Алина Жарахина
Сценарий известен
5
Сегодня комендант лагеря гаупштурмфюрер СС Йохан Ленц проснулся не в настроении. С утра у него болела голова, ныло всё тело и гудели ноги. На душе было мерзко, и он не понимал причину такого уныния. Подобные состояния в последнее время случались часто. В такие дни его всё раздражало, он без причины кричал на подчиненных и злился сам на себя. То его бесил этот грязный лагерь, в котором он вот уже второй год был вынужден прозябать, то эта тупая свора людей, его окружавших. Всё чаще он сам признавался себе в том, что обратной стороной этой сильной империи, которую они все с таким рачением строили, были люди. Да, да, люди, оказавшиеся у власти. Они требовали безоговорочного подчинения и сами безоговорочно подчинялись вышестоящему лицу, они рассуждали одинаково и даже выглядели одинаково. Но всё бы ничего, если бы все эти люди не были тупыми исполнителями чужой воли, не имеющими своего мнения. Их объявили расой господ, они радостно приветствовали это провозглашение, они ликовали, но при этом боялись даже подумать, усомниться, критически поразмыслить. Нет, их дело теперь – безоговорочное подчинение фюреру, исполнение его железной непоколебимой воли, которая превыше закона, потому что способна сломить любой закон, юридический, человеческий, нравственный. Третий рейх, который провозгласил себя тысячелетним, выбрал себе в подчинение самых преданных служак, а, как известно, лучшими исполнителями являются тупые необразованные люди, идиоты, неспособные мыслить и рассуждать. Конечно, себя к тупым идиотам Ленц не причислял, такого мнения он был о своем окружении.
Дни в лагере проходили довольно однообразно. Когда Ленц был назначен его земным владыкой, лагерь был уже выстроен и полностью укомплектован, ему оставалось лишь поддерживать в нём строгий режим и порядок, основанный на подчинении и страхе: арестант боится надзирателя, надзиратель боится начальника охраны, начальник охраны боится коменданта, а комендант… комендант никого не боится, он призван внушать страх. Поначалу Ленц гордился своей должностью, считал её оплотом прославленного на весь мир немецкого порядка; всё в лагере работало, как точный механизм, по действиям надзирателей и заключенных можно было сверять часы: утренний подъем, ещё до рассвета, поверка, выборка больных с последующим уничтожением, трудовые работы, обед, поздний отбой, регулярное прибытие эшелонов с новыми пленными. И так изо дня в день. Чтобы работал этот давно заведенный механизм, уже не требовалось никаких усилий. И теперь Ленц впервые за эти два года почувствовал себя стервятником, питающимся падалью. Новых заключенных с каждым днём приходило всё больше и больше, а это требовало открытия внешних отделений, прокладывания цепи железнодорожных путей, соединяющих все отделения в одну исправительно-трудовую империю, заключения договоров с промышленными и военными предприятиями на аренду труда заключенных, строительства цехов военных предприятий и так далее. В то время как другие офицеры СС зарабатывали себе звезды на войне с русскими, он, как стервятник, делал себе карьеру на падали. Сначала евреи, теперь коммунисты. Казалось, им не будет числа. Третий рейх так усердно тысячами уничтожал этих недочеловеков, а их грязные матери продолжали рожать…
Никакой жалости к этим людям он не испытывал (какая может быть жалость к людям, которых законодательно людьми считать перестали?), поначалу его даже очень забавляло их истреблять. Он специально поднимался на вышку, брал в прицел заключенного, который казался больным и слабым, и одной-двумя пулями сражал человека наповал. С каждым днём выстрелы были всё более меткими, но азарта становилось меньше. Где-то в глубине сознания ещё сидел тонкий голосок сомнения, который задавал неудобные вопросы и говорил о стыде, грехе и совести, но с каждым днём он напоминал о себе всё реже и рано или поздно должен был заглохнуть под громкими звуками нацистских маршей и хором партийных лозунгов.
