Жоржи Амаду
Военный мундир, мундир академический и ночная рубашка
ДАМА В ЧЁРНОМ
I
Вначале она сопротивлялась. Вовсе не потому, что любила мужа или считала свой брачный союз священным и нерушимым, – нет, даже тени нежности не было в её отношениях с ленивым, легкомысленным, ничтожным человеком, мечтавшим лишь о наградах и отличиях. Больше всего на свете он хотел, чтобы дворянский титул облагородил те огромные деньги, которые его отец нажил в колониях, нещадно эксплуатируя негров, и приумножил в метрополия по милости правительства Португалии. Афонсо Кастиэл хотел стать аристократом – потому он и избрал благородную дипломатическую стезю, предоставив братьям плебейскую возможность управлять банками, вкладывать деньги в промышленность и сельское хозяйство. Потому он и женился на Марии Мануэле Ново Силварес д'Эса – наследнице старинного дворянского рода; девиз на его гербе гласил: «Королю вверяю я и жизнь свою и честь». Афонсо, если б было можно, охотно заменил бы славной фамилией жены свою собственную, ибо она недвусмысленно намекала на его происхождение. Прочнейшие узы – узы денег и дружбы – связывали миллионера Соломона Кастиэла и влиятельного политика Силвареса, министра иностранных дел Португалии: оба пользовались доверием и уважением диктатора, а заслужить у него то и другое было, видит бог, нелегко. Нет, таинству брака Мария Мануэла не придавала ни малейшего значения, а был этот брак её заданием, самым трудным заданием из всех, какие она когда-либо получала. Так почему же она боролась со своей любовью? По идейным соображениям.
Впервые Антонио Бруно увидел ее в баре в Нитерое. Он понимал, что страх разоблачения, толкнувший её в тот день в его объятия, касательства к делам любовным не имел. Тут пахло политикой, а то и шпионажем. Он видел, как у табачного ларька какой-то субъект сунул ей конверт. Красота этой женщины и окутывавшая её тайна мгновенно свели Бруно с ума: он влюбился. Её надо покорить – иначе и жить не стоит. Он должен во что бы то ни стало обладать этой женщиной – у неё губы цвета граната и лебединая шея…
Он начал правильную осаду, применив весь набор средств, проверенных долгим опытом в делах такого рода: цветы и книги, ласкающий голос и медовые речи, блеск ума и жар желания. Мария Мануэла была вежлива и неприступна. Крепость не сдавалась.
Изящная словесность помогла Бруно пробить первую брешь. В благодарность за его книги, которые он дарил ей со всё более нежными надписями, она однажды послала ему по почте тот единственный томик стихов, что вышел при жизни Фернандо Пессоа[21]. На титульном листе было написано: «Замечательному бразильскому поэту Антонио Бруно „Послание“ крупнейшего португальского поэта современности преподносит с глубоким уважением его читательница Мария Мануэла Силварес-Кастиэл». Бруно понаслышке был знаком с творчеством своего лиссабонского собрата, которому было суждено прославиться в Бразилии лишь после войны: наш интеллектуал, возросший на французской культуре, пренебрегал португальской словесностью. Разумеется, он читал книги великого Эсы де Кейроша и его современников: Рамальо, Антеро, Феррейры де Кастро. Знал имя Акилино Рибейры и отвергал меланхолическую поэзию Антонио Нобре, хотя любил стихи Сезарио Верде. Столь вопиющее невежество оскорбляло патриотические чувства прекрасной выпускницы филологического факультета Коимбры.
И вот благодаря Фернандо Пессоа и его гетеронимам телефонные разговоры Бруно и Марии Мануэлы стали более продолжительными, а за ними последовало первое свидание. Произошло оно в Португальском литературном лицее, куда прекрасная Мария Мануэла принесла уйму совершенно неведомых Бруно книг, но пришла она не только ради португальских поэтов: она уступила мольбам влюбленного Бруно потому, что его первый поцелуй до сих пор жёг ей уста, лишал её воли и воспламенял глубоко затаённые желания.
