Алла Дубровская
Египетский дом
– А из современных?
Тут пришлось пожать плечами.
– Роберт Рождественский и этот… Асадов.
– А такое имя – Елена Шварц – слышали? Наша соседка, между прочим. По–моему, так одна из самых замечательных современных поэтесс. Вот звала меня на свое чтение, но я, скорее всего, не смогу, а вы сходите. Это как раз тут за углом. Чернышевского, 3. Знаете адресок?
Еще бы не знать. Пойти, конечно, захотелось. Мирно попив чаю и угостившись дефицитной конфетой «Птичье молоко», Женечка заторопилась домой. На этот раз ей ничего не было предложено почитать, а попросить она не осмелилась. Зато, прощаясь с папой Карло, она решилась чмокнуть его в щеку.
Двухэтажный дом с мансардой за номером три по проспекту Чернышевского давно считался аварийным. Жильцов расселили, а в освободившиеся квартиры свозили всякий хлам, типа никому не нужной мебели, оставшейся после умерших старушек. Вода и электричество там были отключены, и, скорее всего, поэтому никто не покушался на пустые комнатенки с окнами в подтеках, ключи от которых хранились у Ольги Павловны. «Все–таки странно, что она разрешила там какие–то чтения, – слегка недоумевала Женечка. – Неужели ей и тут заплатили?» Всегда энергичная Леля как–то вяло отреагировала на сообщение о поэтическом чтении в соседнем доме, а Татьяна и вовсе сказала, что ей наплевать. Зато у Славика неожи данно проявился интерес к поэзии. Женечка столкнулась с ним на углу Воинова и проспекта Чернышевского.
– Ты это, возьми меня на чтения. Хочу послушать, – сказал он, глядя куда–то в сторону поверх Женечкиной головы.
– Так ты что, любишь стихи? – почему–то обрадовалась та.
– Ну–у–у… Маяковский был мужик нормальный. Мне его стихи еще в школе нравились.
Вот так выяснилось, что в жилконторе есть человек, с кем можно поговорить о чем–то кроме пищевых отходов и засоров унитазов.
– Тут, на углу, между прочим, церковь была Всех Скорбящих, – зачем–то сказала Женечка, но из осторожности не у помянула Самсона Вырина, почувствовав, что может перебрать с эрудицией.
– Так я знаю, – достойно принял информацию Славик. – Зимой к ним ходил воздух травить. Потолки там высоченные, холодно, как на улице. Ихняя научная сотрудница мне про церковь эту рассказала. У них там общество по охране памятников.
Женечке стало немного неловко. И с чего она решила, что знает больше, чем Славик?
«Не высокомерничай», – говорила ей мама. «Больше не буду», – мысленно пообещала она кому–то.
На вечер поэзии Славик пришел в джинсах и вельветовом пиджаке с аккуратно торчащим из нагрудного кармана носовым платочком, подаренным ему Женечкой на 23 февраля. На ней был костюмчик, пошитый из двух маминых платьев, и любимые югославские сапоги.
К тому же она накрасила ресницы и мазнула за ушками из бутылочки духов «Быть может». Лица у обоих вытянулись, когда они вошли в небольшую комнату, забитую публикой. Люди, одетые как попало, сидели на полу или стояли вдоль стен. Завернутые в шали дамы перемежались с девушками в джинсах и молодыми бородатыми людьми в свитерах. Несмотря на ужасающую духоту, обстановка была непринужденной и шумной. Кто–то пытался открыть окно, возле которого стояла худенькая поэтесса в одеянии бледно–фиолетового цвета. Она казалась маленькой феей с подрагивающей искусственными крылышками брошкой–бабочкой на плече. Женечке удалось примоститься на краешке скамейки, неизвестно как попавшей в комнату. Славик подпер стену рядом.