Регулярные попойки тоже ничего, кроме головной боли, не доставляли. Он чувствовал, что с каждым днём превращается в тупого санитара, беспрекословно выполняющего чужую волю. А ведь когда-то он учился в консерватории, правда, всего три курса (потом из-за истории с избитой девушкой его отчислили). Однако следует заметить, что с самого детства искусство привлекало Ленца не возможностью обретения истины и смысла, не высокопарным служением чему-то вечному и прекрасному, музыка привлекала его, от рождения одаренного совершенным слухом и беглыми тонкими пальцами, легким путём достижения славы и признания. Теперь же, спустя много лет, о страсти коменданта к искусству напоминали лишь картины, книги и рояль, стоящий в гостиной его резиденции. Роскошный белый инструмент был юношеской мечтой Ленца и его гордостью. Но к нему он теперь не притрагивался. Как будто душа больше не требовала этих мягких пронзительных мелодий Штрауса и Листа, которыми он прежде восторгался. Возможно, рояль был для Ленца некой нитью, связывающий его с когда-то прекрасной жизнью, наполненной музыкой, где ещё не было столько убийств, трупов и страданий.
В этот день Ленц пришёл домой раньше обычного и поймал себя на мысли, что уже полгода не садился за инструмент. Он снял перчатки, плащ, расстегнул форменный френч и сел за рояль, положив руки на колени. Сначала он долго сидел, не откидывая крышки. Его взгляд был устремлен куда-то вдаль, поверх всего. Потом, как будто что-то обдумав, он решительно открыл крышку и яростно, как на женщину, накинулся на клавиатуру. Его тонкие пальцы быстро бегали по блестящим полированным клавишам, тело наклонялось вперед и опрокидывалось назад в такт музыке, из-под его воздушных взмахов полилась вторая венгерская рапсодия Листа. Он играл наизусть, глаза медитативно закрылись от наслаждения, но вдруг после очередного решительного взмаха его правая рука ошибочно приземлилась мимо одной ноты: он забыл про бекар, и средний палец упрямо упал на соль диез. Вмиг его лицо обезобразила кривая гримаса. Лицо стало красным, глаза налились яростью. Он со злостью стал бить кулаками по клавишам рояля, в каждый удар он вкладывал всю свою силу и злость – инструмент отвечал странными, негармоничными всхлипами, режущими слух. Ему хотелось прекратить эти всхлипывания, но он ударял всё сильнее и сильнее, как будто не понимая, что каждый его взмах является причиной этого горького рыдания, и, чтобы его остановить, нужно всего лишь прекратить истязать инструмент. От сильных ударов на клавишах стали появляться следы крови. Ленц испугался и замер. Он как будто не понимал, что это его кровь, сочившаяся с костяшек кулаков. На мгновение ему показалось, что это белый рояль, предмет его гордости, истекает кровью.
Вдруг что-то зашевелилось за портьерой. Он увидел свою экономку фрау Лизбет. Та с недоумением и страхом смотрела на Ленца, из её рук вывалился мельхиоровый поднос и с грохотом упал на пол. Взбешенный комендант встал из-за рояля и огромными шагами направился к женщине. Испуганная фрау побежала на кухню. Добежав до коридора, Ленц стал изрыгать в её адрес ругань и проклятия. Он спустился по темной лестнице за убегавшей экономкой, но она скрылась в неизвестном направлении. Тогда он с бешенством стал открывать все двери и заглядывать во все подсобные помещения, располагавшиеся в подвале его резиденции. Часть дверей была закрыта, а за одной из них его взгляду предстала неожиданная картина: в углу комнаты, заставленной мешками, на полу лежала полуголая девушка. Всё ей тело было в кровоподтёках и синяках, а длинные русые волосы спутались от запекшейся на них крови. Она не подавала признаков жизни.
– Что это? – закричал Ленц. – Фрау Лизбет, что это?
На пороге комнаты показалась испуганная экономка. Она вся тряслась от страха, её дыхание сбилось от быстрого бега.
