Альвера Албул
Последнее желание

Vitalis (c лат.) – жизненный

Всё в нём жизнь, он сам есть жизнь

Пролог

Она хотела бы сгореть в его руках, раствориться в запахе свежесваренного кофе, украдкой украсть его поцелуй. Но он не был с ней, и с ней никогда не будет. Она лежала на кровати, её рыжие волосы рассыпались по белой ткани, и всё, что занимало её – воспоминания, а они собрались вокруг неё во всём, чем она обладала: в жёлтом платье в гардеробе, в карих глазах Дракулы, в книгах на её столе. И в рождественском подарке – медальоне на её шее. В том, что она продолжала хранить и носить несмотря на то, сколько странной горечи оставил мужчина в её сердце. Но самое страшное, сколько надежды оно ещё продолжало хранить.

Перевернувшись на бок, она вспомнила и то, чего хотелось касаться в последнюю очередь, и сердце сжала невыносимая тоска. Показалось, словно оно вовсе остановилось, и, заметив перемену в настроении хозяйки, чёрный кот поднял голову с лап. Внимательно всматриваясь в лицо девушки, он замер. И Менди, переведя на него взгляд, поспешила объясниться:

– Вновь зацвела акация, Драк, – говорила она своему коту, – и совсем скоро вновь начнётся летний зной. И будет год.

Кот продолжал смотреть на неё, но опустил голову обратно, а девушка замолчала. Не в силах сопротивляться своим чувствам, она подняла глаза к белому потолку и очень тихо прошептала: "Надеюсь, она не злится на нас".

I часть

1 глава. Обитель кельтского семейства

Она смотрела, как солнце опускается к горизонту, и старательно стирала из сознания мысли, которые могли заставить её сомневаться. Сейчас, в первые дни лета, проживая в родительском доме, она могла думать только о том, как сильно она не хочет потерять своего возлюбленного. Весь мир казался ей дружелюбным, но жаждущим принести ей горечь разочарования. И, глядя в линию горизонта, она думала, где он может быть сейчас. Она ещё плохо знала его, но почему-то считала, что у их встречи есть какое-то сакральное значение, сам Бог когда-то поспособствовал их знакомству. На самом деле в её годы, если на неё обращал внимание мужчина, женщина невольно начинала верить в волю небес. Ей было уже двадцать семь, а она ещё ни разу не была замужем.

Отрываясь от дурных мыслей, как репейник от шерсти, она опустила взгляд и продолжила вязать. В её руках были нежного розового цвета пинетки для её маленького племянника, который появился на свет всего лишь полгода назад. Откуда-то издалека разносился детский плач, но она его не слышала – слишком глубоко в своих раздумьях она была. В любом случае это была соседская девочка – такой же новый маленький человек в большом мире. Её мать, толкая перед собой коляску, шла по дороге, и видно её было только сквозь просветы цветущей акации.

– Менди, – в комнату вошли, и она невольно опустила спицы, а затем обернулась через плечо, глядя на вошедшего. Это была её престарелая мать.

Ходить самостоятельно она уже не могла, поэтому опиралась на богатую трость из красного дерева, рукоять которой украшала морда льва из слоновой кости.

– Я Вас слушаю, матушка?

– Как я погляжу, ты наслаждаешься этим прекрасным летним днём, – она бросила короткий взгляд на пинетки, – так, словно тебе ещё нет и шестнадцати.

Девушка опустила голову, ей бы хотелось парировать слова матери, ответить в подобной же манере, но это было бы непростительной грубостью. Закусив нижнюю губу, Менди вновь перевела внимание на свою работу и продолжила вязать.

– И ты не ответишь мне? – строго произнесла женщина и прошла ближе, громко стуча своей тростью по деревянному полу. – Нечего сказать? Стыдно, да? – она облизнула сухие губы. – А стыдиться есть чего! Кому ты вяжешь пинетки?!

Холодная рука вдруг коснулась спиц, и послышался треск. Розовая шерсть оказался зажата в старческой, но уверенной руке, а затем пинетки вместе с небольшим клубком были брошены в другую часть комнаты.

– Матушка, – прошептала Менди, глядя на пустые спицы в своих руках. Это было единственным, что она смогла сказать, после она прикусила язык, понимая, что какие бы чувства ни всколыхнули внутри неё, ей необходимо молчать.

– Твоей сестре двадцать четыре, это её третий ребёнок. А ты? – женщина наклонилась в попытках заглянуть дочери в лицо. – Позорище! Щеголяешь в своих детских платьях и вяжешь пинетки чужим детям!

Не успела Менди что-то сказать, как позади послышался голос перепуганной прислуги. Она была примерно ровесницей Менди, и каждый раз, когда ей было необходимо обратиться к хозяйке, она выглядела так, словно её ждёт неизбежная гибель.

– Госпожа, миссис Блумфилд, – она была робкой, – Вас требует Ваш супруг.

В этот момент от облегчения Менди невольно закрыла глаза, в надежде, что её мать сейчас же покинет её. Но женщина не спешила, бросив на прислугу короткий строгий взгляд, она вновь обратилась к своей дочери:

– Скажешь потом спасибо своему отцу.

Она всё же направилась к выходу из комнаты, её трость с силой била по поверхности пола, а сама женщина продолжала что-то тихо говорить себе под нос, что-то про то, что её дочери никогда уже не оправдать родительских ожиданий.

Когда миссис Блумфилд вышла из комнаты, Менди поднялась со стула и окинула пол внимательным взглядом. Несмотря на негодование её матери, она точно знала, чего она хочет, поэтому, подняв наполовину распустившуюся пинетку и намотав обратно клубок, она вернулась на своё место. Связать подарок для племянника нужно было к их следующему визиту, а он был совсем скоро.

Менди повезло в том, что она совершенно не выглядела на свой возраст, большинство женщин, которые к этому возрасту обзавелись семьёй, выглядели значительно старше её. Ко всему она предпочитала использовать в своём гардеробе яркие, насыщенные цвета, их обычно выбирали девушки, которым едва исполнилось двадцать. Самым любимым платьем Менди было жёлтым, и после того как она его приобрела, чаще всего именно в нём ходила по дому.

Её мать не одобряла такие наряды, но надеялась, что они помогут её дочери найти избранника. Каждый раз, когда Менди выходила из своей комнаты, её матушка уводила глаза и старалась не акцентировать внимание на туалете дочери, в противном случае она не могла удержаться от едкого комментария. Отец девушки же ко всему относился лояльнее, и яркие наряды дочери его ни капли не смущали. Менди это не трогало, пусть внутри себя она испытывала благодарность за то, что хоть кто-то из родителей не осуждает её выбор.

Вид за окном ещё долгое время не менялся, и, только когда солнце было совсем близко к горизонту, комната стала погружаться в полумрак. Продолжать работу в таких условиях Менди не стала. Отложив вязание, она направилась в свою комнату. Ей было необходимо выспаться, так как к полудню ей было необходимо явиться в дом благо почтенной миссис Питерсон, которая несколько месяцев назад в первый раз стала матерью, и после увлекательных разговоров в её компании и других дам, она должна вернуться домой и продолжить вязание.

Вообще Менди не знала, в какое общество ей выходить: незамужних молодых девушек или же взрослых женщин, которые не могли обсуждать ничего кроме своих детей. "Такого-то дня, такого-то года произошло самое важное событие в моей жизни!" – говорила каждая из них. – "Я стала мамой!". Они всё время восхищались своими детьми, говорили о том, как сильно они их любят, и всё это так звучало, что Менди казалось, словно они пытались убедить самих себя, что довольны материнством и в целом являются счастливыми женщинами.

