Алексей Митрофанов
Бульварное кольцо – 2. Прогулки по старой Москве
Пуколова и другие
Жилой дом (Тверской бульвар, 17) строился с XIX по XX столетия.
Невозможно сказать точно, когда именно построен этот дом. Его регулярно переделывали, перекраивали и надстраивали. То же касается его владельца. Они менялись с удивительной частотой.
Некогда это владение принадлежало богатому майору, господину Осташевскому. Жил он в глубине двора, в уютном двухэтажном домике. На бульвар же выходил – даже не верится! – обширный сад, в котором был устроен пруд. Осташевский развлекал бомонд Первопрестольной катанием на лодках, фейерверками и прочими простыми, но эффектными аттракционами.
Однажды в этот сад забрел – еще ребенком – Лев Толстой. Он прогуливался с братьями и их общей подружкой, маленькой девочкой Юзенькой, и случайно оказался в саду у господина Осташевского. Сад произвел впечатление. Биограф писателя П. Бирюков утверждал: «Сад показался им невероятной красоты. Там были пруд с лодками, флагами, цветы, мостики, дорожки, беседки и т. д.; они шли, как очарованные».
Хозяин, кстати, лично их катал на лодке – таковы были нравы тогдашней Москвы. Впрочем, когда те же братья явились сюда через несколько дней, но без Юзеньки, их в сад не пустили. Биограф писал: «Они удалились с грустью и зародившихся в их душах недоумением, почему хорошенькое личико их подруги может иметь такое сильное влияние на отношение к ним посторонних людей».
Лев Николаевич сызмальства тяготел к поискам истины.
Этот сад описывал М. Н. Загоскин: «Не знаю, существует ли еще в Петербурге знаменитый сад г-на Ганина; если уж он опустел и зарос, если его дощатая башня-древлянка развалилась и деревянный Вольтер перестал кланяться всем гуляющим, то я могу сказать его поклонникам: утешьтесь, тип этих садов не вовсе погиб: у нас в Москве есть также сад, который едва ли еще не затейливее сада г-на Ганина. Он невелик, это правда, но сколько в нем необычайных и особенного рода красот! Какое дивное смешение истины с обманом! Вы идете по крытой аллее, в конце ее стоит огромный солдат во всей форме. Не бойтесь – он алебастровый. Вот на небольшой лужайке посреди оранжерейных цветов лежит корова… Какая неосторожность!.. Успокойтесь, – она глиняная. Вот китайский домик, греческий храм, готическая башня, крестьянская изба, вот гуси и павлины, вот живая горная коза, вот деревянный русский баран, вот пруд, мостики, плоты, шлюпки и даже военный корабль! Одним словом, вы на каждом шагу встречаете что-нибудь неожиданное и новое, и все это, если не ошибаюсь, на одной десятине земли. Этот сад можно также причислить к разряду публичных садов, потому что он благодаря радушному хозяину открыт для всех, желающих полюбоваться его затейливым разнообразием!»
Писемский же упоминал сад Осташевского в романе под названием «Тысяча душ»: «Сад Годневых, купленный вместе с домом у бывшего когда-то предводителем богатого холостяка и большого садовода, отличался некогда большими запотроями… Выход в сад был прямо из гостиной с небольшого балкончика, от которого прямо начиналась густо разросшаяся липовая аллея расходившаяся в широкую площадку, где посредине стояла полуразвалившаяся китайская беседка. От этой беседки, в различных расстояниях, возвышались деревянные статуи олимпийских богов, какие, может быть, читателям случалось видать в некогда существовавшем саду Осташевского, который служил прототипом для многих помещичьих садов. Из числа этих олимпийских богов осталась Минерва без правой руки, Венера с отколотою половиной головы и ноги какого-то бога, а от прочих уцелели одни только пьедесталы. Все эти остатки богов и богинь были выкрашены яркими красками. Место это Петр Михайлыч называл разрушенным Олимпом».
