полная версия

Алексей Мельников
Беседы о науке

Астрофизик Матвей Бронштейн

Считается, что XX век подарил науке двух великих титанов: Бора и Эйнштейна. Первый «рассекретил» квантовый мир, второй – звездный. Один в поисках истины яростно вгрызался вглубь материи, отыскивая мельчайшие ее осколки, другой отчаянно взмывал до самых безбрежных ее границ, тесня познанием всегалактические масштабы. Оба совершили революции в мозгах, рассказав каждый по чудовищно фантастической и вместе с тем правдивой истории: Бор и сотоварищи поведали квантовую механику, Эйнштейн – сочиненную практически в одиночку общую теорию относительности, то бишь сагу о гравитации.

Первая повесть – о сущностях во Вселенной самых что ни на есть мельчайших. Вторая – о необъятнейших материях, какие только есть. Обе истории покорили мир и триумфально подтвердились на практике. Каждая улеглась в фундаменте мироздания. Утвердилась в точках научного отсчета. Обозначилась маяком в безбрежном мире идей. Стала неувядающими мемориалом своим великим ваятелям. Обе теории прослыли чем угодно, только не тем, чем они должны были бы по идее стать: родственными по существу, единоутробными по мировоззрению, неразрывными по силе притяжения неопровержимых идей.

Так в истории научных озарений обнаружился своеобразный вакуум. А именно: между отчаянно нестыкующимися квантами Бора и гравитацией Эйнштейна. Первые отлично ладили с себе подобными в наимикроскопических масштабах, где царствовали принцип неопределенности, вероятностные характеристики каждой из элементарных частиц, и все вокруг было зернисто и прерывно (квантовалось) вплоть до силовых полей, но ни в какую не уживались в масштабах вселенских, где бал правили гравитация и искривленное им по эйнштейновским лекалам пространство-время. Как это всё хозяйство разбить на кванты (и пустоту пространства, и вездесущность времени) и воссоединить, наконец, две великие теории – квантовую и гравитационную – никто толком понять не мог.

Требовался, видимо, третий великий ум, еще один титан XX века, сопоставимый по интеллектуальной мощи с двумя первыми – Бором и Эйнштейном. Задача перед ним стояла не из простых: в принципе изменить концепцию толкования таких привычных, казалось бы, и обыденных с виду понятий, как «пространство», «время», «гравитация». Попытаться заглянуть, что у каждого внутри. Из чего они сложены. Достучаться до самых малых строительных их кирпичиков – составных частей. Короче – создать ни больше ни меньше «теорию мира как целого».

Именно с таким подзаголовком в начале 30-х годов выходит одна из блестящих статей молодого и очень талантливого ленинградского физика Матвея Бронштейна. Пожалуй, эпитет в этом месте должен быть использован куда более сильный – гениального физика, варившегося в середине 20-х годов в соку Ленинградского университета, в компании грядущих звезд мировой физики – Гамова, Иваненко, Ландау (будущего Нобелевского лауреата). Современники утверждали, что в блестящей четверке самым перспективным всё-таки считался Матвей.

Из интеллигентной еврейской семьи, страшный книгочей, жадный до знаний, с потрясающей памятью на всевозможные математические формулы и разнообразные иностранные языки, эрудит, феномен, самоучка – из домашней библиотеки, без школ и гимназий шагнул сразу в университет. Да еще – с запасом уже опубликованных в европейских журналах статей по квантовой физике. Со студенческой скамьи – в ЛФТИ к великому «папе Иоффе». Квантовая физика, физика полупроводников, ядерная, пространственно-временные искривления Эйнштейна, «инвентаризация» одна за другой открываемых элементарных частиц, плюс – еще одна физика, только уже не для взрослых. А именно – написание научно-популярных книг для детей. Причем на столь же высоком профессиональном уровне, как и для их родителей.

В 29 лет выход Матвея на штурм главной научной вершины – квантовой гравитации. Ноябрь 1935 года – защита им в ЛФТИ первой в мире докторской диссертации на соответствующую тему. В числе оппонентов – будущий Нобелевский лауреат Игорь Тамм. Резюме: очень убедительно. Дерзкая попытка никому пока неизвестного ленинградского гения встать между Бором и Эйнштейном и соединить их теории в одну оказалась не столь уж самонадеянной и безнадежной.

Гравитация вполне может быть уложена в прокрустово ложе квантовой теории поля, если, конечно, не паниковать раньше времени о почти невозможности проверить истинность нарождающегося объединительного учения на практике. Просто – в силу фантастической малости тех квантовых сущностей, что могут «вылупиться» из предпринимаемых попыток разбить пространство и с ним же время заодно на минимально возможные кусочки – кванты того самого пространства-времени. Или – кванты гравитации. Что, как продемонстрировали последующие научные изыскания, в принципе одно и то же.

Молодой ленинградский физик поставил эту самую физику перед выбором: либо, как он писал в одной из своих работ, «отказаться от обычных представлений о пространстве и времени и заменить их какими-то гораздо более глубокими и лишенными наглядности понятиями», либо продолжать одновременно восседать на расставленных далеко друг от друга двух стульях (квантовой теории поля и ОТО – общей теорией относительности), рискуя каждую минуту провалиться неизвестно куда. Проблема требовала решения, и в 1935 году Матвей Бронштейн ринулся на его поиски.

Оговоримся сразу – они не закончены и по сей день. Хотя продвижение – колоссальное. Только упоминание двух столбовых дорог в этом направлении – теории суперструн и петлевой квантовой гравитации – может проиллюстрировать гигантские интеллектуальные усилия, предпринятые человечеством в этом направлении. Но все они уже были сделаны без участия основоположника объединительного учения – гениального советского физика Матвея Бронштейна.

В 31 год от роду его убили. В Ленинградской тюрьме НКВД. Согласно расстрельному списку от 3 февраля 1938 года, утвержденному Сталиным, Ворошиловым, Молотовым и Кагановичем. Не помогли ни обращения тестя ученого – Корнея Чуковского, ни мольбы друга семьи – Самуила Маршака, ни отчаянные письма наверх верного товарища по научным изысканиям Льва Ландау. Машина репрессий в одном человеке уничтожила, по сути, Вселенную. Её певца и одновременно композитора. Архитектора и зодчего. Инока и святителя. Уничтожила целый мир. И даже больше – любимого человека, страшная боль об утрате которого у жены ученого, Лидии Чуковской, осталась навсегда:

«Куда они бросили тело твоё? В люк?

Где расстреливали? В подвале?

Слышал ли ты звук

Выстрела? Нет, едва ли.

Выстрел в затылок милосерд:

Вдребезги память.

Вспомнил ли ты тот рассвет?

Нет. Торопился падать».

Гигантская, необъятная Вселенная и всего лишь один в ней человек: маленький, крошечный, песчинка… А стоят вровень. И будут стоять. И не получится отнять их друг у друга…

Музеолог и искусствовед Наталья Грамолина

Колыбелью космонавтики калужский край стал позже. А сначала сделал миру совсем другой подарок – идеальный российский пейзаж, перенесенный на холