». За урок в колонку было аккуратно выведено двенадцать «двоек». «За что?» – поинтересовался я у ребят. «За четвёртый сон Веры Павловны». Похоже, «свободных дискуссий» больше не было.

Довыступалась…

Учительница биологии, женщина средних лет, недурной наружности, не сработалась с моим классом. Как-то в очередной раз вызвала меня с урока к себе.

Мой 8 «б» поднялся и умолк. Молчал и я, смотря на учительницу.

«Ну, что же вы заткнулись сразу?! – неожиданно произнесла она. – Чего больше не выступаете?!»

От неловкости я повернулся в сторону класса. И тут встретился глазами с мальчиком, который всегда любил за мной наблюдать. Поймав мой взгляд, он развёл руки в стороны, состроил сочувственную физиономию и печально вздохнул: «Ну вот видите…».

Я вышел из класса, не сказав не единого слова.

О русском языке

Я никогда не вёл специальной тетрадки, куда можно было записывать учительские и ученические перлы, ляпы, всё смешное и неуклюжее. Но кое-что запомнил…

На педсовете завуч рассказывала о своих впечатлениях от посещения уроков. Особенно ей понравилось на уроке пения, где «все дети пели ровным звуком».

Учительница математики, делая замечания какому-то непоседе, всегда говорила: «Ну-ка перевернись». Иногда её команду выполняли буквально, но она настойчиво вместо «повернись» повторяла: «Перевернись».

Один учитель физкультуры говорил: «Ширше ноги», другой: «И-таки далее, и-таки далее».

Но в ударениях всех перещеголяла учительница истории. Она не только говорила, что «положение развивающихся стран облЕгчилось», а «противоречия капитализма углУбились», она не только произносила по-большевистски «тЕррор», и у неё «формИровались деспОтии», её коронный перл был такой: «ДетИще мирового пролетариата».

Учительница литературы с фрикативным «г» в московской английской спецшколе любила по-матерински, не стесняясь заходить в мужской туалет и переводить английские ругательства, написанные на стенах. Её возмущали убогость слов и детский непатриотизм.

Учитель труда на первом же занятии по слесарному делу заявил, что «основным свойством всех металлов является то, что все металлы имеют свойства». С ним никто не спорил. В общем, «принциндентов» было многовато.

Охотник

Импозантная дама, учительница лет пятидесяти, вышла из школьного буфета, держа за обёрнутые в газету шеи двух куриц. В каждой руке по одной. Гордо так шла, торжественно.

Стоящий рядом со мной ученик с уважением протянул: «Охотник, смотрите – настоящий охотник».

Этикет

Когда меня спрашивали дети, зачем надо есть ножом и вилкой, не хлюпать чаем или говорить «спасибо», я отвечал, что это элементарная норма совместной жизни, норма уважения друг к другу. Притом крайне важная, так как воспитанность человека – не только внешний вид и хорошие манеры. Во многом она – основа сосуществования людей.

Только не надо доводить до абсурда и показухи. В один из дней пребывания в Москве школьников из далёкого Урала я повёл их, уставших и голодных, в первый попавшийся ресторан на улице Горького. Договорился с кухней о простом обеде: бульон, курица с рисом.

Когда подали первое, ребята растерялись. Бульон был в чашках, а внутри ещё лежало варёное яйцо. Как это нужно было есть? Все же – мы в ресторане! На нас смотрят!

Тогда по столикам прошла моя команда: есть как удобно, но с аппетитом.

В этот раз этикет был нарушен, но все были сыты и довольны. А вечером я спокойно рассказал и даже продемонстрировал, как надо справляться с таким блюдом.

Недоразумение

Директор школы подозвала парнишку лет двенадцати и попросила его показать мне микрорайон. «Ну что, – спросил он, – айда?» Возмущению моему не было предела. Как это так, мне уже исполнилось двадцать два года, через неделю я буду учительствовать в этой школе, а тут какой-то шкет позволяет себе разговаривать со мной на «ты». Мальчуган-татарин непонимающе пожал плечами и сказал: «Хорошо. Ну, айдате».

Письмо

Мне редко дети дарят цветы. Я привык. Даже имею этому своё объяснение. Но научился относиться спокойно к формальным знакам детского внимания не сразу. Успел попереживать…

23 февраля. Только-только прозвенел звонок на урок. Открывается дверь, и председатель родительского комитета моего класса торжественно вручает мне «поздравительную коробку». Я отказываюсь. Меня уговаривают. Я решительно отказываюсь. На меня обижаются. Обижаюсь я… Коробка остаётся лежать на подоконнике.

Класс притих, и я демонстративно сухо провёл урок.

