Анастасия Логинова
Сердце ворона

Глава 3. Новая подруга

Комнаты персонала находились в цоколе главного здания, но Ларе мама-Юля отвела лучшую из всех имеющихся в доме спален – на верхнем мансардном этаже, под самой крышей. Здесь не постелили шелковых покрывал и не развесили французских гобеленов на стены, зато комната была просторной, тихой и необыкновенно уютной. Маленькое окно (чтобы не слишком много солнца проникало в и без того раскаленный дом) снаружи сплошь увито виноградными порослями: в сентябре виноград можно рвать прямо сидя на подоконнике! Обыкновенно окно было затянуто сеткой от москитов, но иногда Лара поднимала ее и с высоты птичьего полета – третий этаж, как-никак – глядела на плавящийся в знойном мареве персиковый сад. За садом же растелилось кладбище, которое ничуть не смущало Лару, так как она давно к нему привыкла, и Ордынцевская усадьба с высокой круглой башней. Всякий раз взгляд Лары невольно задерживался на той усадьбе и отдавался глухой тоской, оттого что ей, кажется, так и не суждено хоть раз побывать внутри.

Левее же, если по пояс высунуться из окна, можно было увидеть кусочек шумного Черного моря. Его залив точнее, до пляжа которого от пансионата десять минут ходьбы скорым шагом.

Каждое утро Лара начинала с того, что выглядывала из своего окна на море и гадала, какое нынче настроение у Морского царя. Бушует ли? Или покоен и зовет присоединиться? Сегодняшнее море было заманчиво тихим с редкими всколыхами волн – будто само прислушивалось и не торопилось дать совет. Или ждало чего-то.

– Мило… – оглядевшись в комнате, заметила Даночка.

Ларе показалось, что с усмешкою. Брошенный шлейф платья оборачивался вокруг Даночкиных ног, давно забытый. Потом m-lle Ордынцева без приглашения плюхнулась на мягкую Ларину кровать, любовно заправленную, полезла в свой ридикюльчик и вынула маленький серебряный портсигар.

– Хотите? – спросила, увидев, как глядит на нее Лара.

Та испуганно затрясла головой: мама-Юля прибьет, ежели запах учует!

Но взяла себя в руки, не желая показаться бестолковым ребенком. С деланной непринужденностью отыскала блюдце и подала Даночке, чтобы та хоть пепел не сорила.

Вспомнила, что Даночке родилась и большую часть жизни провела в Европе, во Франции, где так процветает сейчас это движение – émancipé, и где женщина с папиросой вовсе не вызывает такого переполоха, как в их глуши.

Для Лары было совершенно в новинку прикоснуться к этому миру. И все-таки он больше манил ее, чем пугал. Как и сама Даночка.

– Он невыносим… – сказала совсем уже не томным голосом новая Даночка, выдыхая струйку терпкого папиросного дыма. – Отец. Даночка то, Даночка сё… не выношу, когда меня называют Даночкой. Это так пошло, вы не находите?

Лара неловко пожала плечами, гадая, куда подевался весь ее пыл.

– Он просто очень вас любит.

– Да, вы правы… – невесело протянула Дана. – Он хороший. Право, я не заслуживаю такого отношения.

– Как странно вы говорите, Богдана Александровна: будто бы родители любят детей за что-то, а не просто так. Да и разве можно заслужить родительскую любовь?!

Та как-то очень внимательно разглядывала Лару, а потом улыбнулась:

– А вы славная. Зовите меня Даной. – Она раздавила недокуренную папиросу в Ларином блюдце: – Ну? Где тут у вас нитки?

– Что? Ага, сию минуту…

Лара спохватилась и принялась искать швейные принадлежности. Однако не успела и открыть коробку, как Дана твердой рукою отобрала у нее набор. Закинула ногу на ногу и, разложив шлейф на колене, сама приступила к работе.

Шила она весьма ловко – у Лары бы так не получилось. Нитку перекусывала зубами, как делала всегда старая нянька-Акулина, точным движением заправляла ее в игольное ушко и выводила ровные красивые стежки. Ни слова она при этом не произносила – только поглядывала иногда на Лару янтарными, как у дикой кошки, глазами.

