Альманах
Труд и досуг

Остаточное и оставшееся время

Классическая (фордистская) модель распределения рабочего и свободного времени, как известно, рассматривала досуг в довольно утилитарном смысле – в качестве источника и условия рекреации рабочей силы. Безусловный приоритет труда и подчиненный статус досуга соответствовали самой природе «дисциплинарного общества», формирование которого М. Фуко связывал с европейским модерном (Фуко, 1999). В Новое время встал во весь рост «фаустовский человек» – человек дела, гигантская тень которого накрыла не только время праздности и лени, но и время досужего созерцания и религиозной молитвы. Модернизация, охватившая все стороны жизни, захватила и время, которое в буквальном смысле стало новым.

Новое же заключалось в том, что индустриальный капитализм самим характером производства превратил время в экономический ресурс, подлежащий капитализации. А там, где время – товар, где «время – деньги», там безделье, лень и праздность объективно становятся «затекстовыми» маргиналиями по отношению к труду как «тексту».

В антиутопии Э. Никкола «Время» (In Time) идея капитализации и монетизации времени доведена до логического конца, до абсурда. Сюжет этого фантастического триллера рисует картину будущего, в котором заработная плата выплачивается не деньгами, а временем. Встроенные в тела биологические часы запускаются по достижении двадцати пяти лет, после чего начинается пожизненная гонка за временем, так как его запас на персональном счете равняется году, а обнуление счетчика вызывает мгновенную смерть. Расходуясь и накапливаясь, время-деньги то прибавляются, то отнимаются от жизни. Время обменивается на труд и продукты потребления, следовательно, экономится. Оно кладется на депозит или берется в кредит, по которому начисляются проценты. Время в буквальном смысле существует как кругооборот капитала: оно производится, потребляется, сберегается в банках, эмитируется, инвестируется, – словом, капитализируется. Оно, как и деньги, подвержено инфляции и поэтому регулируется мировыми финансовыми институтами. Время строжайшим образом учитывается, а его кража или экспроприация жестко пресекается властями. Незаконный оборот времени создает угрозу финансово-экономической системе, основанной на неравенстве доходов жителей различных «временны́х зон», и поэтому курируется «стражами времени» и подконтрольными им бандами. В наихудшем положении находятся обитатели индустриальных районов: чтобы выжить, они должны непрерывно работать, поскольку даже самые зажиточные из них имеют на персональном счете не больше месяца. Большинство же живет в буквальном смысле одним днем – от зарплаты до зарплаты. Существуя под гнетом смертельного дефицита времени, рабочие вынуждены экономить на развлечениях, а досуг воспринимают как непродуктивное расходование времени жизни, необходимое лишь в целях минимальной рекреации. Таким образом, пребывая на краю жизни и смерти, жители промзоны живут в режиме оставшегося времени.

Термин «оставшееся время» в нашем случае следует понимать не в том «мессианическом» смысле, который имеет в виду Дж. Агамбен (2018), а в том значении маргинальности, о котором говорим мы. Однако и корреляция здесь налицо. У Агамбена «оставшееся время» – это время христианской истории, расположенное между первым и вторым пришествием Христа. Первое пришествие объявляет о грядущем «конце времен» и тем самым задает маргинальную область, простирающуюся, как и в средневековых фолиантах, между концом «текстуры» хронического времени и концом времени как такового^[1]. Таким образом, «оставшееся время» – это время самой оконечности, наполненное ожиданием и приготовлением к страшному суду. Иными словами, это время, конституированное развязкой. Таково, например, время ожидания смертной казни, наступающее после вынесения приговора. Но примерно так же дело обстоит и с героями представленной антиутопии: для них «оставшееся время» – это время, расположенное между концом первого беззаботного двадцатипятилетия и отсроченным трудами смертным концом.