Выглядело всё это очень забавно: Бруно говорил о любви, а эрудитка Мария Мануэла отвечала на его пылкие речи платоническими рассуждениями о поэтах, группировавшихся вокруг журналов «Орфей» и «Презенса», предлагала ему почитать выпуски «Сеара нова». Что ж, Бруно применил против Марии Мануэлы её же оружие: он двинул в бой Превера и Бретона, Арагона, Элюара и Тцара – от поэта к поэту, от стихотворения к стихотворению они становились всё ближе друг к другу, и нежные слова всё чаще перебивали поэтические строфы. Литературные споры сгорели в пламени страсти. «Цыганское романсеро» Лорки оказалось той «ничейной землёй», на которой и выросла их любовь. Сидя на скамейке под деревьями в парке Силвестре, они читали «Двадцать стихотворений о любви и одна песня отчаяния» Пабло Неруды и целовались.
Когда же Антонио Бруно скорбным, тихим голосом прочёл вдохновленные ею сонеты в духе Камоэнса, Мария Мануэла сложила оружие. Она никогда не могла понять, что такое «быть порядочной женщиной». Может, это означает, что следует хранить верность Афонсо, хотя свет не видывал мужа более равнодушного к судьбе жены? «Делай со мной что хочешь!» – сказала Бруно побежденная и счастливая Мария Мануэла.
Для него эта связь была последним приключением, наваждением, безумством. Для Марии Мануэлы – первой любовью, которая открыла ей жизнь с неведомой стороны и новым светом озарила дело, занимавшее все её помыслы. Её товарищ Фернандо Кастро объяснил ей, что значит сострадать угнетённым, поэт Антонио Бруно научил её любви. «Без него я бы не стала тем, что я есть», – призналась она местре Афранио в день похорон полковника.
Первая любовь пришла к ней поздно: ей было уже двадцать восемь. Тогда-то и познала она полное, безграничное счастье – нежность и страсть, освобождение от всех оков. Неожиданная встреча в Нитерое произошла незадолго до рождества 1939 года; Бруно умер в сентябре 1940-го. Десять месяцев продолжался этот роман – десять прекрасных месяцев, не омрачённых ни единой размолвкой, ни единой минутой унылого душевного спокойствия.
II
В нарушение патриархальных обычаев семьи Мария Мануэла, окончив лицей, не захотела оставаться просто девицей на выданье. Она поступила на юридический, факультет Коимбрского университета, вольнослушательницей посещала лекции по филологии. Общительная, умная, веселая девушка окунулась в самую гущу студенческой жизни. Романтические свидания на берегу Мондего быстро ей наскучили – она сблизилась с левыми студенческими группами, которые привлекли Марию Мануэлу своим интересом к серьезным проблемам. Фернандо Кастро, хриплоголосый аскетического вида студент-юрист, взял на себя труд просветить её. Покуда остальные наперебой ухаживали за ней, попусту теряя время на чувствительные объяснения, только смешившие её, Кастро говорил о политике, о том, что народ задыхается от нищеты, о гнёте салазаровского режима, о преступности колониальной политики Португалии, об алчности империализма, высасывавшего из страны все соки. Он давал ей запрещённые книги и с восторгом рассказывал о новом обществе, в котором не будет ни классов, ни частной собственности, где все получат хлеб, свободу и право пользоваться благами культуры. Мария Мануэла была потрясена. Она подала заявление и после испытательного срока и нескольких проверок, неизбежных для человека ее происхождения, была принята в партию, получив партийную кличку Берта.
Возвращаясь на рассвете с тайного собрания, она чувствовала безмерное счастье и в укромном углу возле древней университетской стены отдалась Фернандо, который отрекся от своей суровой морали и применил на практике презираемую им раньше теорию свободной любви. Его нельзя винить и можно понять: только каменное изваяние смогло бы остаться равнодушным к прелести Марии Мануэлы. Кастро же, проводивший с нею дни и ночи, был не из камня, а из плоти – хотя и довольно тощей.