– Совершенно глупая роза, – заметила Дана, разглядывая законченную работу. – Надо было вовсе ее спороть. Ну, а как вы здесь развлекаетесь? Есть в округе хоть что-то интересное: мне все-таки здесь жить придется.

Лара задумалась. Ей-то никогда не бывало скучно в «Ласточке» – мама-Юля не из тех родительниц, которые позволяли скучать да бездельничать. Но ведь Даночка барышня настоящая, ей и впрямь развлечения нужны.

– В город можно съездить, – нашлась она. – Вы только скажите, мама-Юля мигом велит заложить экипаж.

– Это Тихоморск-то город? – Дана презрительно хмыкнула. – Да мы только что оттуда – провинциальная дыра. Лермонтов писал, что Тамань из всех приморских городов самый скверный, но это он, должно быть, не бывал в Тихоморске.

«Ах, ты ж… и город наш ей не по нраву!» – обиделась за Тихоморск Лара.

И, уже злясь, начала перечислять все подряд:

– На первом этаже библиотека имеется – Алексей Иванович, прежний хозяин, собирал. И танцевальная зала, и музыкальный салон. Видя, проснувшийся на последней фразе интерес Даночки, она остановилась на музыкальном салоне подробнее: – Там у нас рояль стоит немецкий, лакированный, гитара и два баяна. А еще помост для спектаклей…

– Здесь что же – и театр есть? – наконец-то изумилась Дана.

– Нет… театр здесь имеется только в соседней губернии. Но в Тихоморск каждый сезон оттуда приезжает театральная труппа и дает представления.

Дана, впрочем, оставила это замечание без внимания. Спросила:

– Ну, а вы, Лариса, чем любите заниматься? Книжки, наверное, читаете?

Лара смутилась:

– Да. Я больше всего приключенческие романы люблю, про пиратов. Сейчас как раз «Остров сокровищ» Стивенсона привезли. Но вы-то читали уж, наверное.

– Читала. Но, право, чтению я предпочитаю театральные постановки.

– Вот как? А еще я немного рисую. У вас необыкновенно красивое лицо – могу написать ваш портрет, ежели хотите.

Лара не лукавила ничуть: к благородным чертам Ордынцевых у Даны примешивалось что-то, что позволяло безошибочно угадать в ней иноземку – лицо ее и впрямь было необыкновенным. Должно быть, дело в этих янтарных глазах, самую малость раскосых, внешние уголки которых стремились коснуться безукоризненно четких черных бровей. Что у Николая Ордынцева, каменного Ворона, что у Даночкиного отца глаза были жгуче-карими, почти черными – Дане же глаза, вероятно, достались от матери-француженки.

Новая подруга же в ответ на Ларино предложение повела плечом:

– Это было бы мило. Я тоже люблю живопись.

Обрадованная, что несносной Даночке интересно хоть что-то из того, что она могла предложить, Лара подскочила и бросилась искать свои альбомы с эскизами, коих в комнате имелось великое множество.

Более всего Лара любила писать морские пейзажи – по обыкновению акварельными красками. Масляными, на холстине, она тоже работала, но реже: масло требовало много времени и много усидчивости, а усидчивость – это не про Лару. Она любила выхватить суть и запечатлеть ее быстро, в четверть часа. Сутками же выжидать, когда просохнет очередной слой… она искренне не понимала, как у великих мастеров, вроде Айвазовского, хватает на это терпения.

Писала Лара и портреты, хотя чаще они являли собою лишь наброски лиц карандашом или углем. Вообще-то Лара не очень любила показывать выполненные портреты посторонним людям, но, помедлив, начала складывать перед Даною пухлые альбомы. Новая знакомая определенно была Ларе симпатична – казалась непонятной и немного странной. Необыкновенной, одним словом. И, главное, совсем не похоже, что ей нужен Ларин медальон…

Хотя Ларину душу и подтачивали сомнения, ведь Дана, кажется, имеет на тот медальон куда больше прав, ибо она прямая родственница каменному Ворону.

Альбомы же Дана листала с искренним безразличием, только время от времени полунасмешливо комментировала: «Неплохо». Или еще хуже: «Мило». Лара уж отчаялась дождаться от нее иных эмоций – как вдруг отметила, что та напряженно, почти в упор разглядывает один из портретов.