Сначала какой–то молодой человек с лысиной и бородой говорил о творчестве талантливого поэта Елены Шварц. Говорил он долго и совершенно непонятно для Женечки, не имевшей ни малейшего представления о православии и экуменизме. Похоже, Славику приходилось еще труднее справляться с обилием незнакомых слов. Уже через несколько минут он начал потихоньку переминаться с ноги на ногу и отвлекать Женечку. Она недовольно зыркнула в его сторону. На какое–то время Славик замер. Легкий шумок нетерпения заставил говорящего покончить с экуменизмом и дать слово поэтессе. Елена Шварц начала читать поэму про монахиню Лавинию. Слова летели просто и слегка нараспев, вместе с ними в переполненную комнату слетелись ангелы с херувимами, аббатисы–будды, левиафаны–волки и вся прочая сказочная нечисть. Шварц читала наизусть, иногда заглядывая в какие–то листки и поднимая руки ладонями к слушателям. Слушали чутко, в душном воздухе разлилось обожание, передавшееся Женечке. Впрочем, довольно быстро она устала и потеряла нить. Сосредоточиться на стихах никак не удавалось, какой–то человек, стоявший неподалеку, отвлекал ее внимание. Было что–то знакомое в его облике: невысокий рост, подтянутая фигура, неопределенные черты лица. Про такие лица Женечкина мама говорила: простое русское. Оно явно выделялось на фоне всех других. Молодой человек стихов не слушал. Он скользил внимательным взглядом по людям, сидящим на полу, словно пытаясь их запомнить. Почувствовав на себе упорный взгляд Женечки, он посмотрел в ее сторону и тут же отвернулся. «А я тебя узнала, – Женечка не переставала следить за гэбэшником. – И что ты тут вынюхиваешь?» Рядом зашевелился Славик. Ему до смерти хотелось перекурить. «Конечно, иди», – отпустила его Женечка. Она и сама устала то ли от переизбытка впечатлений, то ли от духоты. Где–то через час история монахини, летавшей перед богом, завершилась. Благодарная публика разразилась аплодисментами, кто–то окружил поэтессу. Небольшая толпа заспешила к выходу. В суматохе обладатель простого русского лица затерялся. Женечка немного замешкалась и тоже вышла из душной комнаты под арку, где ее ждал обалдевший Славик.
– Че–то я мало че понял, – с ходу сознался он, – но было интересно.
– Ой, да. Мне понравилось, хотя тоже не все было понятно. А скажи, ты гэбэшника там не приметил?
– А как же. Первым делом. Он же почти напротив меня стоял и глазами по сторонам шарил. Я их сразу распознаю.
– Как это? Откуда ты их знаешь?
– Так из каждого унитаза на меня смотрят проницательные глаза майора Пронина. По глазам и узнаю.
– Да ну тебя! – и Женечка легко и беззаботно рассмеялась, забыв спросить, что же этот человек с проницательными глазами мог делать на поэтическом вечере.
Вопреки всем тайным ожиданиям, Славик распрощался сразу же у парадной ее дома. Душа разочарованного техника–смотрителя взлетела на четвертый этаж, опередив неторопливый лифт, поднимавший ее худенькое тело. На кухне зайки, как всегда, что–то поедали из одной тарелки. «Вот такой у нас э–ку–ме–низм», – вздохнула Женечка. В коридоре было темно. Тоже как всегда. Пока ключ тыкался в замочную скважину, из кухни доносился голос Ирки: «Я ошлага–то стирала, стирала…»
– Кто хочет разговаривать, тот должен выговаривать все правильно и внятно, чтоб было всем понятно, – крикнула Женечка в темноту коридора и захлопнула дверь в свою комнату, где почему–то горько расплакалась, размазывая тушь по щекам.
Ну во–о–от… Рыжеволосые тети так не плачут, так плачут молодые девушки по непонятным им самим причинам. Что–то вторгалось в жизнь Жени Игнатовой, и ей нужно было как–то совладать с предчувствием перемен. Кто тут мог помочь?
Вот и хорошо. Проходи, доченька. У меня на кухне макароны по–флотски греются. Хоть покушаешь. Совсем не ешь, наверное. Кожа да кости. Садись туда, нет, на диван, а то ты мне телевизор загораживаешь. Сейчас будет «Кабачок "13 стульев"», я люблю их смотреть. Смешные. А ты обратила внимание, там нет ни одного приличного мужчины. Нет, Ширвиндт мне не нравится. Лицо наглое, да и не мужественный совсем. А знаешь, Надя Дьякова нашла себе старичка. На каталке его катает. Кресло такое с колесиками, сам он ходить не может: совсем старенький, немощный. Прописал ее в свою однокомнатную квартиру. Так за квартиру она согласна и дерьмо подтирать. А мне старички не нужны. У меня последние годы проходят.
Пока мама на кухне, Женечка пытается найти в комнате приметы проживания очередного претендента. Примет нет никаких, но возле дивана стоит новый чемодан. Почему–то пустой. И что бы это означало? Макароны поджарены с корочкой. Очень вкусно. Дальше чай с мармеладом из коробочки. Еще есть шоколадный тортик. Только один кусочек, пожалуйста.
А я уезжаю на Север, в Гремиху. Ну что ты на меня так смотришь? Вот завербовалась на три года и уже сдала эту комнату со всей мебелью. Семья вроде приличная. Ты за ними приглядывай тут, ладно? Как зачем, Женечка? Там демография знаешь какая? Женщин меньше, чем мужчин. Можно сказать, дефицит.
Это же морская база. Подводники. Я и одеяло теплое купила.
Закатаю как–нибудь, а то в чемодан не лезет.
Женечка молча слушает, глядя в стареющее лицо мамы:
– Все никак не угомонишься. Там же все женатые. Ты что, поедешь офицерские семьи разбивать?
– Почему разбивать? Ну почему ты такая жестокая, Женечка?
Потому что Женечке самой больно. Потому что ей всего двадцать один год и она ничего не понимает в жизни, обрушившейся на нее.
Весна на улице Каляева ничем не отличается от весны на любой другой улице. Те же робкие росточки, тянущиеся к еще холодному солнцу, замерзшие по утрам лужицы, те же дворники в замызганных куртках, разгоняющие метлами голубей. Днем нагретый солнцем воздух поднимается над оттаявшей землей. Можно увидеть его дрожание и замереть от неожиданного явления красоты в скучном ленинградском дворе–колодце. Таврический сад закрыт на просушку. Он прозрачен и безлюден в ожидании тепла и цветения.
– А что, обязательно надо выходить замуж?
Девушки из жилконторы сбегали на «Влюблен по собственному желанию» в кинотеатр «Ленинград». У техников–смотрителей затишье. Даже телефон не звонит. Через коридор слышно, как переговариваются паспортистки. Ольга Павловна сидит в своем кабинете. До приема еще час с лишним.
– Готовить ненавижу, шить не умею, – Таня, слегка махнув рукой, погасила спичку, от которой прикурила папиросу. – Детей рожать не хочу. Кому я такая нужна? Трахаться я и так могу, без штампа в паспорте.
Женечка задумалась: а она–то хочет замуж? Если хочет, то за кого? За Кирилла Ивановича или Славика? Кирилла Ивановича можно взять в папы, но она ему нравится, и это ей приятно. Она улыбнулась скрытой, направленной куда–то вовнутрь улыбкой. Так улыбается женщина, знающая силу своей власти над мужчиной.
– Игнатова, зайди–ка ко мне на минуту, – прервал приятные воспоминания голос Жази из кабинета.
Ольга Павловна показала Женечке на стул у письменного стола, где обычно сидят посетители. Роскошные волосы сегодня у нее собраны узлом на макушке. Голубые глаза ничего не выражают. «Рыбьи», – подумала Женечка.
– Тут с тобой кое–кто хочет поговорить.
Начальница встала из–за стола и, прихватив связку ключей, выплыла за дверь.
– Да кто хочет–то? Что за дела?
На Женечку накатила какая–то необъяснимая нервозность, мешающая ей подумать, кому могло понадобиться встречаться с ней в кабинете начальницы.
Довольно скоро дверь открылась и небольшого роста человек с дипломатом торопливо прошел к столу и уселся на место Ольги Павловны.
– Евгения Львовна Игнатова? Будем знакомы, – перед лицом Женечки мелькнуло красное удостоверение с фотографией. – Старший лейтенант КГБ Сергей Афанасьевич Привалов.
– Очень приятно, – зачем–то сказала Женечка, хотя приятно ей совсем не было.
«Так вот вы какие с близкого расстояния», – подумала она, глядя в упор на кагэбэшника. Веснушки на рябоватом лице, редкие волосы, прикрывающие намечающуюся лысину, цепкие глаза, рассматривающие ее с не меньшим интересом, чем она его.
– Как вы думаете, по какому поводу я с вами встречаюсь? – начал Привалов.
Женечка только пожала плечами. Напротив нее сидел не тот человек, которого она видела на поэтическом вечере Шварц.
