Анастасия Головкина
Отрицательно настроенный элемент
Социально-психологический роман в миниатюрах
Глава 1
Гудели… гудели и клокотали пробуждающиеся весенние звуки. Апрель безумствовал, разливаясь громадными лужами прямо посреди мостовой, ручьями тёк вдоль тротуаров, багровыми штрихами резал пепельно-голубое небо, ещё по-зимнему бледное и холодное.
Мерно чеканя шаг, Долганов шёл по Ремесленному валу мимо добротно отреставрированных старинных зданий. Одет он был как-то нарочито невзрачно, словно специально хотел подчеркнуть своё безразличие ко всему внешнему. Но, несмотря на это, его облик сразу обращал на себя внимание. Худоба и густые волосы до плеч создавали впечатление поэтической натуры, но в то же время во всех его движениях ощущалась точность, симметрия и внутренняя мобилизация какого-то почти военного свойства.
Когда наш герой проходил мимо входа в магазин «Культтовары», двое немолодых мужчин с портфелями, стоящих под козырьком автобусной остановки на противоположной стороне улицы, проводили его глазами.
– Долганов… – прокомментировал первый с какой-то особой многозначительностью.
– Сын генерала? – уточнил второй.
Первый столь же многозначительно кивнул.
– Кажется, он юрист? Адвокатом работает? – продолжал расспрашивать второй.
Собеседник поглядел на него таинственным взглядом, в котором явно просматривалось жгучее нетерпение, какое подчас охватывает завзятых разносчиков сплетен при встрече с потенциальным слушателем.
– А вы что… ничего не знаете?
– А что такое? Я в ваших краях уже лет пять как не был…
Выдержав интригующую паузу, первый чуть наклонился к уху второго и принялся что-то энергично ему нашёптывать.
А Долганов тем временем свернул в арку громоздкого здания эпохи «излишеств в архитектуре», над которой белым по красному кумачу было выведено: 1945–1975.
Двор квадратный, сквозной. Миниатюрные балкончики над окнами высоких первых этажей кокетливо подаются вперёд своими изогнутыми формами. Но их лёгкие, парящие силуэты искажены всевозможным содержимым, загромождающим их скудную площадь: лыжи, санки, велосипед колесом кверху, плотные ряды влажного белья на верёвках, горшки для цветов. И всё помещается, для всего практичный хозяин нашёл место. Прерывисто погромыхивают кабинки лифтов, курсирующие вверх и вниз в приставных наружных шахтах, обтянутых металлической сеткой. Откуда-то сверху доносится жужжание дрели, сливаясь с другими умиротворяющими звуками городского быта, столь привычными для горожанина.
И из этого тихого уголка, сделав ещё пару шагов, вы попадаете на Большую рыночную площадь – ядро старого города, где с утра до позднего вечера не иссякают потоки гуляющих.
Щёлкают фотоаппараты, фиксируя золочёные купола, порталы, скульптуры на фасадах, мелкие башенки и плетёные ограды.
Бесспорной доминантой в северной части площади возвышается краснокирпичное сооружение в псевдорусском стиле, где с середины 1950-х годов обитает обком партии и облисполком. В восточной части его архитектурным мотивам вторит кирпичное здание чуть поскромнее, занимаемое центральной библиотекой, у входа в которую толпятся немецкие туристы и по команде юной гидши усердно вращают головами.
Проходя мимо, Долганов неодобрительно покосился в их сторону, не выражая и тени гостеприимства.
В Узорном переулке часть домов перетянута строительными лесами. С тех пор как Околицк стал одним из пунктов самых популярных экскурсионных маршрутов, тема «масштабной реставрации» не сходит со страниц областных газет. Время от времени где-то возникают ограждения с указателями обхода; для местных жителей это стало привычным неудобством.
Долганов петлял дворами ещё минут семь, демонстрируя хорошее знание местности, и наконец оказался на улице Анны Алексеевой, с южной стороны отделявшей старый город от ближайших окраин.
Антураж здесь был уже не такой живописный: ветхие деревянные домишки, грязные бараки, разбитые урны. Но по-своему жизнь кипела и здесь.