Какой именно – Ларе было не видно. Она хотела сама заглянуть да спросить, что так удивило новую знакомую, но Дана вдруг прервала свое занятие, будто что-то ее кольнуло. Смешала все листы и с непонятной суетливостью начала собирать их в стопку. Вид при этом у Даны был даже испуганный.

– У вас получается весьма недурно, Лариса, – только и сказала она.

И очень быстро вернула на лицо привычную маску равнодушия.

Через полминуты Лара даже сомневалась, не почудилось ли ей все? Может, Дана просто вспомнила что-то важное? Или у нее голова разболелась от жары?

Правда чуть позже, как бы невзначай, Дана еще раз вернулась к рисункам, но теперь она не брала их в руки, а только спросила:

– Лариса, там, в папке – это все портреты ваших друзей?

До тех пор, покуда не задала она этот вопрос, Лара так и не притронулась к пресловутой папке, боясь показаться излишне любопытной. Но сейчас пролистнула ее, иначе не смогла бы ответить: за свою жизнь она написала уж сотню портретов.

Этот альбом был со старыми ее работами, которые она делала года четыре назад. И, наугад перевернув страницу, Лара тотчас увидела красивое с упрямым подбородком и насмешливым взглядом лицо Кона. Портрет этот рисовался по памяти, потому что друг ее детства давно уж отбыл от них к тому времени. Интересно, каков Конни сейчас?

– Да, друзей… – украдкой вздохнув, сказала Лара. И попыталась улыбнуться. – Это мой лучший друг, сын Алексея Ивановича, прежнего хозяина. Конни.

Дана тоже выдавила натянутую улыбку и отвернулась от альбома.

– Забудьте, – сказала она и поднялась на ноги. Кажется, Дана преодолевала порыв сбежать сейчас же, потому вежливо сказала: – Пожалуй, я достаточно отняла вашего времени. Спасибо, что приютили, но мне пора вернуться к отцу – Жак, верно, меня заждался.

– Жак – это ваша собачка? – порывисто спросила Лара – ей отчего-то расхотелось, чтобы Дана уходила.

А та вспыхнула, будто ее оскорбили:

– Жак – это мой жених! Господин Джейкоб Харди.

Потом еще раз бросила взгляд на альбом и вышла за дверь.

А Лара, прижав тот альбом к сердцу, отругала себя за недогадливость. Господин Харди – жених Даны?.. Следовало бы понять это раньше: ведь те, кто заселился ночью, сняли три номера. Для отца, дочери и ее жениха, как теперь стало очевидно.

Но Лара все еще была растеряна и озадачена, потому как ей показалось – всего лишь на мгновение и, как теперь уж очевидно, что ошибочно… и все же Лара была уверена еще минуту назад, что господин Харди проявил к ней интерес.

Теперь же, узнав все обстоятельства, она чувствовала досаду – и не могла найти причину ее…

* * *

Перед мамой-Юлей отчитаться удалось на удивление быстро. Никаких уточняющих вопросов: матушка лишь хмурилась и с каждым Лариным словом становилась все мрачнее. Отчего? Лара расспрашивать не решилась.

Чувствуя, что задыхается в своей уютной девичьей комнатке, Лара захотела сбежать отсюда тотчас – куда угодно! Хоть и станет ее мама-Юля ругать, но то после. Она спешно переоделась в любимое ситцевое платье и опрометью, даже не предупредив никого, помчалась через персиковый сад к калитке, что вела на узкую извилистую тропку – к морю.

Море, шелестя бархатной пеной о прибрежный ракушечник, ласкало горящие после бега ступни Лары. Она постояла немного, привыкая к его прохладе, а потом стянула через голову ситцевое свое платье – бросила не глядя за спину и осталась в нижней рубахе, едва прикрывающей колени. Сделала несколько шагов, оттолкнулась и с головою бросилась холодные воды, чувствуя, как заходится от восторга сердце. В такие минуты ничего не существовало для Лары кроме нее самой и всемогущей стихии, которая с легкостью могла поглотить Лару, не оставив и следа, но отчего не делала этого. Позволяла быть с собою на равных. Играла, может?