Сама Менди плохо понимала, хочет ли она в дальнейшем будущем обзаводиться детьми или нет. Приговорить себя к лицемерной радости своего бессмысленного существования она определённо не желала, но могло ли быть иначе, в случае если у неё всё же появятся дети? Менди старалась не думать об этом, пусть это давалось ей с трудом, так как стоило ей отвлечься от разрушающих её мыслей, очередная дама с ребёнком на коленях вновь начинала говорить о счастье материнства и объясняла девушке, как многого она лишена, так как до сих пор не состоит в браке и не познала радости от деторождения.

Несмотря на это, Менди находила детей достаточно милыми. Они не вызывали в ней раздражения или же неприятия, но вот их родительницы, как казалось Менди, не обладали ни обворожительностью, ни умом, ни сообразительностью, и как диковинные птички повторяли лишь одно – как же они счастливы стать мамами. При этом их дети, вне зависимости от возраста, иногда даже восхищали Менди своим удивительным стремлением к познанию мира. Совсем маленькие дети с большим интересом пытались изучить мир, засовывая в рот чтобы то ни было, а дети несколько постарше засыпали всех вокруг вопросами: «А зачем? А почему? А как?». Их матери мало что могли объяснить, так как для этого нужно было иметь хотя бы элементарное понимание мира, и обычно они отсылали своих детей поиграть с лошадками, железной дорогой или же с чайным сервизом, лишь бы не напрягать свой ум и не отвечать на совсем безобидные детские вопросы. Но Менди, которая к своим двадцати семи уже успела прочитать всю домашнюю библиотеку, с огромным удовольствием разговаривала с детьми.

«Когда у тебя появятся собственные, им можно будет только позавидовать! Сколько интересных вещей ты будешь им рассказывать!» – восхищалось её окружение, но Менди не воспринимала это как комплимент. Обычно в ответ на это она слабо улыбалась, или же вовсе игнорировала слова кого-то из женщин, которые в этот момент, пусть и говорили приятные слова, смотрели на Менди с осуждением. Они считали, что её стремление поделиться знаниями с детьми ничто больше, как попытка привлечь в себе внимание, показать, что она умнее и лучше всех присутствующих дам.

Это дополнительно раздражало Менди, которая и так с трудом выносила общество замужних женщин. Но ещё больше девушку выводило из себя, когда они начинали обсуждать обряды для рождения мальчика, который в обязательном порядке должен родиться на свет, и не один, чтобы стать наследником и правопреемником. И советы, которые они давали друг другу, порой заставляли Менди усомниться в их душевном здоровье. А помимо прочего они иногда шутили, и так, что девушка физически чувствовала, как её лицо краснеет от стыда. В такие моменты она думала, что лучше было бы оказаться в компании молодых и неопытных барышень, для которых замужество было волшебным сном, о котором они могли только мечтать.

Но, оказываясь с ними в одном помещении, она понимала, что тут ситуация обстоит ещё хуже. Юные барышни с головой тонули в своих инфантильных представлениях об отношениях между мужчиной и женщиной, краснели удушливой волной при любом упоминании тесного контакта с противоположным полом, смущенно хихикали каждый раз, когда речь касалась кого-то из молодых людей, кого они заприметили на последнем торжественном вечере. И при этом каждая из них ждала, что Менди обязательно расскажет им что-то, что расширит их познания о браке, и конечно же о любви. Но о любви платонической: о прогулках в саду в тишине вечера, о перешёптываниях на скамье под Луной, о бесконечных танцах только с ним. И ни одна не говорила ни о детях, ни о счастье материнства. Они жили в фантазиях о беспечной, лёгкой любовной увлечённости. И Менди слушала их, слабо улыбаясь и не смея разрушать их мечты, ведь позже они всё равно столкнутся с жестокой реальностью, таковой какая она есть, ведь дети появляются на свет от другого рода любви.