– Я, я забыла про неё. Но я сейчас попрошу Ганса отнести это, извините, гер Ленц!
Пока фрау Лизбет, заикаясь от робости перед своим господином, объясняла причину промаха, Ленц обдумывал идею, которая внезапно пришла ему в голову. Он давно не доверял этой женщине, ему казалось, что она неусыпно следит за ним и, возможно, даже доносит на него куда надо, а если ещё не донесла, то рано или поздно донесет. Тем более Ленцу было, что скрывать от своего руководства: последние полгода он неплохо зарабатывал на заключенных, отдавая их в аренду местным фабрикантам. По документам эти люди числились умершими. Деньги, которые он получал от этого выгодного для промышленников предприятия, он, разумеется, присваивал себе. Никто, кроме ближайшего окружения Ленца, не знал об этом, но со своими сообщниками он неплохо делился, поэтому в отношении них опасений не было, а вот эта услужливая и скрытная женщина с каждым днём всё больше не нравилась хитрому коменданту. Её чрезмерная угодливость, доходившая до абсурда, всегда переходила в лицемерие, оно меняло выражение лица, интонации и тембр голоса и даже сутулило от природы могучие квадратные плечи женщины.
– Не надо. Оставь её. Принеси воды и хлеба. Если выживет, будет помогать тебе по хозяйству. Насколько я помню, она знает немецкий, – сказал Ленц и смутился от последних слов. Он взял пустой мешок, сел на корточки и прикрыл девушку, ловя себя на мысли, что ему неприятно, если кто-то другой, кроме него, будет видеть её наготу.
Фрау Лизбет была не в восторге от этой идеи, она как будто поняла, что от неё хотят избавиться. Такое положение вещей её пугало.
– Не стоит, гер Ленц. Я и сама прекрасно справляюсь. И потом у нас есть Ганс, он отлично мне помогает.
Комендант пытался припомнить, сколько дней здесь лежит эта русская, среди вереницы женщин, прошедших в последнее время через его руки, она запомнилась Ленцу своей странной выходкой. Гёте, песенка про розу, да, это была она, в этом не было никаких сомнений, и она была у него три ночи назад. Судя по изможденному виду пленницы, она давно была без сознания.
– Принеси воды! – снова громко с яростью прокричал комендант. Он догадался, что его экономка сейчас сделает всё, чтобы эта девушка не выжила, но то ли оттого, что он желал насолить этой вредной тётке, то ли по другой причине, ему захотелось, чтобы пленница непременно осталась жива.
Женщина вернулась с ковшом воды, сама не понимая, зачем он понадобился коменданту. Неужели он собирается её выхаживать? Проще было сдать её в лагерь, где её при первой же поверке отсортируют и, если нужно, умертвят инъекцией фенолина. Так они с Гансом обычно и делали.
– Сегодня прибудет новый эшелон, – как будто невзначай сказала фрау Лизбет. Ленц понял намёк женщины – она раздражала его всё больше. Поймав на себе его бешеный взгляд, экономка испугалась, что взболтнула лишнего, и замолчала.
Тем временем Ленц приподнял голову пленницы и стал поить её из ковша. Несколько холодных капель попало в воспаленный рот девушки. Тело оставалось неподвижным. Это как будто разозлило палача, и он с раздражением бросил безжизненную голову на пол… В этот момент последние капли жизни покидали Ирину.