Непременно она вспоминала тогда Русалочку датского сказочника Андерсена, и нет-нет, да и мелькало в ее мыслях, что, ежели был бы у нее рыбий хвост, Лара уплыла бы далеко-далеко отсюда. Впрочем, она не успевала и закончить мысль, как одергивала себя. Ей ведь и здесь неплохо живется, к чему же куда-то плыть или ехать?

И все-таки с каждым новым днем заходя в воду, она старалась заплыть чуть дальше, чем вчера. Как будто желая поглядеть, что же там, за той длинной насыпью, где кончаются владения мамы-Юли? Заплыть за насыпь было невозможно: на карте Лара видела, что тянется она на несколько верст, а за ней уж открытое море. И все-таки, все-таки…

На берег Лара не оглядывалась и никогда не боялась, что ее кто-то увидит: это все еще была территория пансионата, и чужих здесь не могло быть просто по определению. Сторож бы не пустил. Постояльцы отдыхали на главном пляже, где ракушечник, дабы не колоть их нежные ступни, был засыпан морским песком; где специально построили беседку, дабы защитить их кожу от солнца, и где расставили шезлонги, дабы не утомились они стоять на жаре. И море там было значительно мельче – приезжие редко умели толком плавать и отчаянно боялись утонуть. Если вообще заходили в воду. В Ларину бухточку, облюбованную ею еще в детстве, они не пошли бы даже если б она их калачом манила.

Лара не сразу поняла, что сегодня она забралась дальше, чем обычно – намного дальше. А вода в июне ледяная, толком не прогретая. Едва Лара прекратила грести, чтобы отдышаться, тотчас кожа ее покрылась мурашками. И тихо вокруг. Так тихо, что даже страшно: ни единого звука, кроме сбитого Лариного дыхания да редких всплесков волн.

– Не надо заплывать так далеко… – шепотом сказала она, чтобы хоть немного нарушить эту мертвую тишину. – Мама-Юля узнает – несдобровать тогда. Хотя откуда она узнает?

Но мысль эта внезапно напугала Лару – по-настоящему – взялось откуда-то чувство, что кто-то, быть может, и впрямь мама-Юля, смотрит сейчас на нее.

Она резко обернулась к берегу – никого.

Однако не случайно Лара почувствовала на себе посторонний взгляд: на утесе, что тучей нависает на Лариной бухтою, стоял кто-то и, козырьком приложив руку ко лбу, наблюдал за Ларой. Недолго, впрочем. Отшатнулся и попятился, едва его обнаружили.

Ларе же стало и впрямь не по себе. Настолько, что резвиться в воде уж не было никакого настроения. Позвать на помощь? Так не услышит никто – она за это и любила свою бухту, что нет никогошеньки рядом. Подождать? Да ноги уж сводит от холода – так и потонуть недолго. Все еще с опаской посматривая на утес (не подглядывает ли?), она поплыла к берегу.

И все-таки, едва вышла из воды, скорее оправила прилипшую к телу рубашку, стыдливо скрестила на груди руки и почти бегом добралась до лодочного сарая, примостившегося на самом берегу. Сарай еще при Алексее Ивановиче был ремонтной мастерской для прохудившихся лодок, позже мама-Юля все, что невозможно починить, пустила на дрова или же свезла на свалку, и сейчас здесь стояла, привязанная к брусу, одна-единственная лодка – Ларина. Выкрашенная в лазурно-голубой цвет и хорошо промасленная.

«Ласточка», – было любовно выведено белой краской на борту ее рукою.

Внутри сарая Лариными стараниями теперь было светло и просторно. Посреди, там где побольше света стояла кособокая софа с подушкой и пуховой шалью вместо покрывала, низенький столик с запасом свечей и стопкой книг да журналов, которые Лара все забывала вернуть в дом. А еще здесь хранилась главная Ларина ценность – мольберт, подаренный синьором Марроне, ее учителем. Именно за мольбертом, выставив его на берегу, Лара проводила почти все свое свободно время – как наплавается вдоволь.

Но сейчас мольберт ее не интересовал: не глядя по сторонам, Лара уединилась в затемненном углу и принялась спешно натягивать на мокрую рубаху ситцевое платье. Через пять минут и его можно будет выжимать, но Лара все равно торопилась.

