Алексей Вольдович Завидовский
Души
Ходунки
Тут главное – не торопиться. А куда уже спешить? Всё, что могла, – успела.
Как торопилась жить, как хотела побыстрее стать взрослой, чтобы стало всё «по-настоящему». Когда была маленькой, была послушной девочкой, даже, наверное, – покорной, потому что считала, что всё самое главное – ждёт впереди, надо только потерпеть. А будущее, то самое – счастливое, всё никак не наступало. Может, торопилась сильно – спешила увидеть гору, а счастье, то самое, настоящее, оставалось постоянно маленьким, сбоку. Не замеченным.
Или прямо под ногами – как упавший в пыль пятачок: только приглядись повнимательней, и вот оно – блеснёт. Счастье.
Какое оно: счастье?
Горячий суп со свежим хлебушком? Или когда тебя не бьют? А ещё хорошо: на солнышке посидеть. Или погреться возле печки. Хорошо спать и видеть сон про детство, и чтобы никто не мог разбудить, тыкая в лицо своей штукой.
Могут изнасиловать. Ну, как изнасиловать, что ту куклу: валяют, как хотят, особенно, когда напоят. И дрыгаются, пока не успокоятся, всё равно никуда не убежать, да и не уползти – тоже; ноги теперь – совсем плохие.
Первый раз изнасиловал отчим, а получилось, что вроде как – сама. Могла ведь закричать, могла! А не закричала. Послушной была, да и ужас охватил: как так? Ведь не может быть, чтобы он это делал со зла, ведь должен был быть взрослый важный смысл, который всё это оправдывает? А как было признаться маме? Ведь не закричала же, не закричала? Значит, сама, да?
Потом шпана с района: напоили и по кругу пустили. Повалили прямо на стол, что во дворе прямо под окнами какой-то пятиэтажки, окружили со всех сторон и по очереди «хоровод» свой водили: кто-то между ног нависает, один или сразу двое-трое с головы тыкают, остальные – лапают так, что свободного места не было. Наверное, каждый по нескольку раз прошёлся; долго было, бесконечно долго. А когда трезветь стала, ткнули ко рту бутылку с самогонкой. Глотнула несколько раз, потом – вырвало, они смеялись и не останавливались. Значит, так надо было, да? Ведь не кричала же. А почему не кричала? Хотела ведь закричать, когда только повалили на стол, но увидела силуэт в освещённом окне пятиэтажки. Там было много светящихся окон, потом – стало меньше, тухли, и там были – силуэты. В промежутках между нависающими телами: силуэты. Они смотрели из своих окон, а потом шли спать в свои постели, и никто из них не вышел, не подошёл, не остановил. Значит, так надо было, да?
Поили часто, а потом валили куда придётся. Насиловали? Да наверное, уже – сама. Больше из покорности, чем из удовольствия, словно сквозь сон. Который никогда не заканчивается. Торопилась, торопилась, выбежала навстречу счастью. Обернуться по сторонам, а вокруг – силуэты, которые молча наблюдают.
Дойти бы сначала до церкви, а потом – до магазина или до мусорника, главное – за ходунки крепче держаться, чтобы не упасть. Немощь – ноги почти забрала, скоро и всё остальное заберёт. Дойти бы до лавочки, поесть, чтобы никто не забрал, может, чего-то выпить, совсем немного, чтобы теплее стало, потом дойти до наваленных в углу одеял и – поспать.
Добро
Соседи – они, наверное, везде такие: каждый сам по себе.
И это, наверное, правильно.
Ведь если каждый будет думать о других, то для себя ему и не хватит.
Вот в Библии написано, чтобы любили ближних своих, как самих себя; а разве такое возможно?
Например, мать: любит ли она своего ребёнка, как саму себя? Есть такое. А любит ли она своего мужа или любовника, как саму себя? Наверное, тоже часто встречается. А кого она больше любит: ребёнка, которому она отдаёт время и силы, что до его появления тратила на себя, или – мужчину, который даёт ей удовольствие?
Кого ей захочется больше любить, когда взыгравший организм затребует обычной женской любви? Разве не станет для неё ребёнок обузой, тем, кто лишает или ограничивает её в получении удовольствия? А вдруг: люди только так и могут любить ближнего своего, чтобы потом этот ближний вернул им – молодец, если с выгодными процентами, – потраченные усилия? Ведь и детей любят не просто так, а возлагая на них надежды, и любовники держатся вместе, только когда получают удовольствие. А когда нет этого всего, значит и любить выходит – нецелесообразно? Разве кто-то по-настоящему любит ближнего своего, как самого себя – не рассчитывая, если не сразу, то когда-нибудь потом получить свой соразмерный гешефт?
Поэтому с соседями: всё нормально. Они живут своей жизнью, желая брать больше себе; если получится, то и – за счёт других. А кого им жалеть, кроме себя? Хотя жалеть-то они умеют: когда от них, кроме жалости, ничего не требуется, а взамен они могут получить по дешёвке или, вообще, задаром – за похмельный стакан вина, ещё не совсем гиблые рабочие руки. Выгодный такой соцпакет получается: жалость плюс подачка чего-то не очень нужного. Вроде и не упрекнёшь, что бросили, а на новую жизнь – чтобы почувствовать себя человеком, не хватает. Жалость тем и отличается от сострадания, что тешит, приподнимает жалостливого, не требуя от него особых усилий, а сострадание – это надо хотя бы на одну секунду: возлюбить ближнего своего как самого себя, наполниться чужой болью и задержать в себе эту боль, чтобы у другого человека её стало меньше. Хотя бы на одну секунду.