Фанатик по душевному складу и убеждениям, Фернандо Кастро в том же духе воспитал Марию Мануэлу: она не признавала ничего, что хоть немного напоминало бы о роскоши, элегантности, блеске, – ни дорогих платьев и туфель, ни кремов и пудры, ясно свидетельствовавших, по её мнению, о загнивании капиталистической морали. Мария Мануэла не прибегала ни к каким ухищрениям, чтобы подчеркнуть сияющую красоту лица и божественное изящество фигуры, она и так сводила с ума студентов и профессоров. Она вдохновляла своих поклонников на создание ужасающих сонетов, чудовищных новелл, отвратительных стансов и канцон, однако все эти проявления буржуазного упадничества нимало её не трогали. Скупые ласки Кастро вполне удовлетворяли её неразбуженную чувственность. Главное – революция, всё остальное – второстепенно. Раз и навсегда переборола она в себе и нежность, и вожделение.
Кастро был схвачен полицией во время одного из тайных собраний в Серра-да-Эстреле. Мария Мануэла хотела добиться с ним свидания, но ей не разрешили, и она, не допытываясь до причин строгого запрета, подчинилась. Она училась, получила диплом, все больше втягивалась в нелегальную работу. Замену политическим урокам своего наставника, мысли которого хоть и были прямолинейно суровы, но освещались огнем благородного вдохновения, она нашла в поэзии. Ни сокурсники, ни члены её организации не смогли заинтересовать её, а Фернандо Кастро, приговоренный к длительному сроку заключения, срока своего не отбыл: через несколько месяцев после ареста он умер в лагере Таррафал. Мария Мануэла оплакивала не гибель возлюбленного – она скорбела о смерти единомышленника.
Вернувшись в Лиссабон по окончании университета, она собиралась порвать с семьёй и вызвалась работать в подполье. Ей этого не позволили. Больше того: когда Афонсо Кастиэл сделал Марии Мануэле предложение, ей посоветовали принять его.
«Посоветовали» сказано не совсем точно: она получила не совет, а приказ выйти замуж за дипломата. После того как она со смехом рассказала руководителю своей группы о сватовстве Кастиэла и добавила, что никогда не выйдет за этого скудоумного вертопраха, её через два дня вызвали на чрезвычайно важную и секретную встречу. С завязанными глазами Марию Мануэлу долго куда-то везли; в машине был только незнакомый шофер, не проронивший за время пути ни слова. Впервые в жизни ей предстояло увидеть одного из своих главных руководителей.
Машина остановилась, шофёр взял Марию Мануэлу да руку и, как слепую, ввёл в дом, потом произнес: «Подождите здесь», – и исчез. Через некоторое время раздался вежливый и безразличный голос: «Можете снять повязку». Она увидела перед собой человека средних лет, худого, со впалыми щеками. Глаза его горели, во всём облике было что-то от апостола. «Очень рад с вами познакомиться, Берта, – сказал этот человек и протянул руку. – Садитесь, нам с вами о многом нужно поговорить. Меня зовут Невес». Сердце девушки заколотилось. Так вот каков этот легендарный Невес, герой, про которого рассказывали невероятные истории, главный теоретик их партии. Какая-то внутренняя сила, невольно внушавшая уважение и заставлявшая повиноваться чувствовалась в этом человеке.
На минуту Невес показался Марии Мануэле близким и добрым. Это было в начале беседы, когда он почти с нежностью заговорил о погибшем в лагере Кастро, которого жестоко пытали на допросах и который вел себя как герой, не рассказав ничего из того, что знал – а знал он немало – о подпольных студенческих кружках в Коимбре, и бросив проклятие в лицо палачам. «Это пример для нас всех», – закончил Невес. Потом голос его вновь зазвучал повелительно-бесстрастно: «Ну а теперь поговорим о вас».
Он обращался к ней уважительно, но без всякого тепла, говорил только о деле – одна лишь революция служила им связующим звеном, и больше ничего общего между ними не было. Руководитель сообщал рядовому бойцу решение, а ей надлежало выполнить полученный приказ. Невес знал о её работе в Коимбре и Лиссабоне, за что-то он суховато похвалил ее, за что-то поругал. Наставительно и веско Невес заявил, что до сих пор Марию Мануэлу использовали не по назначению. Учитывая пост, который занимает её отец, и престиж её семьи в обществе, Берте отныне будут поручены особые задания – и без неё найдётся кому распространять листовки и писать на стенах лозунги.