– Не волнуйтесь. Я просто хочу познакомиться с вами поближе. Вы девушка интеллигентная, начитанная. Не скучно вам с дворниками да с водопроводчиками общаться? Что привело вас в жилищное хозяйство?
«Вот тут осторожно», – пронеслось в Женечкиной голове.
– Жилплощадь служебная. Что же еще? Но коллектив у нас хороший, дружный. Работа мне нравится. Много времени провожу на воздухе. У нас район красивый. Так что все в порядке, товарищ… э–э–э… простите, фамилию не успела разглядеть.
– Зовите меня Сергей Афанасьевич, – мягко усмехнулся Привалов.
Женечке показалось, он не поверил ни одному ее слову.
– Я знаю, зима у вас всех была тяжелая. Много по адресам пришлось ходить. У вас ведь есть на участке арендаторы? Нежилого фонда много, насколько я знаю. Да, Евгения Львовна?
– Ой, да. Намучились мы, но, слава богу, управились. Ольге Павловне досталось больше всех, – Женечка подробно, как могла, рассказала о ребятах из стройбата и трубах на чердаке Египетского дома. Привалов терпеливо и не прерывая выслушал.
– И арендаторы пострадали?
– Ну да. Художников в мансарде заливает каждый год. Я к ним два раза ходила. Потолок им отбили. Ремонт крыши в плане на лето. А что?
– Значит, вы с ними подружились, – улыбнулся Привалов.
«У него веснушки даже на руках», – совсем некстати пронеслось в голове Евгении Львовны. У нее вспотели ладони.
– Ну, а когда не работаете, чем занимаетесь?
– В кино хожу, книжки читаю. Вот на вечер поэзии недавно ходила. А что?
– Книжки из библиотеки берете?
«Бля–я–я!» – кажется, поняла, в чем дело, Женечка.
– Конечно. Иногда мама подкидывала кое–что почитать, да она уехала на Север.
– Запрещенную литературу не читали? – Привалов в упор уставился ей в лицо.
– Да откуда?
– Ну, может, давал кто–нибудь.
– Нет. Никто мне ничего не давал.
– А скажите, Евгения Львовна, с иностранцами вам не доводилось общаться?
– С иностранцами? Откуда у нас иностранцы? Если только шведки, причем третьего размера.
Волна легкого недоумения прокатилась по лицу старшего лейтенанта.
– Какие–какие шведки?
– Ну, эти… – Женечка покрутила рукой, в которой как бы были зажаты шведки.
Сергей Афанасьевич заморгал с каким–то облегчением.
– А вы шутница, Женя Игнатова, – продолжил он уже слегка игриво. – Я даже сразу не понял, что за шведки такие. Характер у вас веселый, да? С людьми быстро сходитесь… Симпатичная девушка, много друзей.
Некоторое время разговор крутился вокруг того, какая она замечательная комсомолка и ответственный работник. Тут Сергей Афанасьевич явно перебирал, и Женечка в напряжении ждала перехода к главному. Должен же он был явиться в контору с определенной целью. Идти, правда, ему было недалеко.
– Ну, а с Краснопольцевым Кириллом Ивановичем вы хорошо знакомы?
«Вот оно!» – пронеслось в голове Женечки.
– Знакома, он же у тех художников главный. Помните, я вам рассказывала про протечки в их мансарде. Видела его пару раз. Приятный дядечка такой.
Сергей Афанасьевич решил, что пора переходить к делу:
– Он вас, кажется, в гости приглашал чайку попить. Вам там понравилось, да?
Женечка пожала плечами. Ничего, мол, особенного.
– А что–нибудь интересное там видели?
– Макет у него на столе стоит. Они проектируют музей Ленина в Улан–Баторе. И вообще, они правые – приспособленцы и конформисты, – голос Женечки задрожал, выдавая волнение.
– Приспо–о–собленцы, – потянул Привалов. – Это даже мне интересно, к чему это они приспосабливаются?
Поняв, что совершила ошибку, Женечка попыталась ее исправить:
– Они не какие–нибудь левые, они за нашу советскую власть. Ленина рисуют.