Родители Менди жили в небольшом доме на окраине Брайтона, южного города Англии на берегу Ла-Манша. Это был узкий, двухэтажный дом, вокруг которого росли яблони и акации, а мимо него к центру города шла выложенная камнем дорога. Здесь же Менди и выросла, как и её младшая сестра и два их старших брата, которые после женитьбы предпочли переехать жить в Лондон и редко появлялись в их милой провинции. Сама семья Блумфилд, несмотря на английскую фамилию, корнями восходили к ирландскому роду, поэтому Менди обладала роскошной копной ярких рыжих волос, которые волной спускались по её плечам. Внешне она была очень привлекательна – яркие голубые глаза, ровный нос, полные губы, нежные как лепестки только что распустившейся розы, но ирландская кровь сильно проявилась в ней: она была небольшого роста, а её щиколотки были значительно шире, чем у английских дам, из-за чего Менди казалась приземистой, но очень милой. Её сестра Джуди больше походила на англичанок – у неё были светлые волосы, которые выгорали на солнечном свете и становились практически блондинистыми, ростом она была выше своей сестры примерно на пять сантиметров, а щиколотки и запястья пусть и не были такими же тонкими как у англичанок, но и не могли сравниться с Менди. Старшие дети семейства (братья Ричард и Роберт) также плохо были похожи на ирландцев. Самый старший Ричард Блумфилд был светло-русым с серыми глазами и ростом вышел таким же, как и среднестатистический английский джентльмен, а Роберт пусть и обладал в волосах рыжим отблеском и зелёными глазами, но был очень стройного телосложения, его запястья были сопоставимы с запястьями Джуди, поэтому в обществе считали, что он очень тонок. Миссис Блумфилд была англичанкой, себя она считала чистокровной, и выросла в Лондоне, поэтому она соответствовала всем требованиям внешнего вида благородных англичан – тонкие, хрупкие запястья, светлые волосы, которые теперь были седыми, надменный взгляд, бесцветные глаза. Точно таким же был и её муж, который постарев, совсем ничем не отличался от неё кроме как тем, что взгляд его, как и нрав, был во множество раз мягче. Поэтому из всей семьи только Менди была доказательством того, что они ирландцы.

Утром Менди очень не хотела сталкиваться с кем-то из родителей, пусть совместный завтрак было не избежать, но с удивлением для себя она обнаружила, что сегодня её мать в удивительно хорошем настроении. Менди понимала, что это обусловлено тем, что скоро приезжает Джуди, и очень сильно не хотела, чтобы миссис Блумфилд вновь огорчалась из-за старшей дочери. Когда она вошла в крошечную столовую, прислуга приветствовала её и поставила на стол дополнительную тарелку.

– Доброе утро, – заговорила Менди, располагаясь за столом, и её мать, так как и сама не хотела портить своё настроение, проигнорировала свою дочь.

Мистер Блумфилд был рад видеть дочь за завтраком, он улыбнулся и обратился к ней, отставляя стакан с водой:

– Доброе утро, моя милая. Как тебе спалось сегодня?

– Не спрашивайте её об этом, Рональд, – заговорила всё же женщина, переведя взгляд на мужа, – она спала прекрасно, её же совершенно не мучает совесть! Она же совершенно ни о чём не беспокоится, у неё же всё прекрасно!

– Я рад, что мою дочь ничего не беспокоит, – ответил ей мистер Блумфилд, и Менди не смогла сдержать улыбку, а его жена поджала губы и отвернулась, явно сдерживаясь, чтобы ни сказать какую-нибудь дерзость. Но могла ли она сказать подобное мужу?

Миссис Блумфилд выходила из интеллигентной семьи, она получила отменное воспитание и образование, которое могла позволить себе женщина в девятнадцатом столетии, но это не сделало её сдержанной и тактичной женщиной. Иногда она могла позволить себе даже повысить голос на собственного мужа, но чаще предпочитала отвернуться и тяжело дышать, демонстрируя свою обиду. И только в минуты жуткого отчаяния она могла позволить себе что-то разбить. При Менди женщина ни разу не теряла голову, но её брат Роберт рассказывал, что однажды, когда он вернулся с прогулки с порванными брюками (ему было не более десяти лет), миссис Блумфилд была настолько недовольна, что втащила сына в дом за ухо, потом кричала что-то не разборчивое, а затем, когда мальчика попытался защитить отец, окончательно потеряла голову и кинула в него вазу с цветами. Вода расплескалась, цветы упали на деревянный пол, а миссис Блумфилд, с оскорблённым видом ушла в сад.

