Алексей Немоляев
Ком глистов
© Алексей Немоляев, 2023
ISBN 978-5-0060-2844-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Предисловие издателя
Эта рукопись была найдена при довольно странных обстоятельствах. Когда Фролов и Денисов преследовали неуловимого убийцу (их приключения я подробно описал в цикле романов «Когда овцы станут волками»), они наткнулись в покинутом антарктическом убежище на стопку исписанных листов за авторством потокового ученого Люциуса Шнитке. Фролов попытался разобраться в этом, не побоюсь этого слова, манускрипте, однако быстро потерял к нему интерес.
В общем, следователь передал эту рукопись мне, своему давнему другу, поскольку знал, что я интересуюсь всякими странными вещами. И, действительно, эта рукопись меня очень сильно заинтересовала.
Поначалу я не мог разобрать, о чем идет речь в тексте (в котором еще, помимо всего прочего, было очень много грамматических и пунктуационных ошибок) – сюжетные линии прерывались, накладывались друг на друга, рассказ о Древнем Риме перемежался с генонаркотическим трипом очень молодого человека, будто бы из будущего, а потом рассказ резко перерастал в историю нашего современника, живущего в Питерском небоскребе и мучащегося от одиночества.
Трудно было найти во всем этом смысл, но, надеюсь, я, хоть не в полной мере, но справился с задачей.
Книга разделена мною на две части.
Часть первая – та часть, где я не изменял местонахождение составных частей. Возможно, здесь наличествует какая-либо задумка автора (я в это верю, потому что страницы были пронумерованы). Поэтому первая часть этого издания представляет собой именно то произведение, что и задумывал автор.
Может быть, вы сможете решить головоломку и понять, почему составные части расположены именно таким образом, и никак иначе… Может быть, Люциус хотел передать тем самым какое-то послание?
Я, к сожалению, так и не смог докопаться до истины.
Во второй части я публикую тот же самый текст, но разделенный мною на четыре рассказа. Конечно, сюжетов в этой рукописи значительно больше, но эти четыре составляют основу. Такое изложение позволяет, как по мне, гораздо глубже понять идеи автора.
Но хватит лишних слов. Прошу вас ознакомиться с одним из самых загадочных произведений конца двадцать первого века.
Алексей Немоляев,
г. Санкт-Петербург,
2100 год
«Ком глистов»
автор – магистр потоковых наук Люциус Шнитке.
Посвящается моей любимой и единственной дочери Элеоноре.
«Дальние путешествия – это не только
открытие новых земель и культур,
но и погружение в саму суть жизни,
где каждый шаг на чужой земле
раскрывает новые грани собственного бытия.»
Эрнесто Арчи, 16707 год,
Эра Дракона
Мы сидели на кухне. Дверь на лоджию была открыта, оттуда доносились звуки дронов доставки, мелких доходяжных роботов, летающих туда-сюда, без какого-либо смысла и привязки к тонкой линии продавец-покупатель. Я хотел закрыть эту дверь и погрузить полутемную комнату в глухой вакуум беззвучия, какой бывает при встрече двух холодных сердец. Но ее ступни, прекрасные ступни, лежали на моих коленках и придавливали меня к обитому дерматином стулу.
Мне нравились ее ступни. Мои грубые пальцы лапали ее икры, заглядывали под короткую оливковую юбку. На ней не было трусов. В параллельном Петербурге стояла сумасшедшая жара, и я вполне понимал, почему она не надела ни лифчика, ни трусов. Жара такая, что плавился асфальт. У вас тоже такое бывает.
На левой лодыжке – тонкая золотая цепочка. Загорелая кожа молодой шлюхи лоснилось от пота. Мой член встал, я схватил ее за шею, другой рукой расстегнул ширинку, и заставил ее сосать. Она наметила сопротивление, как бывает у художника – крохотный неброский мазок, ни к чему не обязывающий, и быстро взяла в рот. Черт! Ее зубы! Неужели никто не научал ее сосать?
Через три минуты мне все это надоело, я поднялся со скрипучего стула, смазал слюной ее дырку, попытался вставить, но член умер. Такое тоже бывает. С возрастом все чаще и чаще.