Я ждал поздравлений. Пытался даже мысленно представить себе, что будут дарить и как, но думал, что это сделают ребята. Особенно обиделся на группу «особо приближённых к императору». «Уж они-то, – думал я, – должны были поздравить. Значит, ошибся. Значит, они чёрствы и равнодушны. И относятся ко мне просто потребительски».

И я «надулся». По-моему, даже перешёл на «вы». Сейчас смешно, а тогда было по-настоящему неприятно, и я здорово переживал.

И вот через несколько дней после этого «инцидента», во время перемены, один из моих учеников на ходу вручил мне большой зелёный конверт и убежал. В конверте было письмо. Приведу его полностью. Понимаю, что сложно поверить в такой «киношный» текст и тем более всерьёз отнестись к нему. Но всё было именно так.

«Здравствуй, Учитель!

Я никогда не писал к Тебе. Но сейчас я должен это сделать, прежде чем непонимание, проложившее первые кирпичи между нами, не воздвигло глухой стены! И тогда мы будем только перестукиваться, Учитель! Только перестукиваться…

Мы выросли, Учитель! И наш глаз стал порой зорче Твоего, наша рука – порой крепче Твоей! Мы становимся воинами, Учитель! И именно Ты сделал нас ими! И Тебе наша вера!

Но неужели Ты, Учитель, можешь усомниться в нас?!! Неужели Ты можешь обижаться на нашу поспешную юношескую невнимательность, на наше юношеское высокомерие?

Ты – наш Учитель!!! А когда Ты обращаешься к нам на Вы, мы думаем, что это действительно так!..

Мы слишком молоды, чтобы быть равными с Тобой, Учитель! Мы сами уже думаем об очень многом, но не лишай нас Юности, Учитель! Нам предстоит ещё очень долгий путь ошибок, прежде чем мы станем сами Мудрыми Учителями! Ты не так стар, Учитель, но убойся соблазна быть равным!

Поверь в Нас!!!

И да будет всё к лучшему!»

Письмо не оставило и следа от моей обиды. Именно тогда мой интерес к внешним знакам внимания стал ослабевать. Позже я понял, что и к подобным письмам надо относиться сдержанно и с должной иронией.

Но на выпускном вечере, получив до неприличия мало цветов (притом в основном от родителей), я снова расстроился.

Выпускной вечер – грустный праздник. Всю ночь я чувствовал себя не в своей тарелке и постоянно поглядывал на часы – когда же все кончится.

И вот – утро. Все стали расходиться по домам. Я зашёл за своими вещами в пустой класс. Машинально глянул на доску. На ней крупными буквами было написано:

 
«Опустел перрон.
Можно уходить.
И цветы теперь
Некому дарить».
 

Я вспомнил про письмо.

На следующий день мой класс почти в полном составе собрался у меня дома.

Нестандартно-типичные

Они торчали на перекрёстках, толпились под фонарями, угловатые, прокуренные, оставляя на тротуарах россыпи плевков, окурков и бумажек от конфет. Нервные и нарочито меланхоличные. Жаждущие, поминутно озирающиеся, сутуловатые. Они ужасно не хотели походить на остальной мир и в то же время старательно подражали друг другу и двум-трём популярным киногероям. Их было не так уж и много, но они бросались в глаза, и мне все время казалось, что каждый город и весь мир заполнены ими, – может быть, потому, что каждый город и весь мир принадлежали им про праву. И они были полны для меня какой-то тёмной тайны. Ведь я сам когда-то простаивал вечера с компанией приятелей, пока не нашлись умелые люди, которые увели нас с улицы. И потом много-много раз видел такие же компании во всех городах земного шара, где умелых людей не хватало. Но я так никогда и не смог понять до конца, какая сила отрывает, отвращает, уводит этих ребят от хороших книг, которых так много, от спортивных залов, которых предостаточно в этом городе, от обыкновенных телевизоров, наконец, и гонит на вечерние улицы с сигаретой в зубах и транзистором в ухе – стоять, сплёвывать (подальше), гоготать (попротивнее) и ничего не делать. Наверное, в пятнадцать лет из всех благ мира истинно привлекательным кажется только одно: ощущение собственной значимости и способность вызывать всеобщее восхищение или по крайней мере привлекать внимание. Все остальное представляется невыносимо скучным и занудным и в том числе, а может быть, и в особенности, те пути достижения желаемого, которые предлагает усталый и раздражённый мир взрослых.

Аркадий и Борис Стругацкие. «Хищные вещи века»

Сеанс психоанализа

Меня всегда тянуло к двум категориям детей: интеллигентным, но слабым духом, и хулиганам. Всё объясняется: в детстве я был интеллигентным, но дворовым мальчиком, занимавшимся спортом. Я сумел поставить себя и не стал изгоем. Но до седьмого класса пережил и два бойкота, и пару неприятных драк. Мои одноклассники ходили с шилом в кармане (которое чуть-чуть выглядывало наружу), стреляли по 10 копеек. А когда кое-кого даже посадили в тюрьму, родители срочно перевели меня в английскую спецшколу, где одноклассники только спросили: кто мои предки, сколько получают и люблю ли я «Битлз». В новой школе меня считали немного измайловским хулиганом, и это льстило.