Когда Менди собралась на встречу с миссис Питерсон, она решила не надевать что-нибудь из своих жёлтых платьев, так же как и платья цвета фуксии или же ярко-оранжевого цвета. Она понимала, что в коллективе молодых мам, которые могут позволить себе только скромные, приглушённые тона, ей стоит выглядеть в несколько раз скромнее, нежели она выглядит всегда. Поэтому она выбрала платье нежного голубого цвета, настолько простое, что проще было просто некуда. А по пути к выходу из дома заглянула в библиотеку, дверь в неё была приоткрыта, и она увидела отца, который корпел над очередным переводом.

– Отец, – она постучала по косяку, не смея проходить без разрешения.

– Да, Менди, ты что-то хотела? – он поднял голову.

– Как Вы думаете, я похожа на замужнюю женщину с детьми? – и она покружилась, чтобы мужчина оценил её платье.

– Конечно же нет, милая, – он снял с носа очки и отложил их в сторону, – но разве это плохо?

– Я иду к миссис Питерсон, – разочарованно ответила Менди, поджимая губы.

– Тогда я посоветую тебе взять с собой шерстяную шаль, накинь её сверху, и волосы распущенные не носи – они же все убирают их в высокие причёски, чтобы волосы не изодрали дети, – тут он задумался, – ну, и не улыбайся так! Твоя улыбка с головой выдаёт всю твою неопытность!

– Получается, мне ходить серее тучи, отец, – Менди сморщилась и покачала головой, – но за советы спасибо, действительно – стоит взять шаль и собрать волосы.

Проблема была в том, что Менди не любила модные в это время женские причёски, которые носили большинство женщин, например, и её сестра Джуди. Волосы обычно собирали на затылке, а передние прятки закручивали, а Менди предпочитала ходить с распущенными волосами, которые перевязывала лентами в цвет платья. Этот образ раздражал миссис Блумфилд, так как она считала свою дочь очень неопрятной, да и в целом распущенные волосы она считала дурным тоном. В итоге, когда Менди вышла из дома, на плечах её была шерстяная шаль, но волосы всё также спокойно лёгкой волной ниспадали на плечи, перевязанные нежными голубыми лентами.

Миссис Питерсон жила на той же улице, в нескольких минутах пешком, и Менди решила дойти до неё сама, а не доехать на повозке. Она не хотела лишний раз беспокоить прислугу, да и на улице была прекрасная погода, пусть от жестоких солнечных лучей приходилось скрывать под кружевным зонтом.

Миссис Питерсон выглядела очень уставшей, а её восьмимесячный сын, которого она оставила няне, так громко и отчаянно кричал, что было слышно на улице. Переступив порог, Менди не могла думать ни о чём другом, как о том, что же могло с ним случиться. В доме уже были и другие приглашённые, две женщины, старшие дети которых уже обучались в школе. Они сидели в гостиной на диване и с умным видом обсуждали причину детских слёз.

– Я более чем уверена, что это газики, – говорила одна.

– А может и несварение, – пожала плечами другая.

– Несварение? – женщина усмехнулась. – Он же сейчас не ест ничего кроме материнского молока. Я думаю, Катрин необходимо погладить живот мальчика против часовой стрелки, и тогда ребёнку сразу станет легче.

– Я слышала что-то про странную трубочку, – говорила вторая, – её нужно вставить, Вы сами поняли куда, чтобы выпустить лишние газы.

Но миссис Питерсон не слушала их разговор и советам их не внимала. Поприветствовав Менди, она попросила её пройти в гостиную, а сама направилась наверх, к измученному криками сыну. Мисс Блумфилд никогда не испытывала особой нежности к хозяйке этого дома, а её маленький сын никогда не вызывал в ней нежных чувств, которые могут вызвать маленькие дети, но в этот момент Менди почувствовала жалость к ним обоим.