6
Лежа на полу в подвале коменданта, Ирина давно потеряла счёт времени. Она то на короткое время приходила в себя, то снова отключалась. В эти долгие периоды её затуманенное сознание бродило по закоулкам памяти, отыскивая в ней малозначащие фрагменты из жизни двадцатилетней студентки. Вот она видит себя пятилетней девчонкой. Ирочка лежит в постели и болеет, уже несколько дней у неё высокая температура, и все домашние окружили её своей теплотой и заботой. Жалея ребенка, родители во всём потакают своей девочке, а она, поняв это, хитро пользуется и беспричинно капризничает: то не хочет принимать лечебные порошки, то отворачивается от ложки с кашей. У неё снова жар, она хочет пить и просит об этом свою мамочку, но мама как будто не понимает её просьб, а у маленькой Иры уже нет сил говорить, она в бреду, жар застилает ей глаза, сознание уводит куда-то…
Вот первокурсница Ира возвращается домой после первой сессии, она сдала всё на одни пятерки, её переполняет счастье, которым хочется со всеми делиться. Ей кажется, что если счастлива она, то все непременно тоже должны быть счастливы. Навстречу ей идет Андрей Лебедев, парнишка из соседнего подъезда. Он давно и безнадежно влюблен в Иру, ещё со школы. Но она непреклонна. Вот и теперь она опускает глаза, здороваясь с ним, как будто чем-то провинилась перед этим странным мальчиком. Она ощущает к нему жалость, как к больному, который потерял важный орган и на всю жизнь стал калекой. Ей совершенно не нужна его любовь, она не просила его о ней, ничего не делала для того, чтобы он полюбил её, но он настойчив в своих чувствах. Проходя мимо него, Ира мысленно умоляет его не останавливаться, не мешать её счастью, но он не может пройти мимо. Вот он берет её за руку, уводит в красивую комнату с горными пейзажами на стенах и фиалками на подоконниках. Он долго говорит о своей любви, а она молчит и ничего не может сказать, её губы как будто сковал паралич. Она мычит, пытаясь что-то выговорить, но вдруг Андрей Лебедев ударяет её своим большим тяжелым кулаком, она падает, а он пинает её, и зловещая улыбка палача появляется на его доселе кротком лице, похожем на готического ангела…
Вот Ирина в Севастопольском госпитале. Она оказалась здесь случайно, она не медработник, но внезапная воздушная атака, застигнувшая девушку на крымском побережье, заставляет её помогать переносить истекающих кровью раненых. Она видит их искалеченные металлом тела, их оторванные конечности и рваные раны. Её мутит от страшного вида крови, но она не может бросить людей и убежать. Они долго заносят раненых в госпиталь, все палаты и коридоры переполнены, уже некуда располагать больных, а искалеченных людей становится всё больше и больше. Ирина без сил падает на лестнице и вдруг видит, что это её тело всё искалечено рваными ранами и синяками, она просит о помощи, но никто её не слышит, никому нет до неё дела. Её мучает страшная жажда, с лица катится пот, который она слизывает с горячих губ…
Очнувшись на короткое время, Ирина стала оглядывать помещение: всё тот же подвал с мешками, она лежит на полу, тусклый включенный свет больно режет глаза, он наполняет комнату грязно-желтым цветом. Каждая клеточка тела, словно тяжелым свинцом, налита болью, её так много, что невозможно точно определить источник. Каждый вдох заставляет продумывать свою глубину, потому что слишком глубокий, полный разрывает грудную клетку невыносимой болью, а легкий, поверхностный заставляет задыхаться. Ирина совсем плохо видит, трудно сфокусировать взгляд, от истощения перед глазами постоянно мелькают сине-фиолетовые круги. Тяжелейшими усилиями ей удается разглядеть недалеко от себя алюминиевый ковш с водой и кусок хлеба. Тут Ирина понимает, как сильно ей хочется пить. Всё на свете она бы сейчас отдала бы за глоток воды из этого ковша. Но для этого нужно встать, а на это совсем нет сил. Дикая жажда сменяется тупым безразличием, Ирине кажется, что она растворяется в бетонном полу, на котором лежит.
«Ну и пусть!» – думает она.
Теперь её зрение как будто вернулось к ней. Она всё хорошо видит, но видит всё сверху, видит саму себя со стороны.