Так вот: всегда хотелось помочь таким, каким был сам – чуть-чуть трусоватым, чуть-чуть нерешительным, быстро теряющимся перед наглым хамским напором.

Несмотря на, в целом, очень благополучное детство, мне всегда казалось, что я был чем-то обделён. Реальной жизнью, что ли. Я её не знал. Все было книжно, антикварно, призрачно. Как будто совсем рядом, но не со мной. Поэтому я немного похипповал в 9–10-м классах, немного поантисоветничал на первом курсе института, понародничал, добровольно уехав работать учителем на Урал.

Но – я никогда не был хулиганом, только водился с ними. (Помните в фильме «Звонят, откройте дверь»: «Я никогда не был первым пионером, но у нас во дворе был форпост»…). Вот и у меня во дворе были хулиганы. И потом, став учителем, мне всегда хотелось их получше узнать, понять, приобщиться через них к настоящей жизни. Но всегда было желание – перетащить их на свою сторону.

В этом сказывалась и дань просвещенческой моде, и, наверное, моя своеобразная месть хулиганам, которых втайне я боялся и которым завидовал, идеализируя (как все пацаны) своё суррогатное хулиганское прошлое, вернее, отдельные моменты ненормированного поведения, запомнившиеся из детства больше всего. Что, кстати говоря, очень помогло мне в учительской работе.

(Помню, в шестом классе мы, пять человек, почти вся волейбольная команда школы, выпиваем перед игрой бутылку портвейна и бутылку пива и сражаемся на площадке, как звери…)

Но не любил я хулиганов, потому что был из другого «курятника». И в чём-то проигрывал.

А теперь я над ними, их авторитет, вожак, которого они побаиваются и уважают. Хотя, конечно, я всегда знал, что решающее значение в нашем общении имели не моя средней внушительности комплекция, а, безусловно, справедливое и уважительное к ним отношение. Они не переносят брезгливости, высокомерия, чванливой спеси; а также крика и невыполнения обещаний.

Я знал замечательную умную женщину-учительницу, которая блестяще преподавала свой предмет, но явно не любила и, главное, не уважала тех, с кем работала. В общем, ей платили тем же.

Есть ещё одна категория учителей, «своих в доску». Но это обратная сторона медали. И несмотря на то, что детей обмануть легко (вопреки расхожему мнению об их звериной интуиции), фокус не срабатывает. Учитель, пытающийся подладиться, подлизаться, заигрывать, – никогда не приживётся. Дети-«хулиганы» – это свободная волчья стая, живущая по своим законам иерархии и чести. А с волками сюсюкать… Разорвут.

Я сам все время стремился одомашнить волков, приручить. Поменять им среду обитания. Наверное, теоретически это возможно (при определённой волчьей патологии), но «как волка не корми»… Домашняя собака – пусть в тепле, любви, уюте – и служит благородным целям, но не свободна. А настоящий волк никогда не согласится променять свою свободу.

Перевести ученика на другую орбиту, поменять культурное пространство – сладостная воспитательская мечта. Но есть ли у нас право изменять видовые признаки, играть роль судьбы, бога? Готовы ли мы отвечать за последствия?

Или это обыкновенное человеческое высокомерие? Кто сказал, что мы лучше, что это благородная задача – подтягивать до себя?

Помните, у Корчака:

«… – Надо опускаться до их понятий. Опускаться, наклоняться, сгибаться, сжиматься. Ошибаетесь…Надо подниматься до их чувств. Подниматься, становиться на цыпочки, тянуться…»

Чаще всего это просто проявление взрослого деспотизма и жестокости. Или скуки: интереснее по образу и подобию лепить, а потом на равных разговаривать.

Учительские задачи тем благороднее и мудрее, чем конкретнее и яснее: чтобы не попал по малолетству в тюрьму; чтобы специальность для жизни получил; а в общем: чтобы стал нормальным отцом, безопасным соседом, порядочным сослуживцем.

Если же хотите от них чего-то большего – займитесь психоанализом. Помогает.

Последний разговор

Виталий Горшенин совершил преступление летом, в конце июля. А так как в июне был оставлен на второй год, то преступление это числилось за моим классом, куда он был автоматически переведён.

До этого он ни разу не был у меня на уроках. Да и вообще в школе его видели редко.