«Трусиха несчастная! – крыла она себя, справляясь с рядом мелких пуговиц на лифе. – Ну и чего ты испугалась? Ни единой живой души здесь нет и быть не может! Даже ребятня с Болота сюда не лазит, потому как у них своя такая же бухта есть – ничуть не хуже…»

Она не закончила мысль, потому что дверной проем лодочного сарая внезапно загородила плечистая мужская фигура. Лара вздрогнула и подняла глаза. И страх ушел сей же миг.

Она не видела его много лет и все же, за миг того, как разглядеть в полутьме лицо, узнала:

– Конни… – на выдохе догадалась Лара.

В мыслях ее успело мелькнуть, что у настоящей барышни тотчас должны подкоситься коленки, и она непременно обязана лишиться чувств. Но Лара полагала себя не барышней, а деревенской девчонкой, простой и искренней. Против воли губы ее растянулись в улыбке, и она радостно взвизгнула:

– Конни!

И, не помня себя, бросилась к нему, с разбегу повиснув на шее:

– Поверить, не могу, что это ты! Как? Откуда?

Он встретил ее смехом:

– Ларка… ты все такая же!

Смех у него, пожалуй, изменился, и голос был теперь не такой мальчишески-звонкий. И каким же он стал сильным и высоким: у Лары даже в голове загудело, когда он, подхватив ее за талию, закружил над полом.

А когда поставил наземь, она, наконец, сумела рассмотреть его лучше.

Главное, что изменилось в нем, так это глаза: не было уж той нахальной самоуверенной усмешки. Он стал серьезнее, меж бровей залегла морщинка, а взгляд был полон мучительных раздумий, будто он решал и не мог решить арифметическое упражнение. И стричься он начал по-новому. А уж как лихо зачесывал волосы!.. Именно такие мужчины сопровождали красивых дам на страницах «Paris modes». И одет так, что Лара, спохватившись, скорее отступила назад, чтобы не запачкать его легкую тройку своим вымокшим платьем.

И тогда-то ясно поняла, что он приехал не один. Такой великолепный господин, каким стал Кон, просто обязан сопровождать столь же блистательную даму. Похожую на Даночку. И ведь Дана именно его узнала на рисунке, именно его!

Правда, был еще господин Харди, Данин жених, который совершенно не вписывался в собранную Ларой картину…

Одно она ясно понимала: Кон неспроста явился именно сегодня. В один день с Ордынцевыми. Да еще и после того, как Ворон предупредил о беде.

– Какой же ты стал, Конни… – то ли восхищаясь, то ли сожалея, произнесла Лара вслух.

Но он ее упавшего настроения не заметил, искренне радуясь встрече:

– А вот ты ничуть не изменилась. Ну, ни капли! – Как в детстве он тронул указательным пальцем чуть вздернутый Ларин нос. – Даже привычек своих не забыла: так и знал, что в этот час застану тебя у лодочного сарая!

Надо сказать, Лару это замечание несколько задело: в последний раз они виделись, когда она была подростком – тощим, с острыми локтями и разбитыми коленками. Да еще и обритой наголо, потому как тем летом подхватила где-то вшей, и маменька, разозлившись, просто остригла ей косы. Без лишней скромности Лара считала, что за прошедшие годы она значительно похорошела.

– Я вот тоже теперь вижу, что и ты не очень-то изменился. Вымахал только, как каланча, – ответила она, дерзко прищурившись. И расправила плечи, остро жалея, что не затянута под платьем в корсет, который хоть и мешает дышать да жить, зато показывает, что у нее, как и у прочих девушек, есть грудь. Не такая, конечно, как у Галки, но есть.

Кон же в ответ усмехнулся, но взгляд его оставались по-прежнему сосредоточенным. Как ни надеялась Лара, тот мальчишка из ее детства не показался даже на минуту. Она лгала ему – изменился он очень сильно.

А потом Кон заговорил, и сразу стало понятно, что явился он сюда не только потому, что соскучился.

– Лара, послушай, я чемоданы на вокзале оставил и с Юлией еще не говорил… потому как хотел прежде увидеться с тобою. – Он взял ее за плечи, не позволяя теперь даже взгляда отвести. – У меня к тебе просьба, Лара. Ты помнишь ту ночь, когда мы влезли в усыпальницу Ордынцевых?