Прибегая к концепции «остаточного времени», следует обратить внимание на одну существенную деталь: «остаточность» у Агамбена следует понимать не в количественном смысле остатка, а в качественном смысле отсрочки. Это тонко почувствовал переводчик С. Ермаков, использовав в названии книги слово «оставшееся», а не «остаточное». В буквальном переводе Il tempo che resta означает «время, которое нам осталось». Переведя название отглагольным (отпричастным), а не «отсуществительным» прилагательным, переводчик уловил важный событийный смысл «оставшегося времени». Этот смысл улавливается не вопросом «Сколько осталось времени?» (количественный аспект), а вопросом «Как прожить остаток?» (качественный аспект). Иначе говоря, тема остатка здесь заявлена у Агамбена не в смысле срока, а в смысле бытия-в-отсроченности. А поскольку такое бытие ставит нас в отношение к краю и крайности, понимаемой в онтологическом смысле как феномен расположенности к пределу и бытия-на-краю, то мы имеем основание и право назвать «оставшееся время» маргинальным.

Но тут возникает вопрос о характере самой маргинальности: что это значит – «быть на краю»? Ведь и сама крайность может пониматься в разных смыслах: с одной стороны, как тривиальное нарушение и отклонение от нормы (девиация), а с другой – как трансценденция или трансгрессия.

Для ответа на этот вопрос разберем определение Агамбена. «Оставшееся время, – говорит он, – это время, которое требуется времени, чтобы прийти к концу, – или, точнее, время, которое мы задействуем, чтобы довести до конца, завершить наше представление времени. Оно не является ни линией (представимой, но немыслимой) хронологического времени, ни моментом (также немыслимым) его конца; но оно не является и простым отрезком хронологического времени, между воскресением и концом времен: скорее, оно есть оперативное время, подгоняющее время хронологии, прорабатывающее и трансформирующее его изнутри, время, требующееся нам, чтобы довести время до конца, – и в этом смысле: время, которое нам остается» (Агамбен, 2018. С. 92).

Что следует из данного определения? То, что под «оставшимся временем» понимается не простой хронологический остаток, а время-событие завершения самого остатка. Такое время отличается особой интенсивностью и выделенностью, что обусловлено опытом предела. Этот опыт имеет особую темпоральную размерность, свое пространство «между», которое мы имеем в виду, когда, к примеру, говорим о предсмертии, или бытии-при-смерти (Разинов, 2018). Речь идет о времени самой кончины, которое представляется как промежуток между двумя событиями – приближения смерти и ее наступления. Такой промежуток мы стихийно схватываем в терминах «смертного часа». Маргинальность этого времени задана границей и ее близостью – самой ситуацией «заступания в смерть» (М. Хайдеггер), то есть трансценденцией (перешагиванием-за), когда «я уже там, но еще здесь».

Но если отбросить столь «возвышенный» религиозно-метафизический смысл, то такой способ временения, как бытие-к-концу, можно обнаружить и на уровне повседневности, причем в обоих модусах – остаточности и оставленности. Например, когда работник переживает окончание отпуска, он, как правило, стремится наполнить оставшиеся дни яркими событиями и впечатлениями. Он стремится «достойно» завершить свой отпуск. Но столь же симметричным образом может быть испытано обратное – окончание трудового дня или недели, когда работник завершает свой труд «ударной концовкой».

Оконечность – это важнейшая характеристика маргинального времени, обусловленная интенсивностью его переживания. Нарастание интенсивности характеризует время как оставшееся, а ослабление интенсивности – как остаточное. Последнее феноменально являет себя в форме паузы по отношению к текущей деятельности – как незанятое, «пустое» время. Возникнув в окончании деятельности, например, трудового дня, такая пауза обозначает лишь формальный конец, не будучи завершением в обозначенном смысле «ударной концовки». Такое время является остатком, отличающимся от отсрочки. Хотя этот остаток и имеет свое собственное качество и характеризуется в онтологическом смысле как «пустое» время, в онтическом плане остаток выступает как количественное время. Остаточное время исчисляется и существует ровно в том смысле, в каком работник отсчитывает его до окончания рабочей смены, думая: «Поскорее бы рабочий день кончился!» Но так же и наоборот: переживая внутреннюю пустоту досуга, работник мечтает о том, чтобы поскорее выйти на работу. К примеру, так думает герой комедии «Старый Новый год», говоря: «Эх, скорее бы ночь прошла, да снова на работу!»

Итак, мы пришли к различению двух форм маргинального времени – оставшегося и остаточного, которое мы, не погружаясь в детальный анализ, определили как различие «насыщенного» и «пустого» времени. Такое различие, мы надеемся, позволит нам лучше понять тему темпоральной диффузии.

Пустое время

Проблема пустого – и в этом качестве маргинального – времени, очевидно, заключается в том, что не все содержание рабочего времени является трудом, так же как и не все содержание досуга является праздностью. Внутри обоих модусов времени возникают случайные и необходимые разрядки, дыры, лакуны. Эти разрядки, разумеется, представляются пустыми лишь в относительном смысле, то есть по отношению к некой выделенной и привилегированной деятельности, как у Чацкого. Иными словами, временная́ лакуна становится маргинальной лишь по отношению к нормативному содержанию деятельности и, таким образом, является эпифеноменом режима и распорядка. Это относится как к труду, так и к досугу, если последний понимать как смену деятельности. В этом отношении трудоголизм – такое же нарушение режима смены труда и отдыха, как и лень. При этом лень является оппозицией не только к труду, но и к досугу, поскольку досуг не есть чистая бездеятельность. Если сравнивать лень и праздность, то лень – это феномен пустого времени, в то время как праздность – это эпифеномен праздника как полноты бытия/времени, его преисполненности. По этой причине активная праздность должна быть противопоставлена ленивой, равной, пустой праздности. Лентяй во все времена был и будет маргинальной фигурой, поскольку лень – это наиболее радикальная форма забвения времени (за/бытия).

В этой связи вернемся к фильму «Время», где на лень элементарно нет времени, так как встроенные в тела счетчики времени вступают в очевидное противоречие с его непроизводственными остатками (отбросами). Интересным является то, как внутри промзоны распределяется время досуга и праздности. Хотя его крайне мало, но оно есть, поскольку люди, хотя и скромно, но все же отмечают праздники, а досужее время тратят даже на выпивку и шлюх. Однако такое время имеет отрицательную стоимость, так как предполагает трату заработанного времени. По этой причине главный герой, отказывая себе в развлечениях, все время повторяет: «У меня на это нет времени». В таком гиперболическом выражении все непроизводственное время, по сути, является маргинальным.

В современных реалиях столь жесткий режим распределения времени существует лишь в трудовых колониях, где так называемое свободное время, чем бы оно ни было заполнено, все равно есть время «отсидки». При этом чем строже дисциплинарный режим, тем жестче временные́ лимиты. Однако и в условиях строжайшего режима возникают временны́е диффузии. Парадокс антиутопии «Время» заключается в том, что как бы болезненно и остро ни переживался темпоральный остаток, на который скрупулезно (вплоть до секунд) указывают часы, люди все равно беспечны в его трате. Так, один из героев, получив по дружбе «десятку» лет, бежит в бар и напивается до смерти. Очевидный и неприятный парадокс тотального тайм-менеджмента заключается в том, что менеджер, у которого, по его словам, «каждый день расписан по минутам», вдруг режет себе вены и месяц валяется на больничной койке.

То же самое можно сказать о так называемом времени дожития. Столь циничное определение пенсионного возраста самой формулировкой отбрасывает пенсионера в маргинальный возраст. Однако и внутри него возникают маргиналии: с одной стороны, пожилой человек оказывается в ситуации сверхценного окончания времени, а с другой стороны, кто сказал, что именно так он проживает свой временной остаток? Удивительная черта человеческой натуры заключается в том, что человек способен впустую тратить время даже на пороге смерти. Таким образом, понятие «время дожития» лишь обостряет ту неустранимую двойственность, что характеризует темпоральный остаток жизни: времени всегда недостаточно, чтобы его тратить, и всегда достаточно, чтобы его завершить. В той же связи, подкрепляя свое рассуждение об окончании жизни как «способности быть целым», М. Хайдеггер приводит цитату из «Богемского пахаря»: «Едва человек приходит в жизнь, он сразу же достаточно стар, чтобы умереть» (Хайдеггер, 1997. С. 245).

