Алексей Митрофанов
Бульварное кольцо – 1. Прогулки по старой Москве
Впрочем, рассматривались и другие варианты – в частности, освещение статуи Ленина изнутри и подсветка Дворца Советов из его собственных окон.
Поражал Большой зал Дворца. Пресса писала: «В этом зале будут происходить всесоюзные съезды и мировые конгрессы, массовые празднества, театральные спектакли и цирковые представления, выступления мощных хоровых ансамблей и оркестров, физкультурных коллективов и различных коллективов художественной самодеятельности.
Большой зал рассчитан почти на 22 тыс. человек. Он имеет форму круга и перекрыт высоким сводом. Размеры зала необычайно велики: его диаметр равен 140 метрам, высота составляет 100 метров, а общий объем достигает почти одного миллиона кубических метров. Такой объем имеет самое высокое здание мира – небоскреб Эмпайр-билдинг в Нью-Йорке. Таким образом, этот небоскреб по кубатуре целиком мог бы поместиться в одном лишь Большом зале Дворца Советов.
В середине зала находится арена диаметром в 20 метров. Она окружена широким поясом партера. Вокруг партера, возвышаясь друг над другом, расположены места амфитеатра. Позади него идет по кругу мощная колоннада, поддерживающая свод. За колоннадой тянется широкий кольцевой проспект, по которому свободно может прохаживаться публика во время антрактов и перерывов. В южной части зала особый сектор занимают места президиума.
Если в Большом зале происходит какой-либо съезд, то арена также заполняется креслами, и вся середина зала превращается в сплошной партер. И наоборот: весь партер можно, в случае необходимости, освободить от кресел; тогда получится громадная арена диаметром в 42 метра. Кроме того, для сценических надобностей используется сектор мест президиума, а также межколонные пространства, расположенные за амфитеатром. Эти пространства весьма значительны. Так, например, площадь между двумя колоннами равна большой сцене Московского Художественного академического театра. Она имеет в ширину 12 метров и в глубину – 7 метров.
Круглая форма зала не позволяет устроить обычную театральную сцену, позади которой находятся декорационные мастерские, артистические уборные и пр. Все это здесь расположено внизу, под ареной, в так называемом трюме. Он занимает обширную площадь под Большим залом, и глубина его, считая от пола партера, достигает 14 метров.
Одним из наиболее примечательных сооружений, находящихся в трюме, является кольцевой конвейер. Он представляет собой большое кольцо, внутренний диаметр которого равен 57 метрам, а внешний – 77 метрам. Таким образом, ширина кольца составляет 20 метров. Весь конвейер опирается своими ходовыми колесами, идущими в четыре ряда, на круговой четырехрельсовый путь и может при помощи моторов вращаться и по часовой стрелке и в обратном направлении.
Под огромным сводом, вверху, возможен показ цирковых аттракционов, демонстрирование работы краснофлотцев на реях и пр.».
Как известно, строительство было приостановлено с началом Великой Отечественной. Пастернак вспоминал: «Деревянная ограда площади, за которой кое-где стал подниматься металл будущего каркаса, временем и человеком была местами повреждена, и в щели можно было видеть эти большие черные поля, там, внизу, чаще всего покрытые большими озерцами дождевых или грунтовых вод; эти воды стояли и цвели, обновлялись, заливали другие пространства; из них островками выставлялись наружу бетонные скалы опор, какие еще без железной надстройки, какие – особенно ближе к Кропоткинской площади – с начатками каркаса. От года к году это зрелище теряло остроту своей новизны и анекдотичности.
Не знаю, действительно ли в этих озерцах стали водиться караси, как ходили слухи, но, видно, какую-то рыбешку кто-то и вылавливал!»
Такое вот фантасмагорическое окончание величайшего архитектурного проекта того времени.
* * *
По иронии судьбы на месте этих вод в 1960 году построили бассейн. Открытый. Под названием «Москва». Сразу же возникла поговорка: «Был храм, потом хлам, теперь срам». Верующие москвичи, конечно, осуждали желающих поплавать в этой теплой «луже» в самом центре города. Что их, разумеется, не останавливало. Бассейн имел успех. Поговаривали о существовании некой группы христианских мстителей и мстительниц, которые, якобы топили в бассейне людей. Но это все таки из области городских страшилок. Говорили также о вреде, который представляет пар для картин музея изобразительных искусств и редких книг Российской государственной (в то время – Ленинской) библиотеке – это ближе к истине.