– Так это хорошо, Женя. Вы не волнуйтесь. Вот и помогите нам разобраться в том, что они действительно за советскую власть, а не приспособленцы, как вы сами только что сказали. Нам и нужно от вас совсем немного. Когда к Краснопольцеву в гости пойдете, внимательно по сторонам поглядите. Мне от вас только это и нужно, Женя, я ведь вас в агенты контрразведки не вербую, – доверительно усмехнулся Привалов. – Просто внимательно смотреть и запоминать. Не так уж и сложно, правда? А потом мне при встрече рассказывать. Согласны? Вы же комсомолка, Игнатова Женя. У вас вся жизнь впереди, вам жилплощадь нужна. Замуж выйдете, детей нарожаете. Наша молодежь, одним словом.
– Двумя словами, – машинально поправила его Женя, в ужасе поняв, что не может встать и сказать ему «нет». Непонятный страх почти парализовал ее. Сглотнув, она смотрела в ставшие вдруг жесткими глаза. Помолчав минуту, словно ожидая ее ответа, он продолжил:
– Вот и хорошо. Я знал, что вы меня правильно поймете. О нашем разговоре никому рассказывать не рекомендую. Встретимся через пару недель. Я вам позвоню где и когда.
Выйдя на ватных ногах из кабинета начальницы, Женечка кинулась к своему месту, схватила пальто и выскочила на улицу Каляева. «Я даже пожала ему руку, – стучало у нее в голове. – Кому? Кому я пожала руку! Что мне делать? Я не могу его видеть. Что же мне делать?» Добежав до конца улицы, она остановилась отдышаться. Вокруг, как всегда, торопились прохожие. Пригревало апрельское солнышко. Постовой на углу Каляева и Литейного не спеша прохаживался у бокового подъезда Большого дома. Мир не перевернулся. Никто даже не заметил, что происходит с Женечкой, не обратил на нее внимания.
«Почему я сразу не отказалась? Чего я боюсь?» – Женечка повернула и торопливо засеменила назад. Возвращаться в контору она не могла. Не могла встретиться взглядом с рыбьими глазами начальницы, не могла слышать Лелин голос с хрипотцой.
«Это Леля! – осенило Женечку, – Леля, Леля, Леля!» Ноги принесли ее к дверям Египетского дома. Грохот дверцы лифта больно отдался в затылке.
– Да что с тобой, Женечка? Ну–ка, посиди, пока я тут разберусь с делами.
Кирилл Иванович усадил ее в знакомое кресло. Она машинально выпила принесенного кем–то чаю, заметив, как дрожит рука, держащая чашку. Ждать пришлось довольно долго, но это помогло немного успокоиться. Шок проходил, зато разливалась странная усталость. Сейчас было трудно даже говорить.
– Так что случилось?
Милые, любимые глаза из–под очков.
– Мне только что предложили доносить на вас, Кирилл Иванович.
– Ну, а ты что?
– Я не сказала «нет», я ничего не сказала! Я просто испугалась, – Женечка тихонько заплакала.
– А–а–а! Ну что ты так убиваешься, девочка? Наша местная стукачка уходит в декрет, им срочно нужна замена. Успокойся, пожалуйста.
Он снова посадил ее к себе на колени, и на этот раз Женечка не вырвалась, а уткнулась ему в плечо лицом, по которому текли слезы.
– Как же так? – залепетала она. – Вы же Ленина рисуете… Не какие–нибудь левые…
Кирилл Иванович погладил ее по голове.
– Ты про книги ему говорила? Про самиздат?
– Нет. Он спрашивал про запрещенную литературу. Я сказала, что ничего не читала и никто мне ничего такого никогда не давал. Но я вспомнила, – Женечка выпрямилась. Ее лицо почти касалось лица Кирилла Ивановича, – Леля видела у меня Набокова, даже просила почитать. Она знает, что у вас есть внучка.
– Скажи пожалуйста, какая осведомленная. Это которая же Леля? Длинная такая? Она у нас тут была, мне она не понравилась. Если это Леля ваша стукнула, почему он не стал напирать на тебя? Это же их обычная тактика. Кто дал да откуда взяли.
– Может, он не хотел, чтобы я на нее думала?
– Не знаю, девочка. Так что ты будешь делать? В принципе, к нам можно приходить чай пить. Я не против. Будешь им докладывать, что и как.
– А книги?
– Нет никаких книг. Ничего нет.