Но вообще рассказ не об этом. Да, я люблю хорошенько потрахаться, люблю, когда телка садится мне на лицо и начинает елозить мокрыми губами по моей физиономии, люблю, когда мне отсасывают, да так, чтобы семенная жидкость посредством глотательного рефлекса оказалась у нее в желудке и прошла через ее кишечник, наружу, туда, где моей сперме и место.
Господа! Господа! Черт вас подери! Тишина! Тишина! Дайте мне сказать! Дайте сказать! Со времени большого бума сколько прошло? Сколько прошло, я вас спрашиваю! Десять лет. Десять долгих лет, за которые мы, как последние жители этой проклятой земли, должны были все восстановить. Тишина! Тишина! Понимаю, что все восстановить невозможно, но мы обязаны были попытаться. Хотя бы попытаться. И что в итоге? Пир во время чумы. Пьем, трахаемся, дожираем последнее. Что мы будем делать, когда закончатся наши запасы? Год или полтора мы еще протянем, но что дальше? Земля перевернулась десять лет назад. Время пошло вспять.
Но мы-то, мы-то продолжаем жить в неперевернутом мире, господа! И мы должны продолжать пытаться вырастить еду. Нам жизненно необходимо пытаться. Пытаться, господа! Иначе скоро нам всем конец!
А мы что? Мы решили избрать единый язык. Этот чертов эсперанто. Я, хоть я китаец, я согласился. Хорошо, мы можем разговаривать с вами на одном языке. Но что дальше? Почему мы закрыли все свои лаборатории после первых неудач с выращиванием еды? У нас даже генов домашних животных в распоряжении не осталось. Одна только гречка осталась, и мы ей давимся уже третий год подряд. Почему мы не оставили генов других культур? Ладно. Хорошо. Гречка. Надо искать пути, надо понять, как нам выживать дальше…
Я так и не понял, чего хочет этот придурок. Вроде выращивать что-то неперевернутое. Ну так выращивай, идиот. Кто тебе мешает. Вот только лучшие умы этого неперевернутого мира бились над этой задачей пять лет. Не спали почти. Не жили своей жизнью. Проводили все время в лабораториях. Но росток как превращался в семечко, так и продолжает превращаться. И ты с этим ничего не сделаешь. Ничего. Ты понимаешь меня, моя дорогая. Кто мы такие, чтобы заставлять человека тратить последние годы жизни на сущую бессмыслицу. Кто мы такие. Мы уже не выживем. Самые последние долбаные людишки, которым в начале их пути казалось, что они особенные. Мы уже никак не выживем. Зато все баночки чистенькие, ни единой крупицы ржавчины. И все чистое. Как думаешь, доживем мы до того момента, как рак нашего старого Альфонса совсем рассосется. Вот кому уж точно повезло, так это ему. И другим смертельно больным. Готовились уже помирать, но не тут-то было, а. Поживи еще лет десять. Только я никак не могу понять, почему мы-то не молодеем. Вроде, если думать логически. Хотя, как тут можно думать логически.
Большой бум, представляешь, сладкая. Не просто большой. Огромный бум. Бум, который накрыл весь мир. Две тысячи, дай бог памяти, триста шестьдесят четвертый год. Конец истории человечества. Есть такая книга «Конец Европы», знаешь, дорогая. А это можно было бы написать книгу «Конец человечества». Ну как человечества. Человечества в нашем, неперевернутом понимании.
Ну ты совсем у меня глупенькая. Глаза у тебя красивые, но такие пустые. Его ведь, почти не осталось, этого рецессивного гена нейрогаза, отовсюду его вывели. А тебе, вот. не повезло. Или повезло. Ничего не помнить. Все сразу же забывать.
За это, наверное, я тебя и люблю. Помнишь, ты мечтала доехать до Аляски. Нет, не помнишь. Там холодно, как в аду. Я говорил тебе это. А ты говорила, что все равно хочешь туда. Если уж умирать, то на воле. У тебя почему-то воля и смертельный холод оказались синонимами. Наверное потому, что твой долбанутый папашка держал тебя в рабстве на ферме в Техасе. И теперь ты не чувствуешь себя свободной, в этих домишках, огороженных десятиметровым забором. Хотя, от кого теперь прятаться. Теперь уж точно все померли. Одни мы остались на земле.
Марк Туллий был тем еще извращенцем. Он был назван в честь великого императора, и порядочно порочил это прекрасное имя. В то время как его знаменитый тезка толкал внушительные речи в сенате, неизвестный Марк Туллий, упившись неразбавленного вина, (исключенный по требованию законодательства эпизод).
После того, как курчавый белобрысый мальчишка (исключенный по требованию законодательства эпизод), и стер легким движением кисти проступивший на лбу пот, Марк Туллий перевернулся на спину и тут же уснул. Боги навеяли ему сны о странном месте. Что это было, Марк Туллий не мог понять. Странная маленькая комната, темная маленькая комната, в центре которой расположился некий саркофаг. Но Марк Туллий, будучи во сне, почему-то понимал, что это нисколько не саркофаг. Было что-то пугающее в этом большом предмете. Саркофаг (пускай так, потому что по-другому Марк Туллий его не мог назвать, потому что не мог знать название и предназначение настолько странного предмета) был раскрыт, разверзнут в пустоту потусторонней комнаты. Внутри него мерцали блестящие трубки, как пальцы мертвеца, страшные пальцы мертвеца, вбитые в стальной корпус адской машины. Марк Туллий был уверен, что это какая-то адская машина, и стоит только подойти к ней, как она убьет его, уничтожит, низведет до атомов. Поэтому он стоял в отдалении, ни в силах двинуться с места. Взгляд его был направлен в мерцающую пустоту внутренностей саркофага.
Наконец, он заставил себя обернуться: вдруг там, за спиной, в суровой блистательной тишине, покоится его смерть? Так всегда, только так всегда и происходит: смертельная опасность тиха, незаметна до той поры, как раз два три убийственность, страха нет, просто мимолетная боль, сковывающая сознание.
(исключенный по требованию законодательства эпизод).
Но позади ничего не было. Никого не было. Только густая темнота. Марка Туллия можно было бы назвать пророком. Только это был слишком молчаливый и слишком бесполезный пророк, который никогда не смог бы принести пользу своему народу. Постоянные мучительные сны одолевали его, мучали его, заставляли чувствовать страх. Его матушка, бедная старая женщина, которую он любил нежной застенчивой любовью, не могла не страдать вместе с ним. Он хотел зайти к ней, и одна только мысль, прорвавшаяся сквозь сон, сквозь непроглядный кошмар, заставила Марка Туллия очнуться. Нежные нежные руки. Материнские. Печальные. До чего же вы прекрасны.
Надо к ней сходить. Прямо сейчас.
Марк Туллий вскочил, напоролся на удивленный взгляд вспотевшего мальчишки, перед которым Марку Туллию почему-то вдруг стало стыдно, аж загорелись уши. Марк Туллий натянул красную тунику, надел сандалии на свои широкие ступни и вышел в прелую атмосферу предвечернего города. Под подошвами горячая брусчатка, лучи заходящего солнца лижут покатые крыши домов. Марк Туллий вдохнул пряный воздух. Грудь поднялась, разрослась. Разве может быть что-то прекраснее, чем медленная прогулка к любимой матушке? Он направил стопы к заветному дому. Маленьким мальчиком он гулял по тихой дремотной завесе. Молодая матушка разговаривала с ученым слугой. Она всегда была такой странной. Общалась с теми, с кем не надо бы. Верила в то, во что не надо бы. Умный слуга рассуждал о будущем, такое странное и страшное слово, о том, что ждёт империю и весь мир. Люди смогут общаться друг с другом, находясь по разные стороны великого моря жизни, как будто стоят в одной комнате. Что за вздор! Разве можно было хотя бы даже помыслить о таком кощунстве, не говоря уж о том, чтобы серьезно об этом рассуждать. Или чего только стоят нечестивые мысли о странных саркофагах, в которых.
Тут Марка Туллия передернуло. Холодный пот проступил на его лбу. Саркофаг. Надо бы серьезно поговорить об этом с матушкой и ее слугой. Этот слуга. Что-то в нем есть. Странное. Потустороннее. Будто он пришел с того света. Бледная кожа, ладони просвечивают. Он молился странные богам. Страшным богам, которых нельзя было измыслить. Тому, у кого много мозгов, много щупалец, много глаз, много рук, много мыслей, много сил, много энергии, много звуков, много языков, много шума, много мудрости, много речей, много времени, много пространства, много владений, много воды. И вот этот слуга говорил про саркофаг. Тут бы Марку Туллию остановиться и подумать. Может, эти странные сны были навеяны красочными рассказами слуги? Остановиться, подумать, подышать свежим воздухом. Подумать. И еще раз подумать. Решить, наконец, что все это не более, чем игра подсознания.
Но он не остановился и не подумал. Он шел и шел, и в нем ширилось чувство тяжелого потустороннего страха.
Он что-то знал, этот слуга. Этот раб всевеликой мысли, бесконечного всеведения. Слишком уж он не похож на остальных слуг. Слуг, заполонивших Рим, заставляющих свободных людей сидеть без работы.
Усилием ягодиц Марк Туллий втянул геморрой внутрь себя и зашёл в материнский дом. Здесь было темно, как во сне, и Марк Туллий не сразу распознал силуэт матери, разлитый по мягкому ложу. Она все еще оставалась привлекательной женщиной. Все благодаря ваннам с горячим молоком и молодым любовникам, которых она меняла, как перчатки. Богатство (их семья происходила из древнего рода патрициев) привлекает, несомненно. Но это только на первый взгляд. На самом деле мужчин влекло к ней по иной причине. Эта женщина привлекала мужчин своей инфернальной природой. Женщины, вообще, по сути своей, выходцы из жаркого ада, но некоторые – в особенности. Вот поэтому Марк Туллий их избегал. Да и, к тому же, член у него с юношества был вялым, а какая женщина будет в восторге от такого?
Матушка лежала на кровати – силуэт тонкий, рачительно выделенный белым платьем. Юбка покоится на бедрах. Она расточительна в своей любви. Царица плотского. В полутьме космического пространства она кажется молодой. Как в былые времена, когда маленький Марк Туллий подсматривал за ее мощными грудями, в замочную скважину, в томное покачивание ее наливных сосков.
Древние греки были слишком умными. Придумали трагедию и комедию. Словоблудная суета. Нужно сразу определиться с движением психических материй. От веселого к грустному или от грустного к веселому. Тогда-то уже можно понять, куда двигаться. Матушка никогда этого не осознавала. У нее всегда было все перемешано. Черти что. Комедия нападает на трагедию, а что в конце? Ложь, безумие, невнятная скорбь, ниспадающая на подлокотники.
Что привело тебя сюда, сказала она. Слова застряли у Марка Туллия в горле. Он здесь. Этот слуга. Спрятался в темноте. Чёрная туника, будто сама чернота.
Что привело меня? Я. Я просто хотел тебя увидеть, матушка.
А, вот оно что. Но. Что тебя тревожит? Я же вижу, тебя что-то тревожит.
Я боюсь, сказал Марк Туллий. И я очень устал. Я устал от своих снов. От своих бесконечных кошмаров. Что они значат? Я не понимаю.
Одному только провидению известно, что все это значит, сказала матушка. Не нам судить об этом.
Мне кажется, твой слуга другого мнения. Где ты его нашла?
Никто никого не находил. Матушка едва заметно улыбнулась. Просто иногда так происходит. Трагедии нужна разрядка.
О чем вы обычно разговариваете? Вы же разговариваете? Когда меня нет. Когда вы остаетесь наедине.
А ты уверен, что мы существуем, когда тебя здесь нет? Мы живем, действуем, пока ты здесь. Смотришь на нас незамутненным взглядом, понимаешь, что перед тобой твоя мать. Та, из чрева которой ты вылез. Или все было не так? Может, просто еще один сон, от которого ты не можешь проснуться?
Я? Я? У Марка Туллия перехватило дыхание.
Кто же еще? Ты, мой единственный сын. Живешь во сне. Помнишь ли ты, как попал сюда?
Конечно помню, сказал Марк Туллий. Я шел к тебе по дороге из камня. Дороге из камня. Дороге из камня. Дороге из камня.
Сколько прекрасных женских ножек прошло по этой дороге. Тонкие щиколотки притягивали взгляды. Все вожделели чего-то большего, чем то, до чего могли дотянуться. Люди обычно замахиваются на большой кусок, но не могут раскрыть свой рот на достаточную ширину. Вот и прохожие смотрели на эти прекрасные ножки рабынь. Тут уж нечего сказать. Ножки, и вправду, хороши. В любом обществе человеком правит животное. Хоть самые великие философы, а все равно будут дрочить. Внимание! Правильная техника мастурбации. Итак.
Обхватив член ладонью (или можно ухватиться двумя пальцами, по-аристократически), начинайте возвратно-поступательные движения. Желательно также помогать себе бедрами. Туда-сюда. Туда-сюда. Так будет приятнее. Если закрыть глаза, при некоторой доле фантазии можно представить, что трахаешь ту самую рабыню с загорелыми щиколотками. Все эти аристократки такие бледные и серьезные, что волей-неволей задумаешься об извращениях. Трудно понять, чего эти аристократки добиваются. Сами же себе хуже делают. Сидят, пьют вино и мечтают о самых извращенных оргиях. Но не могут позволить себе участвовать в них. Голубая кровь хуже чёрной чумы. Тонкие пальцы сжимались в подобострастной манере.
Ну что, господа, с победой, сказал К.
Как-то не слишком уверенно, сказал М. Конечно, с победой! Думаю, мы заслужили немного отдыха. Пойдешь в бар?
К. коротко кивнул.
Остальные ученые калифорнийской лаборатории ОНАТР потирали руки и хлопали друг друга по плечам. Все устали за этой год, слишком длинный год поисков и разочарований.
Мы создали Вселенную, которая имеет смысл для живущих внутри нее людей. А, значит, и у нас, создателей, появился смысл.
Что это за смысл такой, спросите вы.
Посмотрите на небо. Если вы из той самой версии вселенной, то увидите на нем описание своей личной цели, которая является составной частью общей цели. Так называемой метацели, или как там ее. В общем, если вы ее не видите, то у меня для вас плохие новости.
В. (это я) проснулся сегодня утром от жуткой жажды. После вчерашнего вечера трудно вспомнить хоть что-то. Но потом мысли, все-таки, начинают проявляться, как на старинной пленке, которая опущена в раствор. Мы с А. принимали ЛСД. Поначалу было весело, до того момента, как А. начал блевать во все стороны. Наблевал в аквариум, из-за чего все рыбешки подохли. Я раньше и не знал, что можно блевать от ЛСД.
Я вышел на балкон, чтобы покурить, достал сигарету, вставил ее между зубов, и так и застыл. На небе появилось нечто странное. Цель изменилась. До этого у меня была цель работать в местной лаборатории для того, чтобы через пятнадцать лет выявить особенности измененного строения ДНК петрушки. Если честно, я никогда особо не задумывался о том, для чего я это все открою, просто следовал своей цели. Мне нравилось праздновать всякие разные незначительные открытия. ОНАТР живет так – сначала открывает что-то незначительное, а потом со всей силы это празднует. Ну и мы с моим закадычным другом тоже отпраздновали, даже не знали, что именно.
Но сейчас, когда я вышел на балкон, я ощутил резкий холод, какой бывает после резкого пробуждения от кошмара. Что это такое? Может быть, меня до сих пор не отпустило?
Я протер глаза и снова посмотрел на чистое голубоватое небо. Там высвечивались следующие слова, выпуклые, полные удивительной прямоты и холода.
Ты должен следить за матчами, которые проходят на кортах школы тенниса в Мидлточ, штат Номер Шестнадцать.
Я, чтобы вы понимали, живу совсем на другой стороне континента.
Нас с детского сада учили, что нужно строго следовать за написанной на небе целью. У нас не может быть собственных желаний и мыслей насчет этого самого большого куска жизни. Детишек, которые не понимали важности этого действия, жестоко наказывали. Директор называл это действо «порицанием», и от него кровь стыла в жилах. Не буду его описывать, просто поверьте мне на слово, это тот еще ужас. После таких индивидуальных занятий нарушать общественный порядок совсем не хотелось.
Я позвонил своему отцу и сказал, что моя жизненная цель изменилась. Он не мог поверить. Ты шутишь, сказал он. Разве я могу шутить о таких вещах, сказал я. Не может быть, сказал он. Да я не вру. И что же теперь делать, сказал он, голос у него сразу стал серьезным. А что еще мне делать. Нужно брать шмотки и переезжать в шестнадцатый штат. Но я понять не могу, что это за цель такая, следить за матчами. В этом и будет смысл моей жизни. Просто следить за матчами? Я позвоню в лабораторию, чтобы тебя перевели в шестнадцатый филиал, сказал отец. Хорошо, сказал я. И, знаешь, что, отец. Я так скучаю. Не могу понять, почему наши цели настолько разные, что мы не можем увидеться. Тихо, тихо, испугался отец. Вдруг они прослушают наш разговор и обвинят в осуждении великого плана. И что с того, сказал я. Цель есть цель, что они могут сделать. Собирайся и переезжай, сказал отец и бросил трубку.
На улице – жаркое лето 5342 года. Еще восемь лет до Великого Откровения, когда нам, простым смертным, по плану, должен был открыться смысл всего. Восемь лет холодного опустошения.
Но теперь куда мы поедем. Теперь только дожидаться смерти. Вот тут уж, действительно. Давай, может, потрахаемся. Не хочешь. Ну и ладно.
Одно только расстраивает. Мы, получается, как узники времени. Что-то вроде того. На той стороне реки, уж позволь мне эту метафору, живут и здравствуют люди. Десять миллиардов людей. И они даже не знают о нашем существовании. Может быть когда-нибудь они додумаются до того, что существует параллельный мир, который появится когда-то в будущем. В точке бифуркации. Большой бум, помнишь, дорогая.
Ну а сейчас их время продолжило течь в правильном направлении, а наше время сломалось. Вообще, если так посмотреть, нет и самого понятия времени. Есть только последовательность причин и следствий. Так должно быть более понятно. Есть причина, которая идет перед следствием. Наоборот быть не может. Вот что такое время. То есть, в момент взрыва произошло раздвоение хода истории. И нам просто не повезло оказаться на этой стороне. А не на той, более жизнеспособной.
Взрыв. Самое странное, что происходило когда-нибудь в истории человечества. Я тогда работал советником мэра по безопасности. И вопросы, связанные с решением каких-то там уравнений, потоковых уравнений, меня волновали в последнюю очередь. Больше всего меня волновали мигранты, которые лезли через границу, как тараканы, не остановишь. Но 11 ноября 2364 года шеф отправил меня на эту злосчастную научную конференцию. Ну это у нас так принято было на работе. Все советники должны время от времени появляться на культурных мероприятиях.
Ну я и пошел. Ученые на этом сраном собрании говорили про сердцевину потоковых уравнений, самые глубокие его уровни, о том, как устроен этот мир. Или что-то подобное. Решение этих уравнений привело их к тому, что, оказывается, существует не один мир. То есть, не только наш. Оказывается, миры живут в паре, что-то вроде того, что питаются энергией друг друга. И таких спаренных миров бесконечное множество. Уравнение, будь оно проклято, вполне недвусмысленно говорит об этом.
Но я хочу поговорить с вами о другом.
Вы когда-нибудь видели, как происходит последнее прощание с человеком? Видеть – значит смотреть спокойным взглядом, в этом нет ничего непристойного, просто спокойным и незаинтересованным. Представьте себя эдаким ученым, нависшем над микроскопом. Под увеличительным стеклом: я и мертвец. Мой любимый мертвец, которого я, однако, ненавижу. И дело не в том, что он мертв, что гребаная служба превратит его в зеленую таблетку через каких-то пять-десять минут, нет. Дело в том, что этот мертвец, когда еще ходил и дышал, заставлял меня страдать каждый божий день.
Черт возьми!
Каждый божий день!
А в тот день я смотрел на него и понимал, что он продолжил выполнять свою экзистенциальную функцию, простую до боли в зубах – он продолжил меня мучать, только уже в моих мыслях. Я так и не успел его простить. Смотрел на его вбитые в кожу морщины, смотрел, смотрел, и понимал, что нет ничего более ужасного, чем оставить человека без прощения. Он всегда со мной, в любых стратосферах, в любых местах; всюду дотягивается его костлявая рука и несет несет в крепко сжатой ладони сумрачный свет горькой истины. Я не простил, и теперь уже никогда… И что мне остается? Только бесконечный сон, сообразно показанию счетчиков – в этом месяце сжег столько-то света, в том месяце слишком часто пользовался душем. Его теперь можно включить только на три минуты пятьдесят три секунды. Что-то они там посчитали, с этой своей системой, с этими своими потоковыми данными, что мне прошлось отказаться от долгих размышлений о своей бесполезной жизни. Теперь хватает только сполоснуться. Раньше, когда был один – дрочил, когда с кем-то – трахался и спускал на спину, потом отходил, позволяя ей смыть с себя сперму.
Странное было время. Хотя, что я говорю. Время всегда странное. Какое оно еще может быть?
Я работал тогда оператором белковой фабрики. Братья Болговы. Если слышали. Но, конечно, вряд ли. Или уже ни черта не помните. Нейрогаз. Пустошь проклятых. Смешно до коликов в животе. Ха. Ха.
Я люблю тебя. Я люблю тебя. Что вкладывают они в эти слова? Любовь для них – попытка властвовать над человеком. Они не готовы жертвовать собой ради любви, привыкли только получать. Вот теперь и сидят без дела. А ножки, женские ножки, загорелые щиколотки, ласковые бедра, покрытые белесыми волосками, упругие икры – все это божественное проведение. Провокация, одобренная природой. Война, взбудораженная девичьими прелестями, так же необходима, как смерть. Без войны нет мира, без любви нет страдания. А сны, они всегда приходят к людям, и мало кто задумывается над тем, что реальность сна реальнее жестокого бытия. Марк Туллий ускользает в сон, после дневной суеты, после сладких мальчиков с толстыми членами. И куда таким молодым парням такие толстые члены? Марк Туллий ускользает в сон и видит что картины неведомых миров. Но Вергилия нет. Нет никого, кто мог бы сопроводить его. И приходится ему в одиночестве скитаться по сумрачным пустошам. И видятся ему светящиеся щупальца смертоносных механизмов, гигантские исполины домов. Да и, разве, это дома? Марк Туллий не уверен. Разве человек может построить такое? Чёрный камень уходит в небо, возвышается горьким пламенем. Кто в них живет? Марк Туллий заглядывает внутрь. Чувствует тошнотворную вонь, смесь говна, отрыжки и спермы. Хочет уйти, но не может. Ноги сами несут его в клокочущую тьму. Взгляд проносится по блеклым дверям, теням, крикам, стонам, неярким отсветам, густой предрасположенности, слабо обозначенной боли, имя которой бесконечное плавание в соленой воде пустоты.
Почему боги выбрали Марка Туллия жертвой своих насмешек? Почему именно его? Детство его, кажется, ничем не отличалось от детства других маленьких патрициев. Презрение и томительный интерес к жизни черного люда. Греческая философия похожа на сифилис. Ждешь, когда отвалится нос, который месяц назад жадно втыкался в женский лобок. Пахнет тушеной рыбой. У рабыни между ног непроходимая вселенная правды. Тысячелетиями ничего не меняется. Дыра глубока. Залезешь в нее и навсегда пропадешь. Уверен, и через десять тысяч лет будет так же. Мужчина тешится иллюзией власти, в то время как настоящая власть сосредоточена в черной дыре. Сны Марка Туллия переносят его в огромную железную лодку. В круглых окнах горят и трепещут звезды. Крохотные дырочки в небе. Интересно, сможет ли человек в них пролезть? Что там, за этой темно-синей тканью? Боги? Или все такая же неминуемая суета?
Корабль огромен, отдает вечностью, тих. Есть ли здесь еще люди? Марк Туллий один, путешествует по бесконечным комнатам. И опять эти саркофаги. Не зря этот слуга так смотрит. Он что-то знает. Он был там. Киники не так просто жили как собаки. Они осознавали цену жизни. Пустоту жизни. Можно, конечно, обвешаться золотом, регалиями, дворцами и замками, рабами и рабынями, но это не заполнит внутреннюю пустоту. Ничто ее не заполнит. Мы летим по бесконечному космосу, брошенные, с перебитым позвоночником. А сколько было надежд на то, что материя поможет насытиться! Но богатство растет по экспоненте, а печали все множатся. Чтобы лицезреть трагедию, не нужно идти в театр. Достаточно заглянуть внутрь себя. Пристально посмотреть на свою жалкую душонку. Мерзкую, бессильную душонку, которая прячется за шаткими категориями материального.
Это упражнение, несомненно, требует храбрости. Нашему человеку не хватает храбрости, но обойдемся тем, что есть. Сначала нужно отбросить все мысли. Сесть на циновку и достичь благословенной тишины. Проплыть по космосу пустоты. Отвязать балласт. Тишина. Тишина.
Тишина.
Тишина.
Вдох.
Выдох.
Вдох.
Выдох.
Вдох.
Тишина.
Тишина.
Тишина.
Тишина.
Выдох.
…
Теперь можно погружаться в болото. Не бойтесь утонуть. Вы уже в этом болоте, просто пока еще не осознали этого. Болото начало засасывать в тот момент, когда вы вылезли из матки. Воздух перестал поступать, когда любящая мамочка заставила надеть шапку, когда пошел снег. Вы задохнулись, но не заметили это. Так что, свобода – это иллюзия, господа. Как и реальность.
Сну довериться легче, чем этой промозглой реальности. А помните тот момент, когда вы собрались за праздничным столом (любимые сатурналии), и мамочка ударила вас по маленьким ручкам, когда вы полезли к поджаристому гусю?
Куда ты впереди взрослых, пакля?
Болото засасывает все сильнее, и уже нет никаких шансов выбраться.
Ну ничего, ничего. Все так живут. Но если хотите открыть глаза, чтобы мерзкая вода залила зрачок.
Дышите. Размеренно и спокойно. К чему все это, спросите вы. Да ни к чему. Просто так. Мы с вами все равно уже ничего не можем исправить. Мы – паразиты. Недостойные существа. Единственные существа. Сон властвует над пространством, заплывает внутрь гигантского небесного корабля. Есть ли во всем этом хоть какой-то смысл? Время ковчега еще не пришло. Хотя, с другой стороны, давно прошло. Все зависит от точки зрения.
Дорогой сын. Мой единственный сын. Ты даже не представляешь, сколько было с тобой забот. Бессонные ночи похожи на фальшивые монеты. Смешались в кошельке с настоящими, так что теперь не отличишь. Помнишь Вергилия, своего старого друга? Писал свои патриотические стишки. Пытался любить сельское хозяйство. Помнишь, как он бродил с тобой по железному кораблю? Сколько кругов вы прошли, прежде чем добрались до центра всего? Туда, где сходятся все ветви великого уравнения.
Что это такое? сказал Марк Туллий.
Что такое? сказала матушка.
Что? сказал слуга.
Голос его грубый и тяжелый. Бьет по ушам. Тит Пулион говорит, что все, в конечном итоге, сойдется в одной точке. Все уже пережито, пройдено. Титаническая буханка содержит в себе все свойства и все обстоятельства.
Однажды Марк Туллий присутствовал на космическом представлении. Солнце потухло, зажглись факелы.