В 1864 году усадьба меняет владельца. Она отходит к некой госпоже Пукаловой, одной из героинь мемуаров Ф. Вигеля. Филипп Филиппович писал: «Весьма важную роль также играл в это время один частный человек, отставной статский советник Иван Антонович Пукалов. Он женился на побочной дочери какого-то богатого боярина, которому для нее был нужен чин, чтобы законным образом оставить ей свое наследство. Пукалов был слишком благоразумен, чтобы ревновать жену моложе его тридцатью годами. Он пользовался ее имением; она пользовалась совершенной свободой. Я знавал ее лично, эту всем известную Варвару Петровну, полненькую, кругленькую, беленькую бесстыдницу».
Именно при Пукаловой появился на бульваре трехэтажный дом с огромным количеством «архитектурных излишеств». Поговаривали, что это якобы была точная копия ее французского особняка. Но точных подтверждений этому факту, увы, не нашлось.
Впрочем, госпожа Пукалова на Тверском бульваре не жила. Она предпочитала сдавать помещения. Здесь, в частности, собирался «Артистический кружок», в котором состояли Александр Островский, Петр Ильич Чайковский, Рубинштейн-младший, Писемский, Садовский и прочие звезды тогдашней московской богемы.
Островский возлагал на тот кружок особые надежды. Он писал: «В учрежденном Артистическом кружке артист ставится в новое положение: здесь он постоянно может пользоваться радушной и назидательной беседой и дельными указаниями специалистов, здесь он постоянно в хорошем обществе и вследствие того приучается к порядочности в одежде и манерах, здесь, в виду почетных семейств и под надзором уважаемых личностей, для него невозможны излишества, – здесь же он сводит хорошие знакомства и получает доступ в семейные дома людей образованных. Музыканты, чтобы исполнять серьезные произведения в стенах Артистического кружка, обязаны предварительно готовиться и репетировать и тем приучаются к строгости и отчетливости в исполнении. Артисты театральные получают здесь возможность наблюдать манеры хорошего общества и вносить на сцену ту порядочность, которой ей недостает. Кроме того, Артистический кружок предлагает артистам свою библиотеку, составленную из книг и журналов русских и иностранных и приноровленную к развитию артиста».
Нечто подобное там, как ни странно, наблюдалось. В частности, А. И. Свиньин писал: «За те ничтожные двенадцать рублей, которые вносились членом кружка в течение года, сколько пищи для ума и сердца получал каждый! Бывало, сядешь за общий чайный стол между таким и колоссами, как Писемский, Островский и другие, и слушаешь, слушаешь без конца их увлекательную речь, которая, что твоя музыка… Остроумию и каламбурам не было конца. По этой части наиболее других отличались Писемский и профессор Усов, оба страстные театралы и блестящие остряки».
Здесь же состоялась своего рода презентация – первый публичный показ – картины Флавицкого «Княжна Тараканова». После чего картину прибрел сам Третьяков.
А в соседнем доме (№19) в 1890-е годы жил знаменитый хирург Склифасофский.
Иоанн Богослов и студенты
Церковь Иоанна Богослова в Бронной слободе (Богословский переулок, 4) построена в 1665 году.
От внешней стороны бульвара начинается короткий Богословский переулок. В нем, по сути, уместилась только одна церковь – Иоанна Богослова. Этот храм в сознании москвичей был связан с публикой довольно неожиданной – со студенчеством, среди которых были в большой моде нигилисты. Дело в том, что в окрестных кварталах любила селиться университетская и консерваторская молодежь (квартиры в непосредственной близости от этих учебных заведений были сравнительно дороги. Таким образом храм сделался своего рода символом студенческой вольности. Ему даже песню посвятили:
Есть в столице Москве
Один шумный квартал —
Он Козихой Большой прозывается.
От зари до зари
Лишь зажгут фонари
Вереницей студенты шатаются.
Они пьют и поют,
Разговоры ведут,
И еще кое-чем занимаются.
А Иван Богослов
На них глядя без слов
С колокольни своей улыбается.