Из широко распахнутых окон рюмочной то и дело высовывались посетители, извергая клубы табачного дыма. Аппетитно пахло солянкой. Звучали громкие голоса, хохот, звон посуды и ругань поварих. А возле входа, переминаясь с ноги на ногу, стояли трое мужиков – в ватниках и кепках, с папиросами в зубах. Надутые от пива и недовольства жизнью, они шныряли глазами по сторонам, безнадёжно ища хоть каких-нибудь новых впечатлений. Увидев Долганова, все трое насторожились. Лицо незнакомца выражало совсем не то, что их собственные лица, и видел он явно не то, что видят они, а нечто совсем другое, им неведомое и непонятное…
Подозрительное любопытство с налётом зависти овладело разом всей компанией скучающих наблюдателей.
– Слышь, ты… тилиденция… закурить не найдётся?
– Да ладно, пусть живёт…
Не обратив внимания, Долганов проследовал дальше. Вдали показалась очередь, которая тянулась вдоль стены и сворачивала за угол. Безразлично глядя перед собой и слегка покачиваясь, люди продвигались вперёд мелкими шажками. Иногда очередь останавливалась надолго, и люди стояли молча, с обречённой покорностью.
– Это что, всё за хлебом? – спросил Долганов молодую женщину в платке.
– Да не, это в бакалею, – без особой охоты ответила она, не поднимая глаз. – Гречку дают, ядрицу, два кило в руки. А хлеб это ты вон тудыкася, – махнула она в сторону угла. – Там у них очередь другая.
– Да в хлебном тоже полно, – добавил кто-то из впередистоящих. – Конфеты шоколадные выбросили, а очередь одна.
«Выбросить» на жаргоне советского покупателя неизменно означало «выложить на прилавок для продажи». Вероятно, такой оттенок значения возник в связи с тем, что продавцы нередко вываливали дефицитные товары на прилавок огромными партиями, зная, что все они тотчас же будут подхвачены натренированными руками ловцов дефицита.
Долганов приблизился к углу и остановился. Две очереди стояли по правую сторону улицы, завершаясь далеко впереди, возле жёлтого двухэтажного здания, маленькая дверца которого была придавлена тяжёлыми буквами: Ленин с нами!
Долганов взглянул на часы. Поразмыслил. И повернул назад.
Когда он приближался к рюмочной, мужиков было уже не трое, а пятеро, и количество алкоголя в их крови тоже заметно увеличилось.
– Слышь, учёный, теорему расскажи!
От взрыва дружного гогота собеседники аж закачались. Один из них, сражённый столь острым юмором, даже прослезился. Но Долганов по-прежнему воспринимал их не столько как угрозу, сколько как помеху. Не говоря ни слова, он снова спокойно прошёл мимо. Но тут из компании выделился одутловатый приземистый мужик и, догнав его, грубо схватил за рукав.
– Не уважаешь, да?
Долганов не сопротивлялся, а лишь небрежно покосился в сторону оппонента.
– Руку убери.
Вдруг на его лице, выражавшем задумчивое спокойствие, появились грубоватые оттенки. Глаза зловеще заблестели и вонзились в мужика, приковав его к месту, словно не глаза смотрят на него, а два пулемётных дула.
Мужик оторопел и машинально разжал руку. В ожидании развязки компания умолкла. Не зная, как лучше выйти из сложившегося положения, мужик спросил с кривой ухмылкой:
– А ты… Не Максимов твоя фамилия?
– Нет.
Мужик глупо усмехнулся.
– А то у нас Максимов один работал, на тебя похож. Поммастера в пятом цеху… Максим… Ладно… ни к чему тебе… – пробормотал он и, стараясь придать своему облику максимальную решительность, побрёл обратно.
Долганов провожал его тем же взглядом, пока тот не вернулся на прежнее место. И только в этот момент Долганов заметил, что кто-то внимательно наблюдает за ним, высунувшись из окна рюмочной.
Лицо показалось Долганову незнакомым и в то же время много раз виденным: широкие скулы, сухая сероватая кожа… Это был довольно-таки типичный житель рабочего района. Лишь одна деталь приковывала к себе внимание: над правой бровью у него был свежий шрам в виде красноватой вмятины. Потягивая папиросу и щурясь от дыма, незнакомец разглядывал Долганова с пристальным интересом.