«Неужели я умерла? – думает Ирина. – Как хорошо и совсем не страшно». Она видит, что девушка на полу приподнимается и тянется к ковшу с водой. Ещё немного и… ковш в её руках. Она припадает губами к воде. Она жадно пьет, но тут снова сознание покидает её, ровный красный туман застилает взор… Она ничего не чувствует, ничего не видит, ни о чём не жалеет.
7
Молодой организм взял своё, и Ирина выжила. Ещё несколько дней её не трогали и только молча раз в сутки приносили еду и воду. Сознание постепенно возвращалось, мысли вставали на свои места. Она вспомнила Севастополь, куда она в августе 41-го приехала по просьбе больной сестры: нужно было забрать племянника к себе в Москву. Вспомнила, как путь назад был отрезан, как они почти в течение года пытались выживать в перерывах между вражескими воздушными атаками, как эти перерывы становились всё короче и короче. Потом небо превратилось в одну черную зловещую тучу, то и дело изрыгавшую из себя боевые снаряды. Первый робкий страх сменился ужасом, от которого постоянно хотелось кричать и плакать, но и крик не помогал. И вдруг всё разом стихло, бои прекратились, Севастополь был сдан немцам, на руках у Ирины лежал мертвый трехлетний племянник.
Потом была долгая дорога в плен. Ужас сменился безразличием. На её глазах умирали люди, которым она ничем не могла помочь. Это первую смерть от вражеской пули было тяжело принять: как можно стрелять в больного безоружного человека. Вскоре Ирина поняла, что у палачей нет никаких нравственных человеческих законов, единственная их цель – довезти их до лагеря как можно скорее. Больные и слабые в трудовом лагере не нужны, они лишь мешают и отвлекают на себя внимание. Их посадили в вагон для перевозки скота, они и были тем самым скотом, который везут на бойню. Некоторые женщины ещё на что-то надеялись – Ирина никаких иллюзий на счёт своих врагов не имела. Потеряв счет времени, бесконечными днями и ночами, пока их везли в неизвестном направлении, Ирина про себя читала наизусть стихи, мнила себя героиней любимых романов Александра Дюма и не осознавала происходившее вокруг. С тех пор сознание то включалось, то выключалось, она путала сон и явь, реальность и вымысел, не желая признавать и принимать действительность. Поэтому воспоминания были словно выхвачены из какой-то чужой, не её жизни. Зимой (по краям дороги были сугробы) их привезли в лагерь, тюрьму, где они должны были работать, пока не умрут. Правее от ворот, на другом берегу озера, покрытого коркой льда, возвышалась католическая церковь. Когда пленниц овчарками загоняли в лагерь, Ирина постоянно оборачивалась на эту церковь, старалась разглядеть крест, возвышавшийся над небольшим городком и озером, притаившимися посреди леса. Но сначала скрылись церковные стены, потом свод купола, всех дольше виднелся крест – символ спасения всего человечества от мук ада. Тяжелые ворота лагеря закрылись за их спинами, крест пропал за надзирательными вышками и колючей проволокой, начинался ад…
Потом подвал, страшный звериный взгляд немца, бесконечная мучительная ночь с унижениями и побоями, снова подвал, ковш с водой… Осознав произошедшее, Ирина всё больше терзалась мыслью, что лучше было бы умереть, чем вновь пройти через такое. Зачем она осталась жива? Неужели ещё не выпила всю чашу страданий, ей уготованных?
Как будто почувствовав, что сознание пленницы вернулось к ней, палачи дали о себе знать. Женщина-немка с жирными икрами, служившая экономкой в доме лагерного начальника, вошла и объявила, что Ирина теперь будет выполнять в доме всю самую грязную работу. Затем снова ледяная помывочная, унижения, звериные окрики и унизительное откровенное платье, с трудом прикрывающее грудь…
Но ворчливая экономка фрау Лизбет сильно преувеличивала низость работы, которую Ирина должна была выполнять в резиденции гаупштурмфюрера СС Йохана Ленца. Она всего на всего стала личной горничной надзирателя. В её обязанности входила ежедневная уборка, обслуживание за обедом стирка и глажка белья грозного хозяина резиденции. В первый день своей «новой работы» Ирина даже ни разу не столкнулась с ним, Ленц уехал в Берлин на концерт симфонического оркестра. Тщательно убрав весь дом, девушка, несмотря на ещё не зажившее от побоев тело, позволила себе слабую призрачную надежду на что-то. Чем было это что-то: сохранением жизни, возможным освобождением или счастьем, она боялась осознавать, потому что слишком велик был риск разочароваться.