Увы, после революции этот храм постигла общая участь. Надежда Мандельштам писала: «Где-то в Богословском переулке – недалеко от нашего дома – стояла церквушка. Мне помнится, что именно там мы заметили кучку народа, остановились и узнали, что идет „изъятие“. Происходило оно совершенно открыто – не знаю, всюду ли это делалось так откровенно. Мы вошли в церковь, и нас никто не остановил. Священник, пожилой, встрепанный, весь дрожал, и по лицу у него катились крупные слезы, когда сдирали ризы и грохали иконы прямо на пол. Проводившие изъятие вели шумную антирелигиозную пpoпaганду под плач старух и улюлюканье толпы, развлекающейся невиданным зрелищем. Церковь, как известно, надстройка, и она уничтожалась с прежним базисом».
Затем церковь закрыли. А под конец тысячелетия открыли вновь.
* * *
Отдельная тема – атмосфера Козихи – студенческого района, названного так в честь Козихинских переулков. Как уже упоминалось, селилось здесь студенчество не из богатых. Комната часто снималась на четыре человека, при этом на всю такую «коммуну» имелось только два костюма и две пары обуви. На занятия ходили по очереди. Вместо чая, а, тем более, кофе, заваривали дешевенький цикорий. Тем не менее, студенческая гордость не позволяла самостоятельно убираться в номере и стирать белье – для этого существовали приходящие горничная и прачка.
Бытописатель П. Иванов примечал: «Узкие, преузкие улицы… Небольшие колониальные лавочки с немытыми окнами. Отталкивающего вида ворота. Безобразные дворы – антисанитарные до последней возможности. И всюду вонь, смрадная вонь подвалов, отхожих мест и помойных ям. В воздухе словно носятся ядовитые испарения… Население почти сплошь состоит из пролетариата – людей без определенных занятий, мелких канцелярских служащих, вдов и женщин разного типа. Весь состав богемы Тверского бульвара имеет убежище в этих местах. Здесь обитает пьяное веселье рука об руку с вечной нуждой».
Тут-то и селилось бедное московское студенчество.
Чем только оно ни подрабатывало. В частности, в одной из московских газет было опубликовано неожиданное объявление: «Студент 3-го семестра утешает вдов и разводит сирот. Согласен за стол и квартиру. Б. Бронная, д. Чебышева, студенту Андрееву».
Впрочем, московский жулик даже здесь иной раз находил, чем поживиться. «Московский листок» сообщал в 1896 году: «1 октября по Малой Бронной улице какой-то оборванец тащил две кастрюли с горячим супом; оборванца задержал городовой и отправил в участок, где неизвестный назвался крестьянином Пономаревым, не имеющим пристанища; кастрюли с супом он похитил из коридора кухни в доме Чебышевой».
Дом Чебышева (он же Чебыши, он же Чебышевская крепость) считался одним из самых популярных студенческих пристанищ. С ним конкурировали разве что корпуса Гирша, стоявшие в начале Малой Бронной. Они были столь же нарицательны, и М. Осоргин писал в романе «Сивцев Вражек»: «На углу Малой Бронной студент покупал моченые яблоки и шел домой в Гирши, локтем прижимая распавшиеся листы Римского права».
Он же описывал типичную для здешнего студенчества картину быта: «Вернулся домой, в Гирши. На столе груда книг и немытая чашка. В остатках жидкого чая – несколько мух и немытый желтый окурок. Завтра нужно отдать прачке белье. И вообще нужно куда-нибудь на лето уехать».
Не удивительно – такой быт угнетал.
Чехов писал про студента, главного героя своего рассказа под названием «Припадок»: «Васильев жил в одном из переулков, выходящих на Тверской бульвар».
Складывалось впечатление, что все окрестные кварталы заселялись именно студенчеством. Что, разумеется, отражалось на жизни бульвара. В частности, в 1902 году газета «Московский листок» опубликовала короткую заметку под названием «Задержанный безобразник»: «11 июня кр. С-в, находясь в нетрезвом состоянии, явился на Тверской бульвар, где стал валяться на траве, а затем быстро разделся. Безобразника отправили в участок».