Долганов задумчиво нахмурился, ещё раз сурово взглянул на докучливую компанию и не торопясь двинулся дальше.
Глава 2
В подъезде было тепло и тихо. Миновав несколько лестничных маршей, Долганов остановился возле двери с дерматиновой обивкой и нажал кнопку звонка.
Сироткин отворил дверь и, приветливо улыбаясь, приглашающе отстранился. Это был седой господин в очках, худой, морщинистый, с тёплым и открытым взглядом.
– Ну здравствуй, Вячеслав Игнатич, – заговорил он с покровительственной доброжелательностью. – Дай-ка я на тебя погляжу… А ты всё такой же: серьёзный молодой человек… Ну проходи, проходи… Сейчас мы с тобой чайник поставим…
Чуть шаркающей старческой походкой Сироткин проследовал на кухню, подошёл к плите и чиркнул спичкой.
– Во-о-от… Ну как ты? Давно не виделись…
– Хорошо. Спасибо.
Долганов занял место у стола. «В Околицке девятнадцать часов, – зажурчал на стене репродуктор. – Передаём последние известия. Сегодня в тринадцать часов на площади Красных комиссаров состоялось торжественное открытие монумента „Красный меч“, заложенного в честь тридцатилетия победы над фашизмом. С поздравительной речью выступил первый секретарь Околицкого обкома КПСС Сергей Геннадьевич Павленко… Дорогие товарищи! В этот торжественный день…»
– Да-а-а… – покачал головой Сироткин, усаживаясь напротив Долганова. – Сколько у нас в этом году юбилеев совпало… Тридцать лет Победы, сорок лет юрфаку и… отцу твоему шестьдесят пять стукнуло…
Сироткин вопросительно поглядел на Долганова и осторожно спросил:
– А… ты с ним…
– Нет, – отрезал Долганов, не дождавшись окончания вопроса.
Сироткин улыбнулся мягко и искренно, с долей неловкости, но постепенно его улыбка начала обретать официально-слащавый оттенок.
– А я хочу тебя поздравить, Слава. Обком утвердил наградные документы… В общем, твой отец… без пяти минут Герой Социалистического Труда!
Долганов встретил эту новость равнодушным недоумением.
– На его месте я бы отказался от этой начётнической формальности – присуждение награды к юбилею. Такой порядок награждения обесценивает значение всех этих званий.
Лицо Сироткина смялось и обрело невнятное выражение. Он смущённо прокашлялся. Повисла напряжённая пауза, разбавляемая пафосными выкриками первого секретаря Павленко, доносившимися из репродуктора.
Положение спас чайник, который сосредоточенно засопел и заклокотал, извергая пар. Сироткин с готовностью поднялся и, выключив плиту, подошёл к буфету.
– Ну вот, сейчас мы с тобой чайку попьём. Варенье любишь? Варенье у нас… вишнёвое… Печеньице бери. Да, сахар, сахар! Ну, сам положи тогда, сколько тебе…
Расставив на столе угощение, Сироткин уселся на прежнее место. Долганов неохотно поднёс чашку к губам. Какое-то время чаёвничали молча. Сироткин то и дело запускал руку в блюдо с печеньем. «В этом замечательном произведении искусства, – восторженно восклицал Павленко, – воплотилась не только память героям-победителям! Перед нами встаёт весь славный путь борьбы и труда, избранный нашим народом во главе с Компартией!
Мы видим непревзойдённую мощь нашей промышленности! Высшие достижения нашей науки и техники! В руках этого красноармейца неиссякаемая жизненная сила единственного в мире строя, дающего человеку подлинную свободу творчества и созидания!»
Сироткин повернул ручку и приглушил звук.
– Так вот… о чём я хочу с тобой поговорить… – начал он. – Отец у тебя, сам понимаешь… Семья должна соответствовать… Знаешь, по молодости всякое бывает… Молодость есть молодость… Тот инцидент должен быть просто забыт. Когда никому не нужно, лучше всего просто забыть. Ты вернёшься в адвокатуру, будешь трудиться по специальности. Всё пойдёт своим чередом. И всем будет спокойнее. И отцу, и тебе, и нам…
Долганов поставил чашку на блюдце, явно желая высказать возражение, но Сироткин его опередил:
– Слава. Твой отец очень уважаемый человек. Его в разные места приглашают. Вот недавно была встреча в одном молодёжном коллективе. Так хорошо о войне рассказывал, о послевоенном времени… А спросили его о детях, и он запнулся. Ну разве это дело? Речь ведь о чести семьи идёт. О фамилии Долгановых!
В репродукторе грохнули аплодисменты.
Сироткин ещё убавил звук и продолжил уговаривающим тоном:
– Слава, ну… я ведь не говорю, чтобы ты там что-то… Все хотят просто забыть. Главное теперь, чтобы и ты был готов всё это забыть и жить дальше полноценной трудовой жизнью.
Долганов обратил на Сироткина прямой взгляд, в котором сквозила сухая ирония.
– Илья Николаич… Я плохо понимаю намёки… Что значит в данном контексте «просто забыть»? Меня уволили с определённой формулировкой…
Сироткин отвёл глаза и кисло поморщился.
– Ну тут, конечно, надо… какие-то ошибки признать надо… Конечно… Ты ведь и сам должен понимать… Антисоветская агитация – это особо опасное государственное преступление. На таких процессах адвокат обязан отмежеваться от взглядов своего подзащитного. А ты требуешь для него оправдания и чуть ли не слова солидарности с ним высказываешь! Это возбудило внимание буржуазной прессы, появилась статья, где они с ног на голову всё перевернули. А ты не только опровержение писать отказался, но и не дал однозначной оценки тому, что твоя речь была использована буржуазной пропагандой. Как коммунист я не могу одобрить такое поведение. Но время прошло… Писать опровержение всё равно уже неактуально… Собственно… остался только один вопрос… Твоя речь попала за рубеж, а в твоём ближнем окружении есть лица, которые общаются с иностранными корреспондентами. Этот момент требует полной ясности. В общем, процедура такая: идёшь в президиум коллегии адвокатов с заявлением о пересмотре твоего дисциплинарного дела. Объясняться ни с кем не надо, всё согласовано. А вот уже на заседании президиума, когда будут рассматривать твоё заявление, там, да, там уже нужно будет как-то более определённо обозначить свою гражданскую позицию…
– Подобный разговор уже состоялся два года назад. И закончился моим увольнением.
– Ну ты же никак не выявил свою гражданскую позицию. Слава, ну ты же адвокат, от тебя люди зависят! Ну скажи ты в ясных выражениях, что ты советский человек, что тебе можно доверить судьбы других советских людей! Твоя речь была использована буржуазной пропагандой во вред нашей родине. Просто скажи о своём отношении к этому. Содержание речи уже никто с тобой обсуждать не будет. Просто скажи, что ты сожалеешь, что твоя речь была использована буржуазной пропагандой. Или ты не сожалеешь? Ты очень рад этому, может быть? У этих иностранных журналистов здесь есть пособники, которые передали им сведения об этом процессе. Ну дай ты однозначную оценку их действиям!
Лицо Долганова, и без того малоподвижное, совсем окаменело.
– Мне нечего добавить к тому, что я сказал два года назад: в этой статье нет лжи, а свободное распространение информации гарантировано нашей Конституцией.
Сироткин с досадой ударил себя по колену.
– Ну что ты за человек! Тебе навстречу идут! А ты и полшага навстречу сделать не хочешь!
– Не я вывел обсуждение моей речи за рамки профессиональной дискуссии. И судью, и прокурора моя речь вполне устроила. Но члены президиума коллегии пошли на поводу у нашего партийного начальства…
– Слава!
– Пошли на поводу. И согласились на моё исключение из-за событий, которые произошли вне зала суда и никак не характеризуют мои профессиональные качества. Не мне здесь нужно сожалеть и пересматривать свои представления о профессиональном долге.
Сироткин безнадёжно вздохнул.
– Значит, нет?
– Нет.
Долганов поднялся.
– А отец пусть говорит, что его сын умер. Мне он именно так и сказал. Спасибо за чай. Всего хорошего.
Глава 3
Когда Долганов вышел на улицу, уже надвигались сумерки, на землю падали мелкие холодные капли, не то дождь, не то снег… Свирепо ухнул ветер, и голые ветви деревьев, трепеща, наклонились.
Долганов поднял ворот пальто и быстро зашагал пустыми дворами.
В сумеречной дымке обозначились две округлые женские фигуры. Сцепив рукава муфтой и поёживаясь от холода, они торопливо семенили через двор.
– Ходила сегодня в отдел учёта, а там опять нету никого, никто ничего не знает. Куда ж идти-то теперь насчёт квартиры?
– А я слыхала, на тридцать лет Победы всем дадут…
– Да ладно!
– А что? К юбилею-то…
Ветер проглотил голоса и завыл унылым замогильным воем, но вдруг осёкся, словно нечто ещё более свирепое и неумолимое сдавило ему глотку. Лишь жалобный писк и глухие стенания неслись вслед Долганову, когда он свернул в арку.
Окна рюмочной были плотно закрыты, свет погашен. Возле двери какой-то мужик пытался поднять с земли приятеля, но тот совсем не подавал признаков жизни.
– Слышь, парень, – окликнул мужик Долганова, – помоги, а?
Долганов остановился. Подойдя к месту действия, он узнал в спящем того самого оппонента, который не так давно норовил выяснить с ним отношения, а в его спутнике – любопытного незнакомца со шрамом над правой бровью, наблюдавшего их полемику из окна питейного заведения.
Заметив, что Долганов пристально смотрит на него, мужик несколько смутился.
– Там во дворе лавка есть… – пробормотал он. – Мне бы его туда как-нибудь… Я бы не стал с ним возиться, да жену жалко. Почки у него больные. В том году он слёг, так она его еле выходила. А у них трое…
Долганов машинально окинул взглядом окрестности.
– А где он живёт? Может, лучше его домой отвести?
Мужик почесал затылок.
– Домой… эт можно… Недалеко тут… Да тока буйный он бывает…
– Ничего. С нами не разгуляется. Как его зовут?
– Вовка. Вовка Шубин.
Долганов наклонился и принялся интенсивно тереть спящему уши.
– Поднимайся, Владимир! Домой пора!
Вовка вопросительно заревел и слегка приоткрыл глаза. Недолго мешкая, Долганов с Василием подхватили его с двух сторон и, поставив на ноги, потащили вдоль улицы.
Какое-то время Вовка шумно икал и, еле переставляя ноги, бессмысленно таращил глаза. Но на повороте с улицы Анны Алексеевой на улицу Юных ленинцев он решил разглядеть своих попутчиков. Покосился влево – что-то знакомое… Покосился вправо – что за диво? Опять этот ухарь – волчьи глазищи!
– Ты хто? – спросил Вовка с некоторым испугом.
Долганов не ответил. Вовка обратил взгляд на другого сопровождающего.
– Вась… ты его знаешь?
– Не-а. Не знаю.
Вовка коварно ухмыльнулся.
– А я зна-а-аю. Это он! Рабочий класс не уважает! Не уважаешь? Вот спроси его! Не уважа-а-ает!
Высказавшись, Вовка тут же потерял интерес к теме и самозабвенно тряхнул головой.
– Ой вы, се-е-ени, маисени! Сени но-о-овые маи!
– Сюда! – скомандовал Василий, и процессия свернула за угол деревянного барака.
Не выдержав такого резкого манёвра, Вовка страдальчески закряхтел, и обильный поток содержимого его желудка брызнул прямо на Долганова.
– Чёрт!
Долганов отстранился, озадаченно разглядывая мутновато-жёлтые узоры на своём пальто.
– Ай ты, срань какая! – проворчал Василий, оттаскивая Вовку к газону.
Держа его, кряхтящего и харкающего, в полусогнутом состоянии, Василий виновато поглядывал на Долганова.
– Далеко ещё? – спокойно спросил тот.
– Да не, пришли уже. Второй подъезд. Вон тот, где фонарь мигает.
В глубине полумрака послышался женский голос, усталый и взволнованный:
– Никак моего привели… Ну ты что, опять наклюкался?!