Утром следующего дня после тщательной уборки кухни она получила приказ отнести горячий кофе в ту самую спальню с фиалками на окнах и горными пейзажами на стене. Услышав это от экономки, Ирина замерла. За тонким хлопком её платья быстро забилось сердце, к голове прилила кровь.
– Сколько раз тебе нужно говорить! Иди и отнеси кофе геру Ленцу! Или пойдешь рубить лес!
Девушка схватилась за поднос и быстро направилась вверх по лестнице. Ритм её скорых шагов вторил мерному биению сердца. Минута снова растянулась во времени. Подойдя к двери той самой комнаты, Ирина робко постучала. Послышался знакомый страшный голос. Ленц, как обычно по утрам, был не в духе. Он стоял у распахнутого окна и курил, медленно затягиваясь дымом сигареты. Морозный воздух обжигал его голое по торс тело. Сегодня к привычной утренней злости примешивалось чувство зависти и досады: вчера на концерте симфонического оркестра, куда поехал Ленц, солировал его сокурсник по консерватории Гельмут Винкельманн. С детства неравнодушный к чужим успехам, комендант всё утро терзал себя чужой славой. Превосходно сыгранный «Медленный вальс» Штрауса не давал ему покоя. Всю дорогу до лагеря он пропевал про себя знакомые ноты, а пальцы сами собой шевелились в нужном порядке. Он долго не мог уснуть: ему всё виделся роскошный зал концертхауса, переполненный партер и рафинированная публика. Сон не подарил успокоения. Утро начиналось с той же злости и досады.
Когда Ирина вошла, комендант даже не обернулся. Слишком ничтожной казалась ему вся эта суета в сравнении с той музыкой, которую он вчера слушал. Девушка долго стояла, не зная, куда примостить поднос с чашкой: прикроватная тумба была завалена книгами. Наконец собравшись с духом, она спросила:
– Простите, где можно оставить ваш кофе?
Ленц обернулся, ещё погруженный в свои размышления. Он как будто не слышал вопроса. Потом подошёл и взял с подноса чашку. Ирина облегченно выдохнула, порываясь идти.
– Стой!
И снова холодок страха прошёлся по спине пленницы.
– Как тебя зовут?
– Ирина, – тихо, но уверенно ответила она. Ленц не сводил с неё любопытных глаз. Его забавляло видеть страх в глазах людей. Вот он сейчас подойдет поближе, и этот страх яснее обозначится в зрачках человека. Коменданту нравилось давать человеку надежду и тут же нравственно его опрокидывать. Увидев знакомое выражение животного ужаса, он сел в кресло, и довольная ухмылка пробежала по его лицу:
– Можешь идти… – лицо девушки просияло облегчением, – хотя нет, останься! – он подошел к Ирине и швырнул её на кровать…
Странно, но даже в самых нечеловеческих условиях, где нет возможности жить, где само существование теряет всякий смысл, жизнь продолжает идти своим установленным чередом. Своим чередом она шла и в лагере, и в резиденции коменданта. Человек удивительно быстро приспосабливается к любой жизни, привыкает ко всяким условиям и соглашается играть по предложенным правилам, как сиротливое семечко, прибитое ветром в щель между камнями, рано или поздно распускает свой бледный печальный цветок, несмотря на отсутствие почвы, воды и солнца. Не было выбора и у Ирины. И теперь каждый день приносил свои неудачи, проблемы и мелкие радости. Находясь в плену у коменданта, девушка отыскивала свои мелкие радости в выполнении ежедневной работы, со вкусом обставленный дом Ленца доставлял ей эстетическое удовольствие. Девушке нравилось, что после её трудов всё сияло свежестью и чистотой, вещи стояли на своём месте в том строгом порядке, который требовал от них строгий владелец. Ирина не испытывала голод и жажду, она не мёрзла, и даже холодный бетонный пол, на котором она спала, не доставлял ей сильных неудобств. И только насилие и побои со стороны коменданта были той неизбежной расплатой за более-менее сносную жизнь.