– Такое не забывается, Конни, – Лара поежилась и все-таки отвела взгляд. – Я до конца дней буду ее помнить.

– А медальон? – Конни сжал ее плечи сильнее. – Он все еще у тебя?

Наверное, Лара с самого начала знала, что он попросит ее именно об этом. И знала, что в миг, когда она ответит – их дружба кончится.

– Нет, Конни, я его потеряла. Прости.

Глава 4. Старый друг

Шесть лет, целых шесть лет Лара не видела Кона.

И все же это не означило, что он ни разу с последней их встречи не навестил «Ласточку». Кон был здесь три года назад, зимою, вскоре после похорон отца, Алексея Ивановича Несвицкого. Мама-Юля твердит, что приезжал он только лишь оспорить завещание да заявить свои права на пансионат, но Лара догадывалась, что она наговаривает. С маменьки станется наврать. Но Лара-то знала Кона!

Зима в тот год была лютой: вслед за Алексеем Ивановичем тяжело заболела и слегла старая нянька-Акулина, и Лара поехала в Болото ухаживать да скрасить последние дни. Благодаря ее ли заботе, но нянюшке удалось все-таки побороть хворь – а вот с Коном Лара разминулась. Лишь гораздо позже узнала о его визите. Он мог бы, конечно, сам отыскать ее на Болоте… Да и Акулина ему не чужая: прежде чем ей поручили Лару, та второй год уже нянчила Кона, матушка которого умерла вскорости после родов.

Мог бы, да не заехал. Лара не бралась гадать о причинах. Но последние робкие надежды, будто она для него нечто большее, чем босоногая девчонка из южного детства, Лара отринула с тех пор. Не написала более ни одного его портрета и запретила себе вспоминать. Последнее, правда, давалось с трудом, потому Лара приобрела привычку щипать себя за руку всякий раз, как мысли отправляли ее к Кону – это помогло. По крайней мере, на сегодня образ его появлялся в голове раза два в день, не чаще. Да и то мельком, без прежней жгучей боли.

И вот теперь он вернулся. Вернулся снова не к ней.

Услышав ответ касательно медальона, Кон не сразу нашелся что сказать. Некоторое время просто глядел на Лару с недоверием.

– Как потеряла? Ведь ты хранила его как зеницу ока! – голос его зазвенел от напряжения. – Ты не лжешь мне, Лара?!

– Не кричи, – она повела плечами, освобождаясь от его рук. – И не смей обвинять меня во лжи. Много воды утекло с тех пор, как ты уехал, Конни: я научилась расставаться с тем, что люблю. Медальон… это давно произошло. Я была с ним в море, а когда вышла на берег, оказалось, что его нет. Море забрало.

Кон вздохнул тяжело и обессилено. Кажется, поверил. Грузно осел на софу, запустив пятерню в густые каштановые волосы. Право, Лара ждала, что он разозлится за ее глупость, обвинит во всех грехах – и уж готовилась проститься с ним окончательно. Однако Конни, к ее удивлению, сказал:

– Что ж, может, и к лучшему.

Потом поднял на нее глаза и, совсем как встарь, ей улыбнулся.

Удивительно, но разговор меж ними с того мига побежал свободно, будто не было этих шести лет. Лара, и впрямь обрадовавшись, что Кон не злится и не заговаривает о медальоне вновь, порхала вокруг и взахлеб рассказывала про общих их знакомых и про то, как не повезло им этим летом с постояльцами. Неизбежно разговор коснулся и тем, явно неприятных Кону. И Лара, отметив это, решилась предложить:

– Конни, может, тебе все же помириться с мамой-Юлей?

Он резко, будто его укололи, дернулся:

– Никакая она не мама! Ни тебе, ни мне, никому! Поверить не могу, что ты все еще так ее называешь!

– Не сердись. – Лара присела к нему на краешек софы. – Все же она воспитала меня с младенчества, заботилась… я и впрямь считаю ее матушкой, если хочешь знать! Другой у меня нет.

Кон продолжал смотреть на нее хмуро и внимательно:

– Ну, тебя она, по крайней мере, не обижает. Не обижает ведь?