– Не могу я видеть этого человека, встречаться с ним, доносить на вас. Нет. Не могу, – слезы снова потекли по Женечки-ному лицу. – Придумайте, что мне делать. Мне больше никто не поможет. Мама уехала, да она бы только испугалась и ничего не смогла бы придумать.
Рука продолжала гладить ее голову. Кирилл Иванович молчал.
– Слушай, – наконец сказал он, – а этот, как его, гэбэшник, говорил тебе, чтобы ты никому не рассказывала о его предложении?
– Да, уже в самом конце. И я промолчала, вроде как согласилась. Я испугалась. Я почему–то очень его испугалась.
– И не такие, как ты, пугались, детка. Не убивайся. Машина–то эта страшная. Все косточки переломает, изжует и выплюнет. Давай сделаем так: ты всем на работе расскажешь о его предложении. Пусть все знают. В КГБ не любят огласки. Ладно? Это ты сможешь? А потом будет видно, что делать. Жизнь они тебе, конечно, испортить могут, но тут ты уж сама должна выбирать.
Женечка обрадованно закивала и в каком–то неожиданном порыве благодарности кинулась целовать лицо человека, только что выручившего ее из беды. Кирилл Иванович снял мешавшие очки и дотронулся губами до ее губ. Женечка не испугалась и не отпрянула, а доверчиво потянулась губами, продолжая поцелуй. И было в этом первом поцелуе что–то незнакомое и взволновавшее ее настолько, что страх отступил и забылся.
– Так и сделаю. Я больше не боюсь, – тихонько выдохнула она.
Дома Женечка не включила свет в комнате и не закрыла шторы. С дивана ей видна жизнь людей напротив. Немое кино. Кухня. Пара соседок у плиты. Возле них крутится ребенок. Упал. Мама берет его на руки, что–то говорит. Входит мужик в майке и трениках. Закуривает. У них ничего не происходит. Все происходит в темной комнате Женечки, зажатой стенами двора–колодца где–то между Большим и Египетским домами. За окном постепенно темнеет. Пора белых ночей еще не пришла.
«Люблю я дружеские враки
И дружеский бокал вина
Порою той, что названа
Пора меж волка и собаки… волка и собаки… А мог ли старший лейтенант Миркин отказаться писать доносы на друзей? – крутится в ее голове. – Тамбовский волк товарищ мой».
Не раздеваясь, Женечка засыпает на старом продавленном диване, доставшемся ей от бабушки тети Тани.
На следующее утро, дождавшись, когда дворники разбредутся по участкам с талонами на мусорные баки, а Славик подойдет к ней за заявками, Женечка откинулась на стуле и как можно спокойнее начала продуманную операцию по спасению.
– А у меня интересные новости есть. Вчера тут к нам гэбэшник приходил, предлагал мне стукачкой стать. Доносить на кое–кого из арендаторов. В гости к ним ходить, а заодно разнюхивать. Представляешь?
– Это тот, которого мы на Чернышевского видали? – слегка оторопел от такой откровенности Славик.
– Не–а, другой. Рыжий. В веснушках. Мужики, слышь, вы тут у нас антисоветчину не разводите. Я стучать не собираюсь, но мало ли тут кто бывает. Подслушает ненароком.
В комнате стало тихо. От волнения Женечка не различала лиц, но чувствовала, что все смотрят на нее. Первым от удивления оправился Ванька–Боян.
– Цыпонька ты моя, куда ж тебя понесло–то так? В КГБ попадешь, не воротишься. Про цыпленка песенку знаешь?
– Дык они ее не арестовывают, Вань, ты не поня́л ни х*я, – разобралась в ситуации Марьяша.
– Один хрен. Нельзя с ними связываться, – Ваня достал папиросу из кармана, дунул в пустой конец и закурил, чиркнув спичкой.
Услышав сочувствие в голосе водопроводчика, Женя продолжала:
– Вот в какую историю я вляпалась, Ванечка, а в дерьме жить не хочу. Ты у нас челюсти вставные из канализации с Марьяшей вытаскиваешь, а меня никто не вытащит. Самой разгребать приходится.
– Дык челюсть–то мы так и не достали, – подмигнула круглым глазом Марьяша. – Она в Неву уплыла. Слышь, Евгения, может, ты у мужика–то этого, гэбэшника, про Сашку моего узнаешь? Мол, че там ему светит? А?