Двусмысленность маргинального остатка, которую мы попытались предъявить путем различения оставшегося и остаточного времени, требует соответствующего онтологического словаря. Такой словарь дает М. Хайдеггер, различающий онтический и онтологический смыслы экзистенциальных феноменов. Если онтологический смысл оставшегося времени выражается в окончании как решительном заступании в конечность, то онтический смысл – в оттяжке конца – в заполнении времени всевозможными остатками. К примеру, если взять время дожития, то его онтологический смысл состоит в заступании в смерть и заботе о целостности Dasein, в то время как онтический смысл – в круге повседневных забот, предположенных самим понятием «пенсионный возраст» (приоритет здоровья, медицинская страховка, социальное обеспечение, органы опеки или попечительство родственников и т. п.). Когда А. С. Пушкин в начале «Евгения Онегина» рисует картину дожития, он всего лишь описывает один из онтических модусов остаточного времени.

 
Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил,
И лучше выдумать не мог.
<…>
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя!
 

С учетом этой онтико-онтологической двойственности маргинального времени как времени, конституированного относительно границы, следует рассматривать любую форму социального, включая труд и досуг. Отсылкой к онтологии мы хотели лишний раз подчеркнуть, что не все в труде есть труд, как и не все в досуге есть досуг, правда, теперь с акцентом на слове «есть». Труд и досуг прежде всего стоит рассматривать как способы экзистирования и лишь затем – как формы организации социального времени. И если способ экзистирования в труде не совпадает с социальной формой труда, то налицо проблема. Если мы сталкиваемся с такими явлениями, как диффузия границ и хронологическая дезориентация, то это значит, что что-то изменилось в самих феноменах труда и досуга.

Диффузия пространственно-временны́х границ рассеивает субъекта – его собранность на чем-то одном; следовательно, ставит под вопрос саму оппозицию труда и досуга, в силу чего ее запись требует новой грамматики: не с помощью союза «и», а с помощью знака «/». Проблема диффузии границ труда/ досуга заключается не только в том, что растворяются дисциплинарные рамки, но и в том, что рассеянию подвержена сама экзистенция. Иными словами, проблема в том, что «два этих ремесла» смешиваются в самом способе человеческого присутствия.

Список литературы

Агамбен Дж. (2018) Оставшееся время: Комментарий к Посланию к Римлянам / Пер. с итал. С. Ермакова. М.: Новое литературное обозрение.

Корсани А. (2015) Трансформации труда и его темпоральностей. Хронологическая дезориентация и колонизация нерабочего времени // Логос. Т. 25. № 3 (105).

Мамардашвили М. К., Пятигорский А. М. (1982) Символ и сознание: метафизические рассуждения о сознании, символике и языке. Иерусалим: Малер.

Маяцкий М. (2015) Освобождение от труда, безусловное пособие и глупая воля // Логос. Т. 25. № 3 (105).

Разинов Ю. А. (2018) К герменевтике символа смерти // История. Семиотика. Культура: Сборник материалов Международной научной конференции, посвященной 250-летию Ф. Шлейермахера / Отв. ред. И. В. Демин. Самара: Самарская гуманитарная академия. С. 112–123.

Фуко М. (1999) Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы. М.: Ad marginem.

Хайдеггер М. (1997) Бытие и время. М.: Ad Marginem.

MARGINAL TIME OF LABOR AND LEISURE:

Existential-ontological aspect

Yuriy Razinov

Author’s affiliation: Samara National Research University, raznov.u.a@gmail.com.

Teh article discusses the topic of the demarcation of labor and leisure, which examined in the temporal aspect. In particular, the problem of marginal time and the difuf sion of the boundaries between labor and leisure is posed. In order to explicate the existential-ontological horizon of marginal time, the concept of “the time that remains” by G. Agamben is analyzed.

Keywords: labor, leisure, laziness, idleness, marginal space, marginal time, the time that remains temporal difuf sion, limit, extreme, Agamben.

Лень и прокрастинация как практики активизма
Данила Расков

Расков Данила Евгеньевич (danila.raskov@gmail.com), кандидат экономических наук, доцент кафедры проблем междисциплинарного синтеза в области социальных и гуманитарных наук Санкт-Петербургского государственного университета, руководитель Центра ис – следований экономической культуры.