Наверняка «крестьянин С-в был из студенчества.
В этих же кварталах находилась и дешевая студенческая столовая (для тех, у кого вдруг появлялись какие-то деньги). Не удивительно, что это место использовали для всякого рода агитаций. До революции – антимонархических и антибуржуазных, а после революции – наоборот, промонархических и прорелигиозных. Один из православных активистов, некто Марциновский писал в своих воспоминаниях: «Весной 1920 г. мной был прочитан цикл лекций по вопросам этики и религии в Студенческой столовой на Малой Бронной улице. Одна из них была на тему: «Наука и религия».
Перед началом этой лекции подошла ко мне знакомая дама и тихо сказала: «Имейте в виду, что здесь находится тот самый чекист, который засадил в тюрьму профессора Кузнецова»…
Приблизительно в 3-м ряду сидел человек с гладко выбритым полным лицом и, ухмыляясь, что-то записывал.
Когда я окончил, он попросил слова.
В своей речи он говорил, что вся эта «проповедь носит буржуазный характер, и работа эта ведется на средства буржуев»… Говорил и еще что-то, переходя уже прямо на мою личность и насмехаясь надо мной.
Публика стала возмущаться, требуя, чтобы оппонент говорил на тему; потом стала посмеиваться над ним.
Я встал и предложил присутствующим выслушать говорившего терпеливо, после чего я буду иметь возможность ответить.
«Передние ряды недовольны мной», – насмешливо-спокойно сказал мой оппонент и продолжал ту же язвительную речь. Поднимается шум: «Довольно! Не хотим слушать»…
Ему пришлось кое-как закончить и уйти.
Получилось впечатление, как будто оппонент не имел свободы слова. Как я ни старался отстоять его, все же он ушел, и, конечно, с недобрым чувством.
Через некоторое время мои лекции в Студенческой столовой были прекращены, так как против них восстала так называемая местная «коммунистическая тройка».
Подобные события в то время проходили по всей стране.
Квартира Сумбатова-Южина и ее окружение
Доходный дом (Большой Палашевский переулок, 5/1) построен в 1882 году.
Богословский переулок упирается в Большой Палашевский. При советской власти он носил название Южинского, в честь актера Сумбатова-Южина. Проживал этот актер в доме №5/1.
Актриса А. А. Яблочкина вспоминала: «Год за годом, сезон за сезоном, от одной постановки до другой шла жизнь Малого театра; молодое зрело, старики один за другим уходили на покой. Александр Иванович приобретал в жизни театра все большее и большее значение: он был прекрасным организатором, защитником прав актера. По своему положению, недюжинному уму и способностям он мог бы сделать в любой области блестящую карьеру, но он ничем так не гордился, как званием актера, и не было у нас более верного друга, чем Александр Иванович.
Во всех своих выступлениях, во всех статьях Южин всегда горячо доказывал, что первое место в театре должно принадлежать актеру. Малый театр был за ним как за каменной стеной. Что бы ни случилось, в какое бы тяжелое положение мы ни попадали, мы знали, что поможет Южин, его ум, такт, умение обходиться с людьми, знание театра и вера в его назначение. С Южиным мы обходили все мели и рифы, он выводил нас на широкое русло. Актеры других театров говорили: «Хорошо вам – у вас есть Южин».
Южин понимал значение и роль русского искусства, понимал необходимость связи театра с общественной жизнью страны, его назначение быть полезным и нужным народу».
Южин был назначен управляющим труппой Малого театра в 1909 году.
* * *
Здесь же находится и Малый Палашевский переулок. Самый интересный в нем – дом №6. Правда, сам он ничего особенного из себя не представляет. Но на этом месте некогда стояло здание, в котором провел часть своего детства Аполлон Григорьев. Он писал: «Помню так живо, как будто бы это было теперь, что в пять лет у меня была уже Аркадия, по которой я тосковал, потерянная Аркадия, перед которой как-то печально и серб – именно серб казалось мне настоящее. Этой Аркадией была для меня жизнь у Тверских ворот, в доме Козина. Почему эта жизнь представлялась мне залитою каким-то светом, почему даже и в лета молодости я с сердечным трепетом проходил всегда мимо этого дома Козина у Тверских ворот, давно уже переменившего имя своего хозяина, и почему нередко под предлогом искания квартиры захаживал на этот двор, стараясь припомнить уголки, где игрывал я в младенчестве; почему, говорю я, преследовала меня эта Аркадия, – дело весьма сложное. С одной стороны, тут есть общая примета моей эпохи, с другой, коли хотите, – дело физиологическое, родовое, семейное».
Аполлон Григорьев был романтиком.
Затем этот участок перешел к семейству журналиста М. Каткова, и его сын снес дом Григорьева, выстроив вместо него Тверские бани. Актриса Лидия Смирнова вспоминала, как парилась здесь с другой актрисой, Ольгой Жизневой: «Она грациозно раздевалась, у нее была крупная фигура, необыкновенно женственная. Величественно и в то же время просто говорила банщицам:
– Ну, кто меня будет мыть?
Она и в этом была красива, что-то царственное проглядывало в ней».
Здесь же располагалась прачечная самообслуживания, описанная в рассказе Петра Паламарчука «Золотая решетка»: «Внутри новой приемной… стояла очередь, не большая, но крайне медленно продвигавшаяся из-за совершенно болезненной заторможенности движений громадного выдавальщика с русой бородою лопатой, имевшего столь обильное сложение, что всякое резкое перемещение было ему просто-напросто противопоказано. Тартаковский не стал делать никаких замечаний, попытавшись смириться с судьбою и тем ее как-либо умилостивить – да не тут-то было. Лишь только поспел ему срок подавать накладную, с десного края от детины засвистал телефон, тот поднял трубку, глаза у остолопа плотоядно загорелись, и он нудным басом пустился в подробнейшее обсуждение с невидимым приятелем – которого невольно изображал своими телодвижениями при выслушивании ответов – предстоящей в ближайшие выходные рыбалки.
Тартаковский наконец не выдержал и сказал:
– Послушайте, милейший, прекратите трепаться! Вы ведь как будто на работе сидите, а не в своей избе?
– Оба, – возразил тот совсем иным, тихим и тонким голоском, прикрывши на мгновение микрофон пухлой ладонью, а затем преспокойно продолжил возмутительно частную беседу.
– Что вы хотели выразить своим «оба»? – недоуменно переспросил Вячеслав Захарович и услыхал тогда следующую дерзость:
– Оба мы на работе, только я на своем месте говорю, а вы небось и вовсе прогуливаете…»
Таковы были нравы эпохи.
* * *
Совсем рядом, в Сытинском переулке – совершенно неожиданный для здешних мест одноэтажный деревянный дом №5. Это – чудом сохранившийся памятник допожарной Москвы, так называемый дом бригадира Андрея Сытина (в честь которого и назван переулок, а не в честь книгоиздателя Ивана Сытина, хотя его дом находился на противоположной стороне Тверской улице, ровно напротив). Трудно поверить в существование здесь этого домика, еще труднее верить в то, что в нем на протяжении долгого времени располагалась фабрика некого Емельяна Мещаникова. Правда, производство было не особенно масштабным – здесь всего-навсего изготовляли духовые музыкальные инструменты.
Полководец Александр Суворов отдавал распоряжения: «Матвеич! За письмо твое от 25 августа спасибо. Валторн моим музыкантам купи, а какой именно, спросись с добрыми людьми. Васютку Ерофеева старайся поскорее сюда прислать. В нем там дела нет, а здесь фиол-бас. Купи еще полдюжины скрипок с принадлежностями для здешних ребятишек. Прочих моих правил не упускай. Из Москов. Почтамта газеты и французские обыкновенные книжки энциклопедии Дебульон он те же мне выписать и на будущий год».
Имелась в виду именно эта производственно-торговая точка.
* * *
Рядом, в Сытинском же, только тупике располагался Палашевский рынок. Фридрих Горенштейн описывал его в романе под названием «Чок-чок»: «Каролина со своими спутниками зашла на маленький рыночек, расположенный у Бронной. В прохладном гулком пустом павильоне пахло сушеными грибами и солениями. Сережа, спешивший следом, вначале вновь потерял их из виду, но потом увидал в дальнем конце, где Каролина, курчавый и атлет ели моченые яблоки, купленные у торговавшей ими толстой бабы. Сережа смотрел на всю эту чужую, радостно аппетитную жизнь издали; в полупустом павильоне его легко можно было заметить».
Даже не верится, что некогда, сравнительно недавно – в восьмидесятые годы двадцатого века – в самом центре Москвы находились рынки шаговой доступности, и при этом даже не были забиты покупателями.
В девяностые рынок закрылся, затем вновь заработал – уже в качестве специализированного, рыбного. Сейчас, конечно, он не существует.
* * *
Севернее – дом №12 по Малому Козихинскому переулку. В нем жил адвокат Владимир Коморский, приятель писателя Михаила Булгакова. Впрочем, их приятельство по большей части к тому, что Михаил Афанасьевич ухаживал за очаровательной Зиной, женой Владимира Евгеньевича.
Зина вошла в литературу. Булгаков писал в очерке «Москва 20-х годов»: «Не угодно ли, например. Ведь Зина чудно устроилась. Каким-то образом в гуще Москвы не квартирка, а бонбоньерка в три комнаты. Ванна, телефончик, муж, Манюшка готовит котлеты на газовой плите, и у Манюшки еще отдельная комнатка. С ножом к горлу приставал я к Зине, требуя объяснений, каким образом могли уцелеть эти комнаты?
Ведь это же сверхъестественно!!
Четыре комнаты – три человека. И никого посторонних.
И Зина рассказала, что однажды на грузовике приехал какой-то и привез бумажку «вытряхайтесь»!!
А она взяла и… не вытряхнулась.
Ах, Зина, Зина! Не будь ты уже замужем, я бы женился на тебе. Женился бы, как бог свят, и женился бы за телефончик и за винты газовой плиты, и никакими силами меня не выдрали бы из квартиры.
Зина, ты орел, а не женщина!
Эпоха грузовиков кончилась, как кончается все на этом свете. Сиди, Зинуша».
Квартира Коморского была выведена в «Театральном романе» – как квартира адвоката Конкина: «Я оглянулся – новый мир впускал меня к себе, и этот мир мне понравился. Квартира была громадная, стол был накрыт на двадцать пять примерно кувертов; хрусталь играл огнями; даже в черной икре сверкали искры; зеленые свежие огурцы порождали глуповато-веселые мысли о каких-то пикниках, почему-то о славе и прочем».
Речь шла не об обычной вечеринке. Михаил Афанасьевич описывал встречу «в узком кругу» маститого писателя Алексея Толстого, вернувшегося из Берлина. Алексей Николаевич здесь фигурирует как Измаил Александрович Бондаревский: «Тут поздравления Ликоспастова были прерваны громкими звонками с парадного, и исполнявший обязанности хозяина критик Конкин (дело происходило в его квартире) вскричал:
– Он!
И верно: это оказался Измаил Александрович. В передней послышался звучный голос, потом звуки лобызаний, и в столовую вошел маленького роста гражданин в целлулоидовом воротнике, в куртке. Человек был сконфужен, тих, вежлив и в руках держал, почему-то не оставив ее в передней, фуражку с бархатным околышем и пыльным круглым следом от гражданской кокарды.
«Позвольте, тут какая-то путаница…» – подумал я, до того не вязался вид вошедшего человека с здоровым хохотом и словом «расстегаи», которое донеслось из передней.
Путаница, оказалось, и была. Следом за вошедшим, нежно обнимая за талию, Конкин вовлек в столовую высокого и плотного красавца со светлой вьющейся и холеной бородой, в расчесанных кудрях.