Нехотя оборачиваясь к лестнице и сдерживаясь, чтобы не предложить помощь – хотя чем она могла помочь, учитывая, что своих детей у неё нет, – она прошла в гостиную. Миссис Бейкер и миссис Варен продолжали обсуждать возможные причины крика мальчика, что могло заставлять его так страдать, в красках обсуждая вещи, которые миссис Питерсон было бы лучше не слышать, так как от газиков и несварения они уже перешли к теме детской смертности, неизвестных болезней и сглазу. Слушать это Менди было очень сложно, и она всё же вышла из комнаты обратно в коридор и бросила взгляд вверх, через лестницу, проверив, что на лестничной клетке второго этажа никого нет. А маленький мальчик продолжал невыносимо громко кричать.

Сердце Менди было больше не в силах оставаться незаинтересованным в облегчении мучений ребёнка, хотя она всё ещё плохо понимала, в чём будет полезна, и направилась вверх по лестнице. Гадать в какой они комнате не пришлось, слёзы ребёнка служили маяком, и девушка, пройдя ко второй двери, тихо постучала и поспешила пройти внутрь.

Миссис Питерсон не смела показывать свои эмоции на первом этаже, но тут, в детской комнате, держа ребёнка на руках и не понимая, как ему помочь, она изливалась горькими слезами. Она качала его на руках, а рядом была прислуга, которая суетливо меняла постельное бельё в кроватке мальчика.

Увидев всю эту картину, Менди поняла, что совершенно бессильна, и зря она в целом поднялась сюда, застав Катрин в таких расстроенных чувствах. Она поняла, что должна была оставаться на первом этаже и уже хотела выйти, закрыть за собой дверь и спуститься обратно в гостиную, но миссис Питерсон, заметив её, сказала:

– Не уходи.

– Миссис Питерсон, – выдохнула Менди. Проходя к женщине и чувствуя себя очень неуверенной в своих силах, она смотрела на мальчика в её руках. Он очень громко кричал, всё его лицо покраснело, а на лбу выступила вена, которая пульсировала, а всё его крохотное тельце дрожало. Он был совсем крохотный, словно с последней их встречи, он уменьшился и очень сильно похудел. Глядя на это, Менди почувствовала, как в такт пульсации венки у неё забилось сердце, и глаза неприятно защипало. Но плакать было нельзя, не при Катрин.

– Я не знаю, что мне делать, – миссис Питерсон была на грани, она была готова начать кричать сама, – он плачет всё сегодняшнее утро, я вызвала врача, но он сказал, что с ребёнком не случилось ничего серьезного – он делал ему пиявки и сказал давать ему странные таблетки, а как я дала одну, он стал кричать ещё громче. Менди, что, если он умрёт?

Менди замерла, она смотрела на знакомую, но всё внутри неё дрожало и пульсировало от ужаса. Миссис Питерсон было необходимо было отдохнуть, отдышаться и поправить волосы, и Менди протянула руки к мальчику.

– Давай мне, я подержу, а Вы – успокойтесь, ничего не случится с Вашим сыном, – а затем она перевела взгляд на служанку, – подайте миссис Питерсон воды и усадите в кресло, ей нужно перевести дух.

Катрин была благодарна. Она отдала ребёнка Менди, и та, взяв его на руки, поняла, что он стал совсем лёгким, настолько, словно родился только вчера. Он трясся, кричал, его руки стянул рефлекс, и он не разжимал кулачков, и пальчики его посинели. Но Менди нельзя было показывать свои опасения, она покачивала его и даже стала тихо напевать колыбельную, которую когда-то узнала от своей матери.

Миссис Питерсон, как и попросила девушка, посадили в кресло и подали ей стакан воды. Она выглядела замученной, слабой, словно детский крик высасывал из неё все её силы. Она откинула голову на спинку кресла и смотрела, как Менди укачивает её сына. Он продолжал плакать, все попытки успокоить его были тщетны. Мисс Блумфилд понимала, что скорее всего он чем-то болен, а помощь врача оказалась неэффектной, ко всему она пугалась того, каким крошечным казался восьмимесячный ребёнок.