Прокрастинацию и бездействие в «культуре тотального труда» часто относят к маргинальным занятиям или даже к заболеваниям. Цель статьи состоит в том, чтобы на философском уровне показать, что, напротив, прокрастинация, отказ от труда и бездействие являются активными и творческими практиками, которые делают осмысленным труд. Прокрастинация, или оттягивание выполнения, позволяет выполнять много других, незапланированных дел. Отказ от труда заложен в творческом труде и является той практикой, потенциал которой в виде «ленивого действия» или «лени» хорошо осмыслен в рамках художественного авангарда (Малевич, Дюшан). Наконец, наиболее радикальная форма – бездействие – позволяет выйти за рамки оппозиции труда и досуга. Бездействие как бесцельное, беспредметное, непрактичное действие становится переключателем для нового, творческого акта. В статье тем самым показывается прагматика таких практик, как прокрастинация, отказ от труда и бездействие для свободы действия.

Ключевые слова: бездействие, лень, прокрастинация, праздность, досуг, лень, отказ от работы.

JEL: B40, Z0

Печатается по: Расков Д. Е. Лень и прокрастинация как практики активизма // Международный журнал исследований культуры. 2020. Т. 1 (38). С. 79–89.

Не будет преувеличением сказать, что мы живем в мире, в котором ценится трудолюбие, действие, эффективный результат. Такую культуру, в рамках которой за досугом (греч. schole, лат. otium) не признается самодостаточного, высшего смысла, вслед за Йозефом Пипером можно назвать «культурой тотального труда»^[2]. Даже положение о том, что мы работаем, чтобы отдыхать, воспринимается с бóльшим сомнением, чем пиетистское: «Трудятся не для того, чтобы жить, а живут для того, чтобы трудиться. Если же человеку больше не дано трудиться, то он обречен на страдание или смерть»^[3]. В этой культуре за праздностью, ленью, склонностью к откладыванию дел закреплена негативная оценка. В определенном смысле практики ничегонеделанья, отказа от работы, ленивости и отвлеченного созерцания маргинализируются как не вполне нормальные для современного преуспевающего человека.

Цель статьи состоит в прямо противоположном, а именно в том, чтобы показать мощный потенциал и источник творческой активности в практиках бездействия, отказа от труда и прокрастинации (оттягивания выполнения). В полном соответствии с античными представлениями данные практики могут быть признаны не только смелыми и нонконформистскими, но и подлинно активистскими.

Вопреки ожиданиям, связанным с развитием науки и техники, все возрастающей роботизацией, люди в развитых странах не стали работать меньше, проблема отчуждения не была решена. «Век праздности и изобилия», который в 1920–1930-е годы пророчил Дж. М. Кейнс, не настал, искусство жить не стало самой необходимой потребностью^[4]. Более того, высокооплачиваемые работники только повысили количество часов труда, то есть ценность дополнительного высокооплачиваемого труда по большей части превысила аналогичную ценность досуга^[5]. Благодаря цифровизации и распространению интернета возросла возможность работать в удаленном доступе в любое время дня и ночи (7/24)^[6]. Расширились возможности для досуга, но параллельно расширились и возможности по апроприации досуга, по тотальной эксплуатации. Неслучайно Жан Бодрийяр охарактеризовал новую ситуацию как «драму досуга»^[7], а современные социологи стали признавать, что все труднее отличить досуг от труда, а новые стандарты потребления принуждают к досугу и обязательным расходам^[8].

Польза бездействия давно известна. Например, не устарела армейская премудрость: «Не торопись выполнять приказ – с большой вероятностью его отменят». Прокрастинация также всегда имела своих заступников. Достаточно вспомнить серьезную шутку Марка Твена: «Никогда не откладывай на завтра то, что можешь сделать послезавтра».

В последующем развитии похвалы этим всегда актуальным и незаслуженно угнетаемым практикам, если не сказать полезным компетенциям, можно было бы ограничиться тремя из них, выстроив их в иерархическом порядке. Самая простая и многим доступная форма воздержания от труда – это прокрастинация, то есть оттягивание выполнения; вторая, требующая большей убежденности и сил – это «отказ от труда»; и наконец, третья, наивысшая (как бы сказал Малевич, супрематическая) форма – это бездействие. Рассмотрим теперь подробнее эти три формы преодоления труда, или три формы возвращения человека к себе самому, то есть практики активного очеловечивания.