– Нет, Конни, что ты! – искренне заверила Лара. – Ругает, конечно, временами – но ведь все за дело. Да и привыкла я давно.

– И то хорошо. – И внезапно, к полной Лариной неожиданности, признался. – Знаешь, по правде сказать, я и приехал как раз, чтобы с нею помириться. Да-да.

– Правда? Ты не шутишь? – не поверила Лара.

Кон с самого детства, сколько Лара его помнила, не любил маму-Юлю. А та отвечала ему взаимностью, убеждая всех, что он лживый и испорченный мальчишка. Однако Лара считала его не лживым, а просто с богатым воображением. И не таким уж испорченным. Ну да, пару раз он валил на Лару вину за свои проделки, и ох, как ей досталось однажды за ужасно дорогую вазу, разбитую вовсе не ею… Но Кона можно понять. Мама-Юля никогда не давала ему спуску и, единственная из всего персонала, заставая хозяйского сына за очередной проказой, позволяла себе схватить его за ухо и отвести на ковер к отцу. Уже тогда, в детстве, Кон ненавидел ее, о чем легко признавался вслух. Что говорить о поздних временах, когда его отец женился на Лариной матушке, заблаговременно отослав Кона учиться в Петербург…

В тех редких письмах, что писал Ларе, Кон раз за разом повторял, что отец его предал, что он этого не простит и домой более не вернется.

А потом еще завещание…

– Вы правда помиритесь? – не могла нынче поверить Лара.

– Если тебя это порадует, то да. – Кон нехорошо усмехнулся. – Твоя мама-Юля сочтет, наверное, что я, наконец, поумнел. Но я просто подумал: что толку дуться, сидя в холодном Петербурге, когда я вполне могу провести лето здесь? Сто лет не плавал в море!

«Всего лишь шесть, – поправила в мыслях Лара. – Всего шесть бесконечных лет».

А Кон продолжал ерничать:

– Хотя бы комнату, надеюсь, Юлия Николаевна выделит любимому сыну?

– Разумеется, Конни, самую лучшую! Твою детскую, правда, она обустроила в буфет… но обещаю, самый лучший номер из оставшихся, будет твоим! Как-никак это и твой дом!

– И мой дом? – горько усмехнулся Кон. – Боюсь, твоя матушка подобных мыслей не придерживается.

– Совершенно напрасно ты так считаешь! – не задумываясь, выпалила Лара. – Мама-Юля управляет пансионатом лишь до той поры, покуда тебе ни исполнится тридцать один, или ты ни женишься. А покамест она исправно выплачивает тебе содержание. Но хозяин здесь ты! В завещании Алексея Иванович так и было написано черным по белому!

Но Конни покачал головой:

– Может и так, да только твоя мама-Юля считает себя здесь единственною хозяйкой. Да я и не собираюсь это оспаривать – пускай считает, коли ее это тешит. И содержание мне ее не нужно – ежели совесть она имеет, то хоть тебя на эти деньги лишний раз порадует.

– Ты к ней несправедлив, – стояла на своем Лара, – мама-Юля не станет оспаривать твои права и будет тебе рада, вот увидишь. Немедля приведу тебя к ней!

И, скорее ухватив его за ладонь, потащила к дверям, покуда не передумал мириться с маменькой. Только Кон не торопился. Будучи теперь куда сильнее, притянул за руку так, что они снова оказалась лицом к лицу. Близко-близко. Заглянул в Ларины глаза.

– Какая все же красивая ты стала, Лара, – сказал, будто бы про себя, и заправил за ухо ее выбившуюся из косы кудряшку.

Этот новый Кон был совершенно не похож на прежнего. Однако Лара, которой вовсе не впервой было слышать комплименты от парней, отчего-то смешалась и почувствовала, как горячо стало ее щекам.

– Скажешь тоже… – пробормотала она неловко. – И через силу посмотрела Кону в глаза. – Я рада, что ты дома.

– И я рад, – улыбнулся он, и складка меж бровей немного, но расслабилась.