– Если он умрёт, я сама умру, – заговорила миссис Питерсон.

Менди понимала, почему женщина настолько перепугана. Мысль о потери ребёнка сокрушительна, а миссис Питерсон рисковала потерять своего первого и на данный момент единственного ребёнка, но более опытные женщины, которые сейчас сидели внизу в гостиной, уже не воспринимали смерть ребёнка как повод для собственной смерти. Среднестатистическая женщина в Англии из десяти рождённых детей могла отправить в школу только пять, а во взрослую жизнь выпустить трёх из них. Высокая детская смертность была ужасной частью материнства.

Сама Менди потеряла старших братьев и сестёр. После первенца Ричарда, который появился в семье Блумфилд, у Менди родилась старшая сестра, но она не смогла прожить и пару дней – у неё просто остановилось дыхание, и в итоге она была похоронена на городском кладбище. Это был первый потерянный ребёнок мистера и миссис Блумфилд, поэтому девочке поставили красивый памятник в виде небольшого ангела. Следующие не выжившие дети были похоронены скромнее, так как в какой-то степени родители были бы рады забыть всех своих потерянных детей и не нести эту боль сквозь годы. Так, например, был похоронен пятилетний Чарльз, который был убит захлопнувшейся из-за сквозняка тяжелой деревянной дверью – её не удержала тканевая лента, которая была привязана к ручке. Дверь с силой ударила его по спине, и он умер через несколько дней, в мучениях в своей постели. Мистер Блумфилд после этого убрал ту дверь, заложив её кирпичом – раньше это был дополнительный выход из коридора первого этажа в сад. Менди не застала Чарльза, он родился за несколько лет до неё самой, и у родителей не осталось даже ни одной фотографии, а его могилка скромно стоит в стороне от центральной проходной городского кладбища.

Когда в дом явились и другие приглашённые, на втором этаже началась суета. Никто из пришедших молодых мам не смог остаться в гостиной, все стремились помочь миссис Питерсон: успокоить её сына, предложить способы лечения и просто морально поддержать женщину. Мальчик успел побывать на руках у каждой приглашённой по несколько раз, ему давали отвар, таблетки, что назначил врач, даже пытались покормить, но мальчик не успокаивался, продолжая истошно кричать. Когда он всё же стал успокаиваться, все вокруг понимали, что это вызвано не тем, что ему стало лучше, а тем, что у него просто уже не было сил кричать. Миссис Питерсон, взяв на руки сына, так же хорошо это понимала, поэтому она просто села в кресло вместе с ним и тихонько качала его, наблюдая за тем, как его теперь редкие кряхтения окончательно стихали.

Менди смотрела на это, понимая, что, когда у мальчика остановится дыхание, она не хотела бы присутствовать здесь. Она оглянулась на других женщин и поняла, что все здесь думают об этом же. Все моментально поспешили на первый этаж, ссылаясь на домашние дела, на ходу надевая свои шляпки и тихо перешёптываясь между собой о надеждах, что это не что-то заразное, и что они не принесут эту болезнь своим детям. Мысль о том, что, когда мальчик отправится в мир иной, миссис Питерсон будет совершенно одна, заставила Менди остановиться. Когда все покинули детскую комнату, она была единственная, кто остался.

– Менди, – прошептала Катрин.

– Я останусь с Вами, – ответила она, присаживаясь в кресло напротив.

– Спасибо, – так же тихо ответила женщина.

Мальчик продолжал кряхтеть ещё какое-то время, даже пытался изворачиваться на руках матери и снова закричать, но в последний момент, замирал, и начинал тяжело и часто дышать через открытый рот. Смотреть на это было невозможно, особенно на то, как миссис Питерсон поглаживала сына по голове, игнорируя стекающие по лицу слёзы и шёпотом говорила, так тихо, что Менди не понимала часть слов:

– Скоро всё закончится, мой славный. Твои мучения скоро закончатся, Бог спасёт тебя, моя крошка, а я всегда буду помнить тебя.