И новые путеводители по городу, с тем же пафосом, с которым совсем недавно воспевали главную стройплощадку Москвы, принялись посвящать гимны новому социокультурному объекту: «Участок берега между Кропоткинской набережной, Волхонкой и Соймоновским проездом занимает парк с открытым бассейном посередине. Это самый большой плавательный бассейн в Европе, вмещающий одновременно до двух тысяч человек. Объем воды в нем – 24 тысячи кубических метров. Вокруг бассейна – пляж, усеянный морской галькой. На плоских крышах павильонов – солярии».
Поэт Алексей Дидуров, которому довелось поработать в бассейне спасателем, вспоминал: «У бассейна „Москва“ был режим работы и жизни обратный режиму ресторанов и кафе: в них главное, престижное время от века и по днесь – вечера, а день – холостой: семейные, пенсионерные, ветеранские, трудовые – в обеденный перерыв на производстве и в конторах, – обеды по прозванию „комплексные“, наспех сляпанная дешевка, а уж вечером – страда, вкалывание до пота на барыш и кураж. Бассейн же наоборот по вечерам запускал внутрь себя публику того сорта, что дневала в общепите, и становился (не из-за своего ли отношения к этому двуногому ширпотребу массовой категории?) похож, особенно в холода, на огромный чан в аду, паром дымящийся над плавающими головами, кажущимися сваренными из-за стандартных розовых резиновых шапочек. А над ними по краям чана, – руки в боки, – дежурные по секторам, „дежи“ – чем не черти-смотрители. Жутковатое зрелище».
Да, сегодня и это – история.
Московский адрес парижской эскадрильи
Дом Цветкова (Пречистенская набережная, 29) построен в 1901 году по рисунку художника В. Васнецова.
Если пройтись по Пречистенской набережной – от храма Спасителя, от новенького Патриаршего моста на юг, в сторону памятника Петру Первому, то слева, в череде домов заметишь маленький особнячок. Особнячок, удивительный для современного центра Москвы. Красный кирпич, всего два этажа, фасад – сказочный.
А связано он в первую очередь с событием вовсе не сказочным, даже не мирным. 5 апреля 1943 года произошло событие, сыгравшее большую роль в ходе второй мировой войны. В бой вступила эскадрилья «Нормандия», состоявшая из французских летчиков-патриотов.
На доме же висит доска с памятной надписью: «В память французских летчиков полка „Нормандия-Неман“, павших во время Второй Мировой войны, сражаясь бок о бок с воинами Советской Армии». И дальше – имена французских летчиков. На русском и французском языках.
Впрочем, и сам особнячок – один из интереснейших в Москве. Он был построен в 1901 году. Его фасад выполнили по рисунку художника Виктора Васнецова – автора известнейшей картины «Три богатыря». И принадлежал тот дом Ивану Евменьевичу Цветкову – чиновнику Земельного банка, нажившему миллионы на финансовых спекуляциях.
Тут размещалась картинная галерея Ивана Цветкова. Ее коньком были рисунки, гравюры и всяческие черновые наброски. Федотов, Маковский, Брюллов, Васнецов, Суриков, Репин, Поленов – сплошь фамилии лучших российских художников. Это собрание было вторым в первопрестольной после Третьяковки. Сам Цветков признавался: «Только любовь к картинам своим и чужим, собирание картин составляют для меня высочайшее наслаждение и нравственное успокоение; здесь все мои душевные радости, которыми жива душа моя. Любовь к искусству есть страсть самая сильная и самая продолжительная из всех страстей, присущих человеческому сердцу».
И собиратель не лукавил.
Он любил «угощать» собственной галерей. Художник Минченков рассказывал: «Когда вы входили в вестибюль, навстречу появлялся сам Иван Евменьевич и ожидал вас на площадке лестницы, ведущей во второй этаж. На нем бархатный халат, вроде боярского, а на голове расшитая золотом тюбетейка. Совсем Борис Годунов.