Это был крупный для своих пятнадцати лет подросток. Лицо, азиатского типа, напоминало сплющенный колобок. Выделялись широкие скулы. Глаза были узкими и беспокойными, рот часто кривился и приблатнённой улыбке.

До конца сентября, пока шло следствие, он находился в камере предварительного заключения, но затем был отпущен, и до суда должен был обучаться в школе. Учителя возмущались, протестовали, резонно замечая, что до суда он ещё нескольких ребят может сбить с пути истинного, а возможности его перевоспитывать у коллектива нет. Правда, опасения учителей были напрасными: сам Горшенин не собирался ходить в школу. Но учиться он был ДОЛЖЕН. И я, его классный руководитель, также ДОЛЖЕН был обеспечить его присутствие в школе.

Мы разговаривали неоднократно. Но ничего не получалось. Кто-то вбил ему в голову, что «дадут условно», и этого было достаточно: никакие уговоры или угрозы не помогали.

В отчаянии я резко поговорил с родителями Горшенина, объяснил, что, в конце концов, их сын – их забота, а мне, в общем, наплевать: напишу в милицию, и пусть забирают его снова в тюрьму. Отец решил поговорить с сыном, сломав во время «разговора» об него стул. Мне было стыдно, но Виталий стал изредка ходить в школу. На уроках, правда, всё равно отсутствовал. Разговора между нами так и не получилось.

Наступил декабрь, через неделю – суд. Я предложил директору, чтобы на суд от школы поехал или бывший классный руководитель Горшенина, или кто-то от администрации, но поручили это дело мне.

За два дня до суда я снова попытался поговорить с Виталиком, объяснил ему, что буду выступать в суде, что от моих слов многое будет зависеть, что у меня должна быть в чём-то уверенность, что нужно иметь какие-то гарантии… Он молчал и улыбался.

Через день мы отправились на суд в небольшой городок, где были совершены преступления. За лето группа подростков обворовала несколько магазинов. Горшенин в этой группе был младшим.

За несколько часов до суда ко мне подошла незнакомая молодая женщина, представилась – адвокат. Попросила, чтобы школа обратилась с ходатайством взять Горшенина на поруки и дала ему по возможности нормальную характеристику. Я ответил, что, к сожалению, это невозможно, так как мне придётся выступать не от своего имени, а администрация школы и учителя категорически отказались брать его на поруки. «Единственное, что можно сделать, – сказал я, – так это немного сгладить углы и сказать, что лично я, если суд сочтёт возможным оставить его на свободе, не отказываюсь взять его в свой класс». Так и договорились.

Начался суд. Горшенин занял место на скамье подсудимых, рядом с другими. Выступали свидетели, точнее, потерпевшие. Это были в основном продавщицы магазинов, где были совершены кражи. Говорили они возмущённо, нелепо, грубо. Подсудимые вели себя нагло, прерывали выступавших, смеялись. Потом дали слово мне, и я сказал так, как договаривался с адвокатом.

Адвокат выступала после меня, и, признаться, её выступление оказалось для меня неожиданным. Она обвиняла меня в том, что я не знаю ребёнка, что ничего положительного о нём не сказал («а ведь Виталик любит животных, у него дома даже птичка в клетке»). Как это так – учитель – здоровый молодой человек – не мог справиться с мальчишкой и не заставил его вести себя хорошо хотя бы на собственных уроках. Я был действительно молодым человеком и разозлился.

Попросив ещё раз слово, я рассказал о поджаривании голубей «любителем животных», о моих сомнениях в возможности адвоката по-настоящему узнать своего подзащитного и о моих возможностях на уроках, из которых Горшенин не посетил ни одного. Говорил я громко, жёстко, с напором. На скамье подсудимых никто не смеялся.

Суд закончился. Приговор должны были объявить на следующий день, утром. Предстояла непредвиденная ночёвка.

Мы поселились в единственной гостинице города. В одной комнате: Виталий Горшенин, освобождённый до утра из-под стражи, его отец и я. Меня угостили взятой из дома едой. Вечером я пошёл немного погулять. Когда вернулся в гостиницу, все спали, кроме Виталия. И вот тут у нас получился разговор. Единственный, долгий, ОСОБЕННЫЙ разговор с Горшениным. Мы говорили о футболе, о «Спартаке», о его родном городе, о друзьях. Передо мной были усталое мальчишеское лицо, обыкновенная мальчишеская речь, неподдельный мальчишеский интерес.

Уснули мы под утро, а когда проснулись, чувствовалась какая-то неловкость: мы как будто стеснялись друг друга. При чтении приговора, наверное, не было человека в зале, который больше, чем я, хотел условного наказания для Виталия. Но он был осуждён на два года и взят под стражу в зале суда. Обратно я возвращался рейсовым автобусом с родителями осуждённых и их знакомыми.

Через год Виталий Горшенин умер в тюрьме.