Ежедневно по утрам и вечерам мимо резиденции коменданта проходила длинная вереница лагерных узников, и Ирина каждый раз припадала к окну, как будто магнитом её манило вновь посмотреть на лица обреченных женщин, и тогда сердце её сжималось от боли и страдания за них. В любую погоду одетые в полосатые хлопковые платья с деревянными колодками на ногах, эти женщины виделись ей теми праведницами, претерпевающими свои крестный путь. В такие минуты к боли и страданию в сердце девушки примешивалось чувство вины по отношению к ним. Как будто кто-то из них теперь проходил её крестный путь, пока она здесь выполняет самую низменную женскую функцию. Какими чистыми и святыми казались ей эти женщины! Какой грязной и жалкой ощущала она себя! Порой Ирина думала, что была недостойна вместе с этими обреченными женщинами пройти такой же путь страданий, что даже страдания даются избранным людям с чистыми душами, что даже смерть нужно заслужить. Глядя на эти измученные тяжелой работой и холодом тела женщин, Ирина на время забывала о своих страданиях, о синяках, вечно ноющем сломанном ребре и постоянном страхе от одного взгляда её палача. Перед лицом чужих страданий человеку постоянно кажется, что он не в самом плохом состоянии, и жалость сострадающего сердца по отношению к другим людям застилает свою боль…
Конечно, она непременно должна была быть там, с этими узницами, идти с ними, утопая деревянной обувью в густой грязи, мокнуть под дождём, делиться куском лагерного хлеба, но так уж вышло, что она оказалась по другую сторону. Ирина теперь навсегда отделена от этих людей, и если даже они узнают о её существовании, то она будет позорным клеймом на репутации всех женщин. Узники будут считать её предателем, своим врагом, потому что она живёт в доме их палача, потому что не мокнет с ними под дождём, не мёрзнет в лагерных бараках и не провожает на расстрел обреченных. Наверное, Ирина должна была собрать всю ненависть, которая появлялась в ней, как только враг заносил над ней свой тяжелый кулак, и убить его, тем самым искупив вину перед узницами. Но как бы она ни старалась, она никогда не смогла бы сделать это, потому что, в отличие от своего палача, она, женщина, была рождена не для убийства, а для создания новой жизни.
Тем не менее, каждый новый день преподносил пленнице новые уроки и ставил перед ней всё новые задачи, главной из которой была неоднозначная фигура лагерного коменданта. То ей казалось, что Йохан Ленц – психопат, сбежавший из клиники, то он виделся ей диким зверем, с головой утонувшим в своём скотстве, то она видела в нём просто несчастного и потому злого человека. Поступки важного гаупштурмфюрера были странны и нелогичны: он днём мог читать наизусть стихи, а ночью с ужасающей жестокостью избивать новых пленниц. Единственное, в чём Ирина никогда не сомневалась, так это в том неконтролируемом чувстве страха, который внушал ей этот человек. И как ни старалась она победить в себе этот страх, как ни храбрилась и не уговаривала себя не бояться и победить в себе это малодушие, сердце её снова замирало под этим властным и ненасытным взглядом.