– Уди, змеюка! – рявкнул Вовка, пытаясь спрятаться за спину Василия.
Из темноты вынырнула растрёпанная женщина в телогрейке нараспашку.
– Ой, Вась, ты, что ль? – удивилась она и сразу же насторожённо покосилась в сторону Долганова. – Здрасьте… А это что у вас? Это он вам, что ль? Ну зараза! А что обещал-то?! Что обещал?! Вась! Давай его сюды, пусть уж дома блюет! И вы… пойдёмте. Там у нас помоем. Простите ради Христа. Ох, наказанье какое…
Долганов с Василием уже привычным движением подхватили Вовку под руки и потащили к подъезду. После акта очищения желудка Вовка, почувствовав некоторый прилив сил, заревел во всё горло:
– Сени но-о-овые, клено-о-овые, решо-о-очетые!
В окнах то тут, то там появлялись силуэты любопытных.
– Решо-о-очетые! – горланил Вовка, упираясь. – А он… рабочий класс не уважает! Вот спроси его! Не уважа-а-ает!
Глава 4
Дождь утих. Окна в бараках погасли. И лишь одинокий фонарь возле второго подъезда продолжал мигать, бросая на мокрый асфальт скупые лучи.
Один за другим Долганов с Василием вышли из подъезда, закурили и быстрым шагом двинулись в сторону улицы. Долганов держался так, словно они уже простились, и не обращал на своего спутника никакого внимания. Василий же, наоборот, с любопытством поглядывал на Долганова, раздумывая, как лучше начать разговор.
– А я тебя знаю… – наконец заговорил он.
Долганов вопросительно покосился в его сторону.
– Ты адвокат… Я тебя видел, когда Ваньку судили Воронцова. Помнишь Ваньку-то?
– Помню… – ответил Долганов с некоторой грустью. – Я всех помню…
Василий оживился.
– Вот и он тебя помнит. Это, говорит, настоящий адвокат. Он интересы твои защищает. Сходить бы к нему, да что я ему скажу? Стеснительный…
– А ты его откуда знаешь?
– Дак я ж тоже камышовский. Его изба у станции стоит. Мамаша его там живёт. А наша в том конце, где пруд… А сейчас ты кого защищаешь? Или нельзя говорить? Служебная тайна?
– У меня теперь другая служба…
– Не адвокат уже?
– Нет.
– И что ж ты делаешь?
– Охраняю социалистическую собственность… Сутки через трое…
Василий растерянно захлопал глазами.
– За что ж тебя так?
Ничего не ответив, Долганов едва заметно повёл бровями, как нередко он инстинктивно делал, когда слова казались ему излишними. Разговор прервался, но Василий явно сделал для себя какие-то выводы. Теперь он смотрел на Долганова не просто с любопытством, а вполне осмысленно и определённо. Казалось, его интерес к Долганову, до сего момента не вполне понятный ему самому, наконец обрёл ясные очертания.
– А я это… почитать люблю… – заявил Василий с таинственностью в голосе.
Долганов безучастно покачал головой.
– Серьёзные книги читаю… – выразительно добавил Василий.
Долганов вновь никак не отреагировал. Выдержав паузу, Василий осторожно спросил:
– А у тебя… нет ли чего почитать?
– А что тебя интересует? – вяло спросил Долганов, не глядя на собеседника.
– Ну мне такое… посерьёзнее…
– Посерьёзнее… Ну а тематика-то какая?
Василий остановился и, устремив мечтательный взгляд куда-то вдаль, ответил, торжественно понизив голос:
– Про то, какой жизнь быть должна…
– А-а-а… Ну тогда могу порекомендовать собрание сочинений Ленина. Там как раз про это.
Василий обиженно надулся.
– Ты, может, думаешь, я неграмотный какой?
Взяв Долганова за плечо, Василий притянул его к себе и тихо шепнул ему на ухо:
– Я Авторханова читал. «Технологию власти».
Долганов потрясённо замер.
– Зачем тебе это?