– Ну што ты мелешь, мать, на хрен ей с ними связываться, – не выдержал Славик. – Сашка твой по уголовной статье идет, а тут дело совсем другое.
– Ладно. Я только так спросила. Че там у нас в журнале? Много заявок? – переменила тему Марьяша.
Мужики переключились на свои дела, Татьяна взялась за телефон выяснять просрочки по квартплате, а Леля, ради которой все и говорилось, никак не отреагировала на Женечкины слова. Покуривая сигарету, она что–то писала в журнале.
– Ты там не донос строчишь случайно? – голос Женечки слегка дрожал.
– Ну, это уже слишком, Евгения. Ты что, белены с утра объелась?
Леля подскочила из–за стола и, накинув пальто, громко протопала к выходу, хлопнув дверью.
– Игнатова, зайди–ка ко мне, – донесся голос Ольги Павловны.
Скорее всего, ей было не все слышно из того, что говорилось в комнате техников–смотрителей, но последние фразы до нее донеслись.
– Ты чего там расшумелась? – вполне дружелюбно начала она.
Вид у нее, впрочем, был слегка встревоженный. Привычным жестом она показала Женечке на стул.
– А вот, кстати, Ольга Павловна, как это вы в аварийном помещении разрешили чтения всякие устраивать? Народу набилось. Пол под нами ходуном ходил. А вдруг что–нибудь там бы отвалилось да кого–нибудь и пришибло, – пошла вразнос Игнатова.
– Ты клювом–то тут не щелкай, праведница наша, – разозлилась Ольга Павловна. – Мне позвонили и сказали открыть доступ к Чернышевского, 3. Я под козырек: будет сделано, а что я еще могла сказать? Мне до пи*ы дверца, что там и для чего. Сергей Афанасьевич наш куратор. Я еще сама тут техником–смот рителем была, а он уже курировал нашу жилконтору.
В ее рыбьих глазах промелькнуло подобие сочувствия.
– Ладно. Я ему позвоню и скажу, что у тебя истерика. Мол, нервная система неустойчивая, человек ненадежный. Молодая еще, шум подняла.
– И он от меня тогда отвяжется?
– Вот чего не знаю, того не знаю. Эти люди так просто не отвязываются.
– Ольга Павловна, миленькая, – заплакала Женечка, – позвоните. Не могу я его видеть, я отравлюсь, если он ко мне опять придет.
– Сказала – позвоню, значит, позвоню, – закончила разговор Ольга Павловна.
Женечке ничего не оставалось, как подняться со стула и удалиться. Но странное дело, вернувшись к поджидавшей ее Татьяне, она не испытала ничего, кроме безразличия. Ей и страшно–то больше не было. Теперь она и сама могла отказать Сергею Афанасьевичу. И сделать это спокойно и равнодушно. Больше ни о чем говорить не хотелось. Навалились усталость и безразличие.
– Ну–у–у, Игнатова, – разгадала ее состояние Танька. – Тут надо будет выпить. До одиннадцати–то часов дотянешь?
Но выпить на рабочем месте в рабочее время не удалось. Пришлось заниматься какими–то неожиданными делами.
Вечером Рогина пришла на Чайковского с двумя бутылками «Ркацители». Игнатова достала из холодильника творожный сырок и брусочек сливочного масла. Отварили яйца вкрутую. Нарезали сайку. Открыли банку с минтаем, расковыряв крышку тупым ножом. Сухое разлили в мамины фужеры. Выпили и тут увидели клопа, ползущего по стенке над головой Татьяны. Женечка с визгом сняла и с хрустом раздавила мерзкое коричневое тельце в кусочке газеты. Пришлось переворачивать и осматривать старый диван. Пара точек красовалась в его деревянном основании. Хлорофосом решили заливать на выходные, до которых было еще три дня. Снова выпили, но почувствовали себя как–то неуютно. Танька начала чесаться, задирать кофточку и искать укусы на теле. Хорошо уже не сиделось. Быстренько допили бутылку, собрали остатки закуски и проходными дворами ломанули к Татьяне на Воинова.
– А я тебе так скажу…
Вторая бутылка «Ркацители» была почти выпита. Голова у Женечки приятно кружилась.
– …мужиков ненавижу, – вернулась к своей излюбленной теме Татьяна.