В тот день к Ленцу впервые за это время приехала женщина. Её привезли в красивой черной машине. Она важно ступала по парадной лестнице, направляясь к двери. Под небрежно накинутом меховым манто своей упругой белизной сияли прекрасные плечи. Она смело и решительно вошла в дом коменданта. Ленца ещё не было дома, когда она, расположившись в кресле его гостиной, с невероятной женственностью и грацией брала с подноса чашку горячего шоколада, который принесла ей Ирина. С неподдельным интересом пленница наблюдала за гостьей, её удивляло в ней всё: от неестественно длинных накрашенных ресниц до невероятной смелости, с которой она сама, по своей доброй воле вошла в этот дом.
Комендант пришёл через час после её приезда и был явно не рад своей гостье. Подошедшая за новыми распоряжениями Ирина увидела привычное выражение злости и презрения на его лице. Ещё больше он был раздосадован тем подчеркнуто смелым поведением гостьи, которая подошла и на глазах у прислуги поцеловала его. Несмотря на растущее раздражение, Ленц скривил самодовольную улыбку.
– Чем я обязан позднему визиту столь важной особы? Неужели ваш именитый театр даёт представление в нашей убогой дыре? – с иронией спросил он женщину.
– Ты, как всегда, не отличаешься любезностью. Хотя бы ради приличия сделал бы вид, что рад меня видеть, – тем же тоном ответила гостья.
– Я и делаю вид, что рад. А… Виноват, у меня плохо получается. Ну уж извини, Иоганна, господь не даровал мне столь восхитительных актерских способностей.
Колкие фразы коменданта стали менять выражение лица женщины. Смелость как будто покидала её, она сидела и не знала, что сказать: продолжать этот ироничный фарс или начать говорить о деле.
– Кажется, я уже говорил, что очень польщён вашим визитом, но не могли бы вы мне прояснить его цель, – важно продолжал Ленц, а потом с металлом голосе добавил. – По-моему, в наших отношениях давно всё ясно.
– Да уж! Яснее быть не может. Ты променял меня на эту деревню. Я не узнаю тебя, Йохан! Как ты можешь жить в этой дыре, среди отбросов общества? Где твоя любовь к искусству, мечты о блестящей карьере музыканта? Как можно было променять всё это на страшный лагерь? Говорят, у вас тут каждый день убивают людей! Это просто омерзительно, что ты можешь принимать в этом во всём участие! – Иоганна говорила эмоционально и сбивчиво, быстро переходя с одного на другое. – Ты же обещал мне, что как только заработаешь денег, покончишь со всем этим! Я не могу тебя вечно ждать! Я старею! – многое из всего, что она сказала, гостья говорить не хотела и поэтому неожиданно осеклась.
– Что ты хочешь от меня? Ты продаешь себя в обмен на главные роли, я продаю себя в обмен на… – Ленц задумался, – на власть. Я же не лезу в твою жизнь! – последнюю фразу он не произнёс, а выкрикнул так, что её было слышно на служебной лестнице. Потому Ирина долго не решалась войти в гостиную и сказать, что ужин готов.
Гостья тоже всё больше раздражалась:
– Да как ты смеешь?! Думаешь, я не знаю, что ты водишь сюда грязных шлюх?
Ирина боялась, что кто-то подумает, что она специально подслушивает разговор коменданта и поэтому вошла в гостиную.
– Господин комендант, простите, я лишь пришла сообщить, что ужин готов, – робко, стараясь не обратить на себя внимание гостьи, произнесла пленница. Но ни Ленц, ни его гостья ничего не слышали. Они тонули во взаимных упрёках и оскорблениях.
– Да ты посмотри на неё! Думаешь, я верю, что она тебе только ужины приносит! – кричала актриса, показывая на Ирину. – Для ужинов ты вырядил эту грязную девку в такое платье?!
– Да эта грязная девка в сто раз чище тебя, потаскуха! И приехала ты сюда только потому, что теперь я не кажусь тебе бедным неудачником! Пошла вон! – закричал он и замахнулся на женщину. Та зажмурила глаза, ожидая удара, но Ленц опустил руку.
– Ты ещё пожалеешь об этом! Я всем расскажу, чем ты тут занимаешься! – кричала незваная гостья, выбегая из дома…