* * *

Тайком, той же извилистой тропкой мимо с кладбища, Лара провела Кона в дом и, как обещала, отдала в его распоряжение четвертый номер, лучший из оставшихся. Единственное окно здесь располагалось над парадным крыльцом и выходило на подъездную дорогу с воротами, но, ежели опустить шторы и принести больше свечей, то комната становилась вполне уютной… Галка тотчас прибежала готовить номер, и Лара с чистой совестью распрощалась с Коном.

Его она уверила, что все будет хорошо. Однако за дверьми, в тиши коридора, поняла, что совершенно не знает, что сказать матери…

Лара солгала Кону – она точно знала, что мама-Юля ему не обрадуется. Но не говорить же такого прямо? Это невежливо, в конце концов. Кроме того, что бы там ни думала мама-Юля, Кон и правда хозяин «Ласточки»! Будет… когда ему исполнится тридцать один. И, хотя до того времени еще почти десять лет, что казалось Ларе вечностью, она полагала, что принять его маменька должна по-человечески.

Не давало Ларе покоя и другое. Сам Кон, который проделал такой путь из Петербурга чтобы просто отдохнуть на море. И даже с Юлией (горячо ненавидимой им, между прочим) готов ради этого помириться. Ох, о чем-то он все же умалчивал…

И ведь самым первым делом спросил о медальоне. Не просто случаем упомянул в разговоре! Хоть Конни достаточно спокойно принял весть, что украшения больше нет, Лара не могла отделаться от мысли, что приехал он сюда все-таки за медальоном.

* * *

Вновь и вновь припоминая разговор с Коном, Лара поднялась к себе с четким намерением – спрятать медальон понадежнее. Разумеется, не удержалась, чтобы не развернуть шелковый платок, где он был укрыт, и еще раз полюбоваться, как игра света показывает на гладком золоте сперва устремившуюся ввысь ласточку, а потом строгого ворона…

Обдумывая давешний разговор, Лара нарочито медленно спускалась на первый этаж, к стойке метрдотеля, где, завешанная тяжелой вишневого бархата шторой с золотыми кистями, притаилась дверь маменькиного кабинета. Однако кабинет был заперт, а Стаська, что неслась мимо с грудой постельного белья, пояснила:

– В город Юлия Николаевна поехали, в Тихоморск. Вас искали по всем комнатам, да не нашли – так и уехали. Торопились очень уж.

– А вернется-то когда? Что сказала?

– Не знаю, – отмахнулась от нее Стаська, – ничего не знаю! Бежать мне надо, Лара Николаевна, умотала меня госпожа Щукина, сил нет!

Лара от волнения закусила губу: неужто повезло, и судьба подарила ей нечаянную отсрочку? Однако ж радоваться отсутствию мамы-Юли Лара не спешила, потому как на ближайшие часы (а то и сутки) она одна оставалась в ответе за все мелкие и большие неприятности, что могли произойти в «Ласточке».

И по закону подлости они непременно произойдут…

Первая неприятность как раз спускалась сейчас со второго этажа, подметая лестницу шлейфом великолепного платья: madame Щукина почтила своим присутствием вестибюль пансионата. Под руку ее поддерживал почему-то господин Харди, давешний знакомец.

– Лариса, чудесно, что вы здесь! – обрадовался он ей сию же минуту. – Присоединитесь ли к нам? Я как раз намеревался показать Ираиде Митрофановне прекрасные виды. Вы знакомы?.. – уточнил он, наверное отметив, с какой опаской Лара поглядывает на вышеозначенную Ираиду Митрофановну.

Признаться, Лара, хоть и была наслышана о несносном характере этой дамы, прежде видела ее лишь издали и мельком. Сейчас же с удивлением обнаружила, что Ираида Митрофановна куда более молода, чем казалось ей прежде. Ее даже можно было счесть за девицу, ежели она сама не назвала бы себя «madame».

Это была высокая, статная, с точеной фигурой женщина, одетая куда более броско, чем господин Харди. Ярко-рыжие, будто бы даже выкрашенные химическим раствором волосы, были уложены в пышную замысловатую прическу, которую с правого бока накрывала огромная шляпа с перьями, сухими цветами и кусочками тюля. В общем, шляпа могла служить прекраснейшим гнездом, по мнению Лары. Боа из ярких перьев, выщипанных у какого-то несчастного попугая, нежно окутывало ее плечи и тоже волочилось по полу, споря по длине со шлейфом…