Присутствовавший здесь беллетрист Фиалков, о котором мне Рудольфи шепнул, что он шибко идет в гору, был одет прекрасно (вообще все были одеты хорошо), но костюм Фиалкова и сравнивать нельзя было с одеждой Измаила Александровича. Добротнейшей материи и сшитый первоклассным парижским портным коричневый костюм облекал стройную, но несколько полноватую фигуру Измаила Александровича. Белье крахмальное, лакированные туфли, аметистовые запонки. Чист, бел, свеж, весел, прост был Измаил Александрович. Зубы его сверкнули, и он крикнул, окинув взором пиршественный стол:
– Га! Черти!
И тут порхнул и смешок и аплодисмент и послышались поцелуи. Кой с кем Измаил Александрович здоровался за руку, кой с кем целовался накрест, перед кой-кем шутливо отворачивался, закрывая лицо белою ладонью, как будто слеп от солнца, и при этом фыркал.
Меня, вероятно принимая за кого-то другого, расцеловал трижды, причем от Измаила Александровича запахло коньяком, одеколоном и сигарой.
– Баклажанов! – вскричал Измаил Александрович, указывая на первого вошедшего. – Рекомендую. Баклажанов, друг мой.
Баклажанов улыбнулся мученической улыбкой и, от смущения в чужом, большом обществе, надел свою фуражку на шоколадную статую девицы, державшей в руках электрическую лампочку.
– Я его с собой притащил! – продолжал Измаил Александрович. – Нечего ему дома сидеть. Рекомендую – чудный малый и величайший эрудит. И, вспомните мое слово, всех нас он за пояс заткнет не позже чем через год! Зачем же ты, черт, на нее фуражку надел? Баклажанов?
Баклажанов сгорел со стыда и ткнулся было здороваться, но у него ничего не вышло, потому что вскипел водоворот усаживаний, и уж между размещающимися потекла вспухшая лакированная кулебяка.
Пир пошел как-то сразу дружно, весело, бодро».
Все это, впрочем, не мешало Коморским и Булгаковым классически дружить домами. Адвокат вспоминал об одном званном ужине, устроенном у Коморских: «Зинаида Васильевна была больна, лежала в своей комнате. Хозяйничала Татьяна Николаевна (тогдашняя жена Михаила Булгакова – АМ.); она была в белом платье. Стол был накрыт в маленькой столовой, а в гостиной танцевали. Плохо помню, кто был. Конечно, был Слезкин, Булгаков, было много писателей».
А еще Булгаков воровал у адвоката книги.
* * *
Совсем рядом – Мамоновский переулок, некоторое время носивший название переулка Садовских, в честь знаменитой актерской династии. Некогда в домовладении №1 стоял маленький домик, в котором жили Михаил Прович Садовский и его супруга Ольга Осиповна. Актриса Малого театра Н. Смирнова вспоминала: «Увы, этот домик уже не существует. Особнячок был типичный московский – одноэтажный на улицу, куда выходили зала и кабинет, и двухэтажный – во двор. Сколько веселья, смеха, сколько разговоров о будущем служении театру и светлых мечтаний слышали стены этих комнат! Там поверяли мы – молодежь – друг другу наши желания и переживания. И теперь еще, когда я прохожу мимо пустыря, где стоял домик, у меня по-молодому бьется сердце и проносится рой воспоминаний, связанных с семьей Садовских».
Она же описывала одну из характернейших сценок: «Визиты более солидных гостей были редки, и они не всегда обходились благополучно. Как-то Садовского посетил личный адъютант царя: к ужасу хозяина, генерал оступился на тесной маленькой лестнице, и слуга Садовского, падая вместе с ним, кричал на весь дом: „Ваше превосходительство, извольте падать на меня!“»
Домик снесли давно – в 1920-е годы. Перед сносом, когда дом стоял заброшенный и жалкий, сюда заглянул с большой корзиной Алексей Бахрушин, основатель и директор Театрального музея. Улов был приличный – письма и переводы хозяина, автографы Островского, Писемского, Аполлона Григорьева и других знаменитостей мира искусств. Пришлось возвращаться – за один раз все было не утащить. Собрание театрального музея значительно пополнилось.
* * *
В том же Мамоновском переулке представляет интерес дом №7. Это – глазная больница. Она расположилась в этом здании в 1826 году. Устав предписывал «безденежно подавать помощь бедным людям, страждущим глазными болезнями, и снабжать их, без всякой платы, потребными лекарствами. Некоторые из таковых, болезнь которых требует особенного присмотра и пользования. могут быть содержимы в самом заведении, пользуются от оного безденежно лечением, квартирою, пищею и приличною для больного одеждою и услугою».
Нельзя сказать, что биография больницы была гладкой. В частности, в 1891 году «Московский листок» сообщал: «17 апреля… во дворе дома Глазной больницы на Тверской улице обрушилась каменная стена и придавила подошедшего к ней в это время дворника того дома, крестьянина Московского уезда, деревни Шадоровой, Петра Голышова, который получил надлом берцовой кости правой ноги; его отвезли в Ново-Екатерининскую больницу».
Поучаствовала та лечебница и в революции 1905 года. Один из ее участников, некто З. Семов вспоминал: «Во время оружейного обстрела пуля, ударившись в решетку, разорвалась, и осколки попали мне в правую щеку. Дружинники подхватили меня и отнесли в медпункт училища.
Когда меня вносили в здание училища, раздался первый оружейный выстрел, выпущенный карателями по уличным баррикадам. У меня были разбиты височная и челюстная кости и разжижен глаз. 14 декабря утром я был перенесен товарищами в глазную больницу (рядом с церковью Благовещения), где 17 декабря доктор Н. Н. Дислер… удалил мне правый глаз.
Полиция распорядилась, чтобы врачи сообщали в полицию о поступлении в больницу больных с ранениями, но по просьбе студентов-медиков Н. Н. Дислер это распоряжение не выполнил…
Поздно вечером 21 декабря ко мне в больницу пришел дружинник Л. Лукьянов и сообщил, что училище окружено войсками… Лукьянов предложил мне немедленно уйти из больницы, так как при обыске в моем шкафике несомненно найдут мою окровавленную одежду, патроны, неисправный «бульдог» и офицерскую шашку.
Выйти из больницы было невозможно: не было одежды, да и поднимать скандал со сторожем было весьма опасно. Ночь я провел без сна, с минуты на минуту ожидая ареста… 17 декабря из окна глазной больницы я видел, как полыхало зарево над районом Пресни, и мне до слез было больно, что лишен возможности принять участие в смертельной схватке пресненских дружин с царскими сатрапами».
Такие вот случались беспокойные пациенты.
Вскоре жизнь наладилась (но, как нам известно, ненадолго). Справочник «Вся Москва» писал: «Московская глазная больница, угол Тверской и Мамоновского пер., 63/7. Состоит под покровительством Государя Императора. Прием больных с 9 – 11 утра ежедневно, кроме праздничных дней, с платой 20 копеек за совет и лекарство, бедным бесплатно. В стационарном отделении 104 кровати, из них 95 (60 мужских и 35 женских) в общих палатах и 9 в отдельных. Плата в общих палатах 6 руб. 60 коп. в месяц за кровать, а в отдельных от 3 до 4 руб. в сутки».
При больнице действовала церковь Христа Спасителя исцелившего слепорожденного.
В 1920-е здесь обнаружили таинственный подвал. Спелеолог Игнатий Стеллецкий, участвовавший в экспедиции, отчитывался: «Спустившись, попадаем в идеально квадратный белокаменный мешок без единого луча света. В своде у задней стены два углубления с отверстиями, обтянутыми гончарными трубами и ведущими в верхнее помещение, занимаемое фельдшерицей. Конструкция каземата-мешка своеобразна: пяты белокаменного свода приходятся под самым уровнем пола, в центре свода торчит железный обломок, быть может, от кольца или крюка. Тесаный камень, тщательно пригнанный друг к другу носит следы штукатурки».