Женечка совершенно не могла поддержать разговор в этом направлении. Она не испытывала ненависти ни к одному мужчине. Неприязнь была самым сильным чувством, на которое была способна ее душа. Хотелось говорить совсем о другом.
– Таня, – осторожно начала она, – я когда на коленях у Кирилла Ивановича сидела, ну, он посадил меня, чтобы успокоить. Он не приставал. Честно. Я, знаешь, что–то почувствовала, только не смейся, что–то там подо мной зашевелилось у него. Это что, так должно быть?
Рогиной потребовалось какое–то время для осмысления сказанного подругой. Но, вопреки ожиданиям Женечки, она не зашлась похабненьким своим смешком, а в изумлении уставилась в ее наивное лицо.
– Так ты что, настолько ничего в этом деле не понимаешь?
– Ну, кое–что я понимаю, – почувствовала себя крайне неловко Женечка.
– Так это хорошо, девонька. Это у него на тебя встал. Проблема, когда не встает, как в анекдоте про бешенного коня. Я ему говорю: стой, а он не стоит. Слышала? Ты как предохраняться–то знаешь? – и сама ответила: – Да откуда тебе знать. Он как тебя это… Ну, как у вас все это дело произойдет, пойди подмойся. Лучше всего с хозяйственным мылом. Оно щелочное, а среда у тебя будет кислая. Поняла? Значит, мылом хозяйственным палец как следует намыль и у себя там все выскреби, чтоб скрипело. А то еще и залетишь с первого раза, дуреха ты наша.
Женечка внимательно прослушала инструкции опытного специалиста. Разговор с Приваловым уплывал все дальше и дальше. Остался вопрос, который она так и не решилась задать: а почему среда у нее будет кислая? Так что, должно быть?
Прошла первая неделя мая, потом вторая. Дворники давно смели сдувшиеся шарики, валяющиеся на тротуарах, а поливочные машины закончили уборку, смыв последние следы праздничных шествий. Женечка подскакивала от каждого телефонного звонка, но ей никто не звонил. «Неужели ему совсем не интересно знать, как у меня и что», – с досадой думала она, поглядывая в сторону Египетского дома. С Лелей приходилось разговаривать, но только по делу, да и то через Татьяну. Все притворялись, что ничего не произошло, но в первый раз за год праздники отмечали порознь. Стараясь как можно меньше сидеть в конторе, Женечка забредала на чердаки, откуда осторожно выглядывала на крышу и любовалась открывающимся видом города. Одинокие прогулки стали ее любимым занятием. Весна набирала силу. Наконец сняли деревянные домики со статуй Летнего сада и теплые дожди омыли их мраморные плечи. «Где ты, гадкий утенок? Когда ты успел превратиться в прекрасного лебедя?» – грустно думала Женечка, следя за величественным скольжением белоснежной пары по поверхности оттаявшего пруда. Ее подружки по техникуму повыскакивали замуж, а она все покупала один билет на последний сеанс в кинотеатр «Спартак», где, хрустя вафельным стаканчиком мороженого, пересмотрела все предложенные шедевры мирового киноискусства. Славик и тот перестал заходить в контору. Отопительный сезон закончился. Теперь он целыми днями торчал в тепло-центрах, делая там какую–то загадочную для Женечки работу. Однажды она заглянула за обитую железом дверь подвала, где были проложены толстенные трубы с громадными вентилями. На каждом вентиле размером с обеденную тарелку болтались фанерные бирки с непонятным обозначением.
– А что ты делаешь и что это за штука такая? – спросила она Славика, орудующего разводным ключом внутри какой–то железяки.
– Да вот, – Славик шагнул с перевернутого вверх дном ведра, на котором стоял, – сальники собираюсь набивать в задвижку, а то она пропускает. – Он вытер ветошью черные от смазки руки и потянулся за сигаретой, торчащей из кармана рубашки. – Спички есть?
Женечка отрицательно помотала головой:
– Я ж не курю.
– Тогда достань из спецовки. Пожалуйста.
Женечка нашла коробок в повешенной на каком–то кране спецовке. Подойдя вплотную к Славику и глядя ему в глаза, совсем как в фильме, виденном недавно в «Спартаке», она чиркнула спичкой и поднесла ее к сигарете. Славик прикурил и выпустил дым прямо в лицо Женечке, насмешливо прищурясь.