В отношении Берты принято соответствующее решение. Она будет поддерживать постоянный контакт лишь со специальным уполномоченным, который поможет ей в её новой работе. Война в Испании в самом разгаре, и Берта, дочь министра иностранных дел, вхожая в правительственные круги, окажет партии неоценимые услуги. Её задача – собирать и передавать информацию, а для расширения сферы деятельности Берте необходимо принять предложение дипломата Афонсо Кастиэла и стать его женой.
Ошеломленная Берта не скрывала своего разочарования и попыталась было возражать: она готовила себя совсем к другому, ей хотелось стать не шпионкой, а революционеркой. Тут голос Невеса, холодный и режущий, словно стальной клинок, произнес, положив конец спорам и обидам:
– Из ваших слов, Берта, я заключаю, что вы ещё не освободились от мелкобуржуазной психологии, ещё не стали настоящим борцом. Мы поручаем вам ответственнейший участок борьбы, считая, что вы справитесь с возложенным на вас поручением, а вы, вместо того чтобы гордиться таким доверием, пытаетесь оспаривать решения руководства. Вам не терпится проявить свой героизм? Чего вы хотите? Малевать лозунги на стенах? Выступать на летучих митингах? Разбрасывать листовки на ярмарках? Мы даём вам задание. Вы обязаны выполнить его.
Мария Мануэла, ещё не осознав бессмысленность спора, поняла, что совершила ошибку: она действительно всё ещё не изжила глупых и романтических представлений о революционной борьбе. А вот Невес – настоящий борец, которым можно лишь восхищаться.
– Вы правы, Невес. Я постараюсь преодолеть мою классовую ограниченность и стать достойной вашего доверия, – сказала она, а про себя произнесла свой девиз: «Вам вверяю я жизнь свою и честь».
Бракосочетание Марии Мануэлы Ково Силварес д'Эса и Афонсо Кастиэла стало самым ярким событием года, и о нём долго ещё вспоминали лиссабонцы. Платье, фата, букет бледной и обворожительной невесты были выписаны из Парижа… «Свадебный марш» исполнен знаменитым органистом Клаусом Бергманом, специально для этого случая приехавшим из Вены… Венчал их в кафедральном соборе святого Иеронима сам кардинал, который во имя господа благословил союз двух знатных и могущественных семей, представители которых связаны отныне священными узами брака… Свадебное торжество прошло с беспримерной пышностью и блеском.
Утонченный и надушенный Афонсо интересовал Марию Мануэлу в постели ещё меньше, чем застенчивый и грязноватый Фернандо. Сняв фрак, идиот молодожен собрался изобразить бурную страсть и заверил супругу, что бояться нечего – он будет так нежен и осторожен, что она ничего даже не почувствует… Афонсо всерьёз полагал, что лишил её девственности. Свои ласки он поровну делил между женой и певичкой из Алфамы, которую содержал вместе с весёлой оравой её бездельников кузенов.
Невес оказался прав. Мария Мануэла передавала бесценные сведения, важнейшую и секретнейшую информацию, полученную в кабинете отца, в доме свёкра, в супружеской спальне. Афонсо очень любил рассказывать ей последние слухи, сплетни, новости, которые собирал в коридорах министерства, в приёмных правительства…
Он получил назначение в Бразилию, на должность советника посольства, и Мария Мануэла по решению своего руководства последовала за ним. При её помощи был налажен надёжный и быстрый канал связи между эмигрантами и руководителями партии. Лишь один верный человек, который помогал ей в работе, знал, кто она на самом деле.
Она жила в Рио уже год, когда однажды вечером повстречала в Нитерое Антонио Бруно.
III
В объятиях поэта Мария Мануэла расцвела. Если в Коимбре она открыла для себя необходимость перестройки мира, то в Рио познала жизнь во всей её полноте. Та ночь, когда после долгой борьбы она оказалась наконец в постели Бруно, стала для неё ошеломляющим откровением. Очень скоро Мария Мануэла превратилась в настоящую женщину – жаждущую и ненасытную. Она жадно навёрстывала упущенное и была счастлива.
Но Берта не покидала поле своей нелегальной деятельности и так же тщательно выполняла все задания, к которым сама прибавила ещё одно – личное. Мария Мануэла мечтала, чтобы лирический поэт Антонио Бруно отдал свой талант угнетённым массам, борющимся за преобразование мира. Она приводила ему в пример великого чилийца Пабло Неруду, чьи «Двадцать стихотворений о любви» вдохновили их на первый поцелуй.
Во время одного из их бесконечных споров Бруно показал ей статью, где критик, высоко оценив «ощущение Бразилии» в стихах поэта, всё же осуждал его за то, что он уклоняется от решения социальных проблем и не желает в этом «содрогающемся от конвульсий мире» выбрать четкую позицию. Статья была напечатана в последнем номере «Журнала для всех», тут же запрещенного цензурой, хотя редактор-издатель Алфаро Морейра был человек весьма влиятельный и со связями. Мария Мануэла полностью согласилась с автором статьи: Антонио Бруно не выполняет своего долга. Может быть, именно она, прекрасная португальская мятежница, заставила его произнести в Академии ту памятную речь о «хрустальной башне, в которой немыслимо оставаться во время войны».
Смеясь, Бруно пообещал написать целую книжку стихов на социальные темы, но обещания своего, разумеется, не выполнил. Совсем другие стихи вышли из-под его пера – стихи о любви, о не знающей границ страсти, о безумном менестреле, склонившемся к ногам прекрасной дамы, которая ради него рискует и состоянием, и добрым именем.
«Ничем я не рискую, – повторяла Мария Мануэла, – наш брак давно уже стал фикцией». Афонсо продолжал брать на содержание певичек: теперь пришел черед хорошенькой мулатки – исполнительницы самб в театрике на площади Тирадентеса. Мария Мануэла не завела себе любовника только потому, что ни один из поклонников, добивавшихся её внимания в гостиных и на посольских приемах, ей не нравился. Она была готова бросить мужа и навсегда связать свою жизнь с Бруно – променять богатство и положение на бедность и поэзию. Чтобы отговорить её от этого безумного шага, Бруно пришлось прибегнуть к политическим доводам: что скажут её руководители? Этот аргумент подействовал.
В пятьдесят четыре года Бруно был в расцвете сил, но уже предчувствовал скорую старость и понимал, что судьба сделала ему прощальный подарок, одарив любовью этой красивой и молодой, образованной и бесстрашной женщины. Тайком он пробовал писать те стихи, которых требовала от него Мария Мануэла, но ничего не получалось: гражданственность и пафос звучали натянуто и фальшиво. Единственным его произведением, в котором чувствовалась искренняя ненависть и ярость, отчаяние и надежда, тяжесть сжатого кулака и боль кровоточащего сердца, была «Песнь любви покоренному городу» – поэма, написанная как реквием оккупированному Парижу, звучавшая как призыв ко всем народам мира на борьбу с фашизмом, как освобождение всех покорённых городов, поэма Марии Мануэлы и Бруно. Мария Мануэла первая перепечатала её на машинке. Подпольщица под траурной вуалью, дама в чёрном сохранила «Песнь любви», и в миг величайшего уныния она в тысячах копий разошлась по Бразилии и Португалии, по Анголе, Мозамбику, Гвинее-Бисау, где уже разгорались первые костры партизанской войны.
БЕСЕДА АКАДЕМИКОВ ОБО ВСЁМ ПОНЕМНОЖКУ
Старейшина Бразильской Академии Франселино Алмейда был весьма наблюдателен и потому немедленно заметил происшедшую с генералом Валдомиро Морейрой перемену. Сидя на диване рядышком с министром юстиции и председателем Верховного федерального суда Пайвой, он посматривал на стол, за которым академики перед началом еженедельного заседания (первого после смерти полковника Перейры) пили чай, кофе или фруктовый сок, ели пирожные и пирожки. Дипломат вполголоса делился с министром своими наблюдениями.
– Обрати внимание, он стал совсем другим. Что-то в нём изменилось. Он по-другому здоровается, по-другому прощается, по-другому говорит с нами. Раньше был этакий пришибленный почитатель – приятно вспомнить… А теперь вон как распрямился, даже напыжился. Прямо скажем, полковник подгадал умереть к сроку, заявления больше не принимают: генерал остался единственным претендентом. Путь ему расчищен, дорожка укатана.