Вечером хозяин зажигал электрический свет в люстрах второго этажа, показывал гостю свою галерею и давал объяснения. У него была хорошая память, и он знал всю родословную каждого художника начиная с петровского времени. Знал – что называется – кто когда родился, крестился, женился и умер».
Присоединялся и художник Переплетчиков: «Передняя сплошь завешана картинами русских художников. Их уже вешать некуда. Висят они и над вешалкой, и под окнами… В зале тоже картины, всюду и везде, в гостиной тоже. Горят лампы. Цветков одинокий, но благодаря картинам в квартире тепло и уютно. Чувствуется, что она согрета чем-то хорошим».
Москвичи цветковской галереей восторгались. Редко кто ее ругал. Но и такие находились. Например, художник Нестеров в одном из писем говорит о собирателе: «Он не профессор, а „изволите ли видеть“… тень Третьякова, его почитатель и подражатель, без третьяковского ума и инициативы.»
Но в следующих строчках позиция Нестерова объясняется довольно неожиданно: «Главное же, галерея тем нехороша, что в ней нет ни одного Нестерова и нет (по нелюбви к нему) никакой надежды, чтобы Нестеров туда попал».
В 1909 году Цветков передал свою коллекцию в собственность города. Он писал: «В течение последних 30 лет я усиленно собирал картины и рисунки русских художников и составил небольшую картинную галерею, помещенную в моем доме, на Пречистенской набережной, близ храма Христа Спасителя…
Я старался вводить в собрание наиболее крупных художников.
Я старался представить каждого из них наиболее характерными для них произведениями – так, чтобы собрание давало понятие о всей русской живописи, начиная с половины XVIII века до настоящего времени. Со времени составления перечня число предметов значительно увеличилось и простирается в настоящее время до 1500, в том числе около 300 картин масляными красками и около 1200 так называемых рисунков, сделанных на бумаге акварелью, сепией, карандашом и пером, на собрание которых я потратил особое мое внимание.
Желая обеспечить передачу моей галереи в общественное пользование, я решаюсь предложить Московской городской думе теперь, при моей жизни, принять от меня в дар городу Москве упомянутый мною дом со всеми находящимися в нем художественными предметами…»
И так далее.
Дар, разумеется, был принят и встречен восторженно. Жена художника И. Репина, писательница Нордман-Северова писала дарителю: «Вчера прочли в газетах о вашем волшебном даре городу Москве. Целый день говорили о вас и восхищались вашей идеей. Как это обаятельно – много, много лет жить идеей и наконец достичь алмазных, сверкающих вершин! Когда вспомнишь ваш прелестный дом, всю богатейшую сокровищницу русского искусства и вашу спокойную высокую фигуру – сейчас же почувствуешь всю ту железную силу воли, всю ту сосредоточенную, глубокую любовь, с которою вы идете по намеченному пути. Россия говорит вам свое спасибо, и я рада, что могу присоединить и свое имя русской гражданки к этой благодарности».
Сам Иван Евменьевич, кстати сказать, был личностью отнюдь не заурядной. Помимо коммерции и собирательства, он был видным по тем временам математиком. Того больше – Цветков написал диссертацию «Интегрирование линейных уравнений с постоянными коэффициентами». Но об этом обидчивый Нестеров мог просто не знать.
После революции цветковской галереи не стало. Ее национализировали, присоединили к «Третьяковке», а здание отдали французскому военному атташату. Именно поэтому на русском теремке появилась доска, посвященная французским летчикам.
Театр для своих
Дом Перцова (Соймоновский проезд, 1) построен в 1907 году по рисунку художника С. Малютина.
Такое уж тут сказочное место – вот уже второй дом, в качестве автора которого упоминается не архитектор, а художник. Конечно, у него есть архитектор, даже два – Б. Шнауберт и Н. Жуков, но они – скорее исполнители идеи знаменитого Малютина. Именно к нему обратился заказчик – инженер П. Перцов. И получил то, что хотел – древнерусский теремок, только большой.
