Алексей Толстой
Мишука Налымов (Заволжье)
10
Ольга Леонтьевна и Никита с утра ходили по Симбирску из магазина в магазин, – сзади ехала коляска, полная покупок. Лошади осовели, кучер каким-то чудом успел напиться, не слезая с козел. Никита в тоске бродил за теткой из двери в дверь. Ничего этого не было нужно – ни суеты, ни вещей. Хоть скупи весь Симбирск, хоть ударься сейчас о камни, – разбей голову, – Вера не станет счастливее, не вернется к ней прежняя легкость, блеск глаз, веселый смех: не любит, не любит…
– Ну, уж, батюшка мой, ты – совсем мокрая курица, осовел, жених, – говорила ему Ольга Леонтьевна, – минутки без невесты не может – нос на квинту… Сейчас, сейчас мы поедем.
Тетка летела через улицу к башмачнику, нечесаная голова которого моталась в окошке, тоже пьяная… Лошади и Никита томились на горячей мостовой. Кучер время от времени громко икал, – каждый раз пугливо оглядывался:
– Вот притча-то, ах, господи.
К вечеру, наконец, Ольга Леонтьевна угомонилась, влезла в коляску, много раз пересчитала вещи, махнув рукой:
– На паром, Иван. Смотри только – под гору держи лошадей, – ты совсем пьяный.
– Господи, – отвечал кучер, – напиться-то не с чего, весь день у вас на глазах, – и на всю улицу икнул: – Вот притча-то.
Поехали вниз, к Волге, к парому.
Река темнела. Зажигались огни на бакенах, на мачтах. Вдали шлепал по воде пароход. Тусклый закат догорал на луговой стороне, над Заволжьем. На берегу уютно осветились прилавки с калачами, лимонадные лавки, лотки, где бабы продавали жареное, соленое, вареное. Пахло хлебом, дегтем, сеном, рекой. Вдалеке, с горы – с Венца – уже слышна была духовая музыка, – в городском саду начиналось гулянье. Играли не то вальс, не то что-то ужасно печальное, улетающее в вечернее небо.
По реке, огибая остров, приближался паром, полный, как муравейник, голов, дуг, телег, мешков, поклажи.
Вот заскрипели связки прутьев у борта, конторку качнуло, зашумели голоса, затопали подковы по дереву, – теснясь, ругаясь, стали съезжать на берег возы.
Между телег, прижимаясь к оглоблям, фыркая тревожно, прогремела вороная горячая пара, запряженная в плетушку. Выскочила на песок, – мягко зашуршали колеса. В ту же минуту Ольга Леонтьевна метнулась к плетушке и крикнула диким голосом:
– Вера!
Закутанная темная фигура в плетушке поспешно обернулась. Кучер осадил вороных.
– Что с тобой? Лица на тебе нет. Что случилось? – спрашивала Ольга Леонтьевна, толкая народ, протискиваясь к Вере.
– Ничего не случилось, – ответила Вера холодно, голос ее задрожал, – я не за вами, я прокатиться. До свидания.
Тогда Ольга Леонтьевна молча ухватила коренника за узду, повернула лошадей назад, на паром, велела Никите идти к коляске, чтобы покупки не растащили, и сама села в плетушку рядом с Верой.
– Зонтик где? – сказала она и раскрыла зонт. – Не к чему, – закрыла зонт и сунула под козлы. – Ну, мать моя, спасибо, удружила.
Вера только низко наклонила голову и медленно закуталась по самые глаза в пуховую шаль.
11
За три дня до свадьбы большая родня Репьевых съехалась в Симбирск, в гостиницу Краснова.
День и ночь буйные крики вылетали из номеров, где резались в карты полураздетые помещики.
Выпито было необыкновенное количество вина, – в особенности пили коньяк. Бутылки складывались здесь же, кучами, в номере, для удивления вновь приходящих.
Очумелые половые без памяти бегали по коридору, сизому от дыма. На площади перед окнами торчали зеваки, привлеченные шумом и светом, и говорили, дивясь:
– Заволжье гуляет.
Никто из дам не решался заходить на мужскую половину в гостинице, потому что в коридорах устраивались кавалерийские атаки.
Молодежь – корнеты, поручики, вольноопределяющиеся гвардейских полков, – все в ночном белье, садились верхом на стулья и скакали, размахивая саблями. Командиром был Мстислав Ходанский, двоюродный брат Веры, павлоградский гусар. Кавалерия налетала на проходящих по коридору, отбивала женщин, брала штурмом коньячные батареи.
Помещики, отсидев за картами зады, ходили – как были – в неглиже – под утро освежаться в городской сад, – выворачивали скамейки, боролись, качали деревья. Жутко было простым жителям, спросонок кидаясь к окошкам, глядеть на эти игры.
На четвертые сутки весь Симбирск поплыл в винном чаду. Полицмейстера пришлось увезти за Волгу в сосновый лес, чтобы пришел в себя. Помещик Окоемов видел черта на печке, в круглом отдушнике. Зеваки на площади божились, что слышали, как в гостинице ржут по-жеребячьи.
Но вот, наконец, приехал жених, а за ним и Ольга Леонтьевна с невестой и с братом. Много нужно было ушатов студеной воды – освежить хмельные головы. К двум часам вся родня собралась в собор.
Сергей и Мстислав Ходанский держали венцы. Невеста была бледна и грустна, – неописуемо хороша собой. Жених озабоченно прикладывал ладонь к уху, переспрашивая священника. Ольга Леонтьевна строго поглядывала на родственников: иные из них грузно стояли, выпучив глаза на плавающие огоньки свечей, иные начинали отпускать словечки.
Из церкви молодые проехали прямо на пароход. Там вся родня выпила шампанского, бокалы бросали в воду. Пароход заревел и отчалил, Вера вынула платочек и, взмахнув им, прижала к глазам. Никита рассеянно улыбался, – видимо, совсем ничего не понимал, не видел.
С парохода родня поехала в гостиницу пировать. В большом зале с двух концов на хорах одновременно заиграли два оркестра. После первого тоста об улетевших ласточках Ольга Леонтьевна заплакала. В это как раз время в залу важно вошел Мишука. Он был в черной поддевке, наглухо застегнут. Лицо его было желтое, отечное, под глазами собачьи мешки.