– А если бы Перейра не умер, за кого бы ты стал голосовать?
– Ей-богу, не знаю. С полковником шутки были плохи… А у генерала тоже заручка… Может быть, я и совершил бы оплошность…
Маленький, худенький министр, прищурившись как бы от яркого света, спросил:
– Признавайся, Франселино, может быть, дело тут не в заручке, а просто в ручке?..
– Ты угадал. Божественные ручки! – многозначительно щёлкнул языком дипломат.
– Может быть, мы с тобой имеем в виду одни и те же ручки?
– Как? И ты туда же? Ты, на которого покойник возлагал такие надежды? И ты дрогнул перед секретаршей?
– Какой ещё секретаршей?
– У генерала Морейры есть секретарша – очень скромная, робкая, застенчивая. Я уверен, что она девица…
– Про секретаршу я ничего не знаю. Неужели, чтобы завоевать твой голос, генерал пустил в ход чары своей секретарши? Меня поражает его успех у женщин. Что в нём такого уж особенного?
– Ну а тебя кто пленил?
– Кому ж меня пленить, как не этому милому демону по имени Мария-Жоан.
– Актриса?
– Да. Она очень быстро покончила с моими сомнениями: я тут же сообразил, за кого мне голосовать. Ты меня понимаешь?
Оба старичка добродушно и весело рассмеялись. Министр добавил:
– Да, заручки у генерала Морейры – дай бог!
– Смерть полковника решила все проблемы. Но ты взгляни только – каков Морейра! Теперь он совсем не похож на того бедного просителя, который наносил мне визит. Впрочем, если судить по корзине с портвейнами и бисквитами, он далеко не беден.
– Нет, нет, он живет на одну пенсию. Кроме дома, купленного ценой жесточайшей экономии, у него ничего нет. Думаю, что на твою корзину он истратил многомесячные сбережения.
– Откуда это ты всё про него знаешь?
– От Марии-Жоан, разумеется. Эта бесовка прожужжала мне все уши о достоинствах и добродетелях бедного, но честного генерала.
– Что-то плохо верится. Наши вояки, как правило, – люди бережливые, довольствуются законной супругой, много не тратят, копят да откладывают на чёрный день. Корзина, которую он мне прислал, стоит немалых денег.
– Он, кстати, уже бывал на наших чаепитиях? На лекциях в актовом зале я его видел постоянно, а здесь он мне что-то не попадался.
– Как-то раз Родриго его приводил. Он был сам не свой от смущения: едва притронулся к кофе. А сегодня явился по собственной инициативе – видишь, какой у него отменный аппетит?
О чём-то громогласно рассуждая, за столом сидел генерал Валдомиро Морейра, пил чашку за чашкой кофе с молоком, наносил изрядный ущерб пирожкам. Несведущий человек никогда бы не подумал, что это не член Бразильской Академии, а всего лишь претендент… Бонвиван Пайва вновь заговорил на приятную тему – о женщинах:
– Между нами, этот Родриго – большой молодец. Дочка генерала Морейры просто восхитительна. Куколка…
– Ты секретаршу его не видал! Мулатка!.. Нечто божественное.
– Мулатка? – Томные глаза министра широко раскрылись. – Тебе повезло.
Эта беседа происходила перед началом заседания, на котором президент Академии должен был сообщить о кончине полковника Перейры: теперь на место среди «бессмертных» претендовал только один человек – генерал Валдомиро Морейра. Лизандро Лейте произнёс речь памяти полковника, которая была занесена в протокол.
А сам генерал, после начала заседания оставшись за столом в одиночестве, проглотил последний пирожок и задумался над тем, как много на свете дурацких правил и установлений: ведь он – несомненный академик, и место его – в зале заседаний, вместе с другими «бессмертными»… В подобных случаях незачем слепо повиноваться тому параграфу академического устава – в основе своей, конечно, верного, – который запрещает посторонним присутствовать на заседаниях. Не должно быть правил без исключений.