Здесь, у Перцова проживали знаменитости – пианист К. Игумнов, актриса В. Холодная, а уже после революции – художники Куприн, Фальк, Альтман. А в 1908 году в здании разместилось известное для своего времени кабаре «Летучая мышь», на сцене которого проходили так называемые «капустники» – импровизированные выступления для своих – Московского художественного театра. По преданию, название родилось само собой – когда организаторы впервые спустились в подвальчик перцовского дома, навстречу им вылетела летучая мышь.
– А вот и название! – произнес главный организатор Никита Балиев. Так оно и пошло.
Это кабаре описывал Б. Зайцев в «Голубой звезде»: «Часов в десять вечера Машура подходила к большому красному дому, в затейливом стиле, на площади Христа Спасителя. Луна стояла невысоко. Белел в зеленой мгле Кремль; тянулась золотая цепь огней вдоль Москва-реки.
Машура поднялась на лифте, отворила дверь в какой-то коридор и в конце его поднялась по лесенке в следующий этаж. Вся эта область населялась одинокими художниками; жили тут три актрисы и француз. Лесенка вывела ее в большую студию, под самой крышей. Угол отводился для раздевания. Главная же комната, вся в свету, разделена суконной занавесью пополам. Машура скромно стала к стенке и осматривалась. Обстановка показалась непривычной: висели плакаты, замысловатые картины; по стенам – нечто вроде нар, на которых можно сидеть и лежать. Вместо рампы – грядка свежих гиацинтов…
Заиграла невидимая музыка, свет погас, и зеленоватые сукна над гиацинтами медленно раздвинулись. Первый номер была пастораль, дуэт босоножек. Одна изображала влюбленного пастушка, наигрывала, танцуя, на флейте, нежно кружила над отдыхавшей пастушкой; та просыпалась, начинались объяснения, стыдливости и томленье, и в финале торжествующая любовь. Затем шел танец гномов, при красном свете».
Обыватель, разумеется, не понял бы в подобных экзерсисах ровным счетом ничего, однако же не на него они были рассчитаны. Истинные же любители театра готовы были отдать многое, чтобы попасть на вечера в дом на Москва-реке.
В подвале было тесно, но уютно. Стоял небольшой стол с напитками и закусками, но он особой популярностью не пользовался – сюда ходили не кутить, а наслаждаться искусством театра. Был у кабаре и гимн:
Кружась летучей мышью
Среди ночных огней,
Узор мы пестрый вышьем
На фоне тусклых дней.
Самым искрометным из участников был, разумеется, Балиев. Станиславский писал: «Его неистощимое веселье, находчивость, остроумие – и в самой сути, и в форме сценической подачи своих шуток, смелость, часто доходившая до дерзости, умение держать аудиторию в своих руках, чувство меры, уменье балансировать на границе дерзкого и веселого, оскорбительного и шутливого, уменье вовремя остановиться и дать шутке совсем иное, добродушное направление, – все это делало из него интересную артистическую фигуру нового у нас жанра».
А нравы здесь, в общем-то, были простые. Артист Н. Монахов писал: «В течение «великопостного сезона» 1909 года со мной произошел в Москве знаменательный случай, который имел большое влияние на всю мою актерскую жизнь. Я получил приглашение на «исполнительное собрание» в «Летучую мышь». В то время «Летучая мышь» была еще учреждением почти «конспиративного» характера. По существу, это был клуб артистов Московского Художественного театра. Помещался он в особо арендованном помещении в подвале дома Перцова, против бывшего храма Христа-спасителя.
Подвал был обставлен скромно, но уютно. Скромная буфетная стойка с простыми, вкусными домашними закусками. Маленькая сцена, на которой артисты Художественного театра изощрялись в показе различных «самодеятельных» номеров. Руководил этими «кабаретными» развлечениями артист Художественного театра Н. Ф. Балиев, впоследствии директор театра «Летучая мышь».
Я не решался пойти на загадочное для меня «исполнительное собрание», потому что не знал, что это за штука. К тому же и приглашение в «Летучую мышь» получил из всех моих товарищей только я один. Но, поговорив с одним москвичом, я узнал, что передо мною открываются двери чего-то в высшей степени заветного, куда многие тщетно стремятся попасть. Заинтересованный, я отправился в назначенный день в «Летучую мышь»…
То «исполнительное собрание», на которое я был приглашен в посту 1909 года, было посвящено двадцатипятилетию сценической деятельности А. Л. Вишневского. Меня приняли необыкновенно радушно и сердечно, приняли так, как будто я всегда был в их обществе. Я перезнакомился со всем Художественным театром, начиная от К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко и кончая молодыми сотрудниками театра. Все они отнеслись ко мне как к «своему». Меня и страшно радовало и смущало, что я оказался в числе избранных.
Ужин был организован таким образом: каждый подходил к стойке, брал, что ему хотелось, расплачивался (цены были на всех блюдах) и сам себе прислуживал. Прислуги не было.
После того как все закусили, началась церемония шуточных приветствий юбиляру. Милейшего Александра Леонидовича приветствовали от таганрогской городской думы и от таганрогской гимназии, в которой-де учились такие великие люди, как юбиляр и А. П. Чехов. В последнем приветствии (делегата изображал талантливый актер Малого театра В. Ф. Лебедев) проводились смешные параллели между «вышеупомянутыми» учениками и много других остроумных, невиданных мною вещей.
Затем началось кабаре. В кабаре я впервые увидел великого Станиславского, который показывал на сцене фокусы. Я не помню уже подробностей, но все в этом кабаре производило на меня впечатление первоклассного. Выходили артисты, исполняли шуточные монологи, пели песенки. Мне не хотелось отставать от других, тем более что стоявший на просцениуме Балиев говорил всем, кто пел или пытался петь: «Подтянитесь, пожалуйста, потому что здесь сидит Н. Ф. Монахов, который тоже очень хочет выступить, но пока еще не решается».
С особой готовностью ответил я на такую милую провокацию своим выступлением, которое имело громадный успех у этой замечательной аудитории.
* * *
После революции богемная жизнь дома постепенно угасала. Поэт Дон Аминадо писал: «В доме Перцова, у Храма Христа Спасителя, какие-то последние римляне будут читать друг другу какие-то последние стихи, допивать чай вприкуску, не в пример Петронию, и кто-то вспомнит пророчество Достоевского, что «все начнется с буквы ять», которую росчерком пера отменил профессор Мануйлов.
Появится приехавший из Петербурга А. И. Куприн, в сопровождении своего неизменного Санхо-Панчо, алкоголика и поводыря, Маныча.
На столе появится реквизированная водка, и нездоровой, внезапной и надрывной веселостью оживится вечерняя беседа.
Куприн скажет, что большевизм надо вырвать с корнем, пока еще не поздно…
На тихий и почтительный вопрос Койранского: «А, как именно, дорогой Александр Иваныч, вы это мыслите и понимаете?» – Александр Иваныч, слегка охмелев и размякнув, вместо ответа процитирует Гумилева, которого он обожает:
Или бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыплется золото с кружев
Драгоценных брабантских манжет…
– Чувствуете вы, как это сказано? – «Из-за пояса рвет пистолет!..» продолжает смаковать и восторгаться Куприн.
Четырехугольный Маныч предлагает выпить за талант Гумилева, и хриплым голосом затягивает «Аллаверды»».
К тому времени Балиев пытался длить существование «Летучей мыши» за границей. Увы, кабаре там успехом не пользовалось.
* * *
От Соймоновского переулка на юго-запад отходит Третий Обыденский переулок. Его главное украшение – церковь Ильи Обыденного. Славится она тем, что не закрывалась во время советской власти, всегда была действующей.
Принято считать, что первый храм на этом месте построен был при Василии Третьем по данному в честь какого-то события обету. То есть, обещанию, данному Богу – в случае благоприятного решения какого-либо дела поставить храм, притом поставить «об един день» (отсюда и название – «обыденка». В качестве такого дела фигурировали, в основном, избавления от тяжелых болезней, а также эпидемий и стихийных бедствий. Но были для обыденок и другие поводы.
Первая каменная церковь появилась здесь в 1706 году. Ее выстроили на средства думного дьяка Гавриила Деревнина по проекту неизвестного архитектора, но в популярной форме «восьмерик на четверике». В 1819 году по проекту архитектора Ф. Соколова построили трапезную, а в 1868 году, по проекту А. Каминского – колокольню.