– Учение писать хочу… чтоб каждый мужик понять мог… А то у этих больно мудрёно… Кто не учивши, тот и не разберёт. Я разобрал тока потому, что воля у меня к этому… Вот я и хочу написать так, чтоб каждый мужик права свои понял…
Долганов глядел на Василия серьёзно, с некоторой тревогой, как на маленького ребёнка, схватившего в руки спички.
– Какие права ты собираешься разъяснять и зачем?
Василий удивлённо выкатил глаза.
– Как это зачем?! Адвокатом работал, а ещё спрашиваешь! Когда прав своих не знаешь, так вот оно и выходит…
– Что выходит?
Не зная, с чего начать, Василий призывно поглядел по сторонам, словно ища поддержки у каких-то незримых союзников.
– Да вот хоть это… – с некоторым усилием начал он, пытаясь собраться с мыслями. – Обещали одно, а на деле вышло другое… Когда нас на завод нанимали, говорили, в городе снабжение… А какое тут снабжение? Очереди полкилометра. Говорили, квартиры дадут через пять лет. Уж три раза по пять лет прошло, а нас всё гоняют: начальник цеха – в профсоюз, профсоюз – к директору, директор – в отдел учёта, а в отделе учёта только руками разводят…
Из-за угла барака, стоящего справа, прогулочной походкой вышли Гошка с Власом, оба невысокие, крепкого сложения. Казалось, в чертах лица тоже было какое-то сходство. Нередко их принимали за братьев. Но на самом деле это было лишь сходство мимики, какое встречается у людей, поддерживающих постоянный и тесный контакт. Услышав слова Василия, Гошка легонько толкнул Власа локтем, и оба насмешливо заулыбались с какой-то странной готовностью. Видимо, подобные выступления Василия уже не раз имели место и получили признание публики как своего рода бесплатный спектакль.
– А директор говорит, ничего я вам не должен! – распалялся Василий. – Договор мне тычет: ну где у вас тут жилплощадь? Они всегда так: на словах обещают, а как срок придёт, говорят, нигде не написано. А как план сдавать, так с тебя три шкуры сдерут. Иди работай, хоть в праздник, хоть в будень… В газету хотел написать, шоб все знали. Да разве ж туда напишешь? Один у нас написал. Инженер Константин Рудольфыч. Так за ним скора помаш приехала…
Гошка с Власом уже еле сдерживались, чтобы не рассмеяться в голос.
– А вот это, думаешь, у меня что? – продолжал Василий, указывая на шрам над бровью. – Подрался, думаешь? А вот и нет! Это на меня кусок упал в раздевалке… У нас там штукатурка кусками валится. Я им давно говорю, вот свалится кому-нибудь на голову… А они ничего. На ремонт денег нет, вот и весь сказ. Молочную кухню открыть обещали, помещение выделили. А потом туда контора какая-то въехала. А мы так и таскаемся аж на Пулемётчиков…
– Ладно, – перебил Долганов, – какую конкретно проблему ты хотел бы сейчас решить?
– А шо тут решишь, когда все молчат? Один я ничего не решу. Потому я и говорю, учение писать надо! Права разъяснять!
Долганов повёл глазами с усталой иронией.
– Учение – это не ко мне. Я юрист, а не проповедник. Но если есть какие-то основания для правового спора, я готов помочь в его разрешении. Сейчас ты обозначил несколько проблем. Они лежат в разной плоскости и решаются разными путями. Выбери то, что считаешь наиболее актуальным, и я скажу, какие тут возможны перспективы. Когда определишься, Воронцов знает, где меня искать.
Долганов уже было собрался уходить, но задержался и, обратив на Василия строгий взгляд, тихо проговорил, внушительно впечатывая каждое слово:
– Борьба за права даёт результат, только когда она направлена на конкретную цель. А просто разъяснять права не имеет смысла. На большинство людей абстрактные разговоры о правах не производят никакого впечатления. Так ты не решишь ни одной вашей общей проблемы, но зато создашь массу новых проблем для себя лично.
Долганов развернулся и деловым шагом двинулся в сторону улицы, провожаемый любопытными взглядами приятелей Василия.
– А это кто такой? – спросил Влас.
Василий уныло потупился и, ничего не ответив, побрёл куда-то в глубь района.