То, что касалось слуха Менди приносило ей самую настоящую физическую боль. Ей хотелось упасть на колени и схватиться за грудь – такая невыносимая, сосущая пустота образовалась внутри, и казалось, что ещё немного и она сойдёт с ума от ужаса. Она до последнего не хотела осознавать, что станет свидетелем детской смерти, поэтому как могла строила стену в своих мыслях, чтобы не допустить огромного шквала эмоций, которые в этот момент испытывала миссис Питерсон. Сдерживать построенную в голове дамбу было невыносимо сложно, но это было необходимо. Нельзя было позволять себе эмоции, так как это окончательно бы выбило из колеи Катрин.

Время как назло текло очень медленно, каждая минута казалась длиной в бесконечность. Тикающие на камине часы, казалось, онемели, единственный звук, который был в комнате – тяжелое дыхание умирающего ребёнка, поэтому, когда маленький комочек на руках миссис Питерсон вдруг замер, Менди показалось, словно она оглохла. Она моментально невольно придвинулась ближе к женщине, и та сама чуть ниже наклонила голову, чтобы убедиться, что ребёнок перестал дышать. Им понадобилась минута, а, возможно, даже больше, чтобы осознать, что сын миссис Питерсон скончался.

Менди почувствовала, как что-то внутри неё стремится наружу – животный ужас, отрицание, сострадание, всё это смешалось внутри неё в сумасшедшем коктейле, но Менди из всех сил попыталась сдерживать это. Она не могла позволить себе истерику, как бы сильно этого не хотелось.

– Катрин, – обратилась она к женщине шёпотом.

– Менди, он даже сейчас так красив, – заметила миссис Питерсон.

– Катрин, скажи, что мне сделать? – спросила девушка, понимая, что скорее всего женщина на время потеряла связь с реальностью.

– Посиди с нами.

Менди согласно кивнула и заставила себя остаться в кресле, хотя ей невыносимо сильно хотелось выбежать из комнаты и позвать кого-то из прислуги, а затем выйти из дома, смыть с себя свежим воздухом весь тот ужас, который она переживала. К желанию миссис Питерсон она отнеслась с пониманием и уважением, и позволила женщине продолжать сидеть с сыном на руках, и сама оставалась рядом.

Менди плохо понимала, что в целом происходит, и как правильно было бы поступить на её месте. Она понимала, что как только станет известно, что мальчик умер, его заберут у Катрин, поэтому в какой-то степени давала женщине проститься, отпустить сына, так как в следующий раз она увидит его только в маленьком деревянном гробу. Неизвестно сколько прошло времени, но в какой-то момент в комнату открылась дверь. Это была служанка. Она моментально поняла, что произошло, и бросив короткий взгляд на Менди, обратилась к своей хозяйке.

– Миссис Питерсон, я думаю, настало время передать его мне, – она говорила тихо и ласково, так, словно это был не первый мёртвый ребёнок, которого ей приходится забирать у матери. Скорее всего так оно и было, если до этого она работала в каком-то другом доме.

Катрин нехотя, несколько колеблясь, всё же отдала сына. Следующие события были быстрыми и смазанными из-за сильных эмоций, которые Менди сдерживала внутри. Миссис Питерсон отправили в её спальню, подав ей воду и успокоительное, а саму мисс Блумфилд отпустили домой. И только когда она оказалась на улице, ей показалось, словно с её плеч упал невыносимый груз. Практически бегом покидая территорию дома семьи Питерсон, Менди сорвала с головы шляпку, а по её лицу потекли слёзы, которые она никак не могла остановить. Она мучительно старалась зацепиться за трезвый край сознания, который призывал её к сдерживанию эмоций, но всё это было бесполезно. Всё то, что она с таким трудом удерживала в доме женщины, теперь прорвало дамбу и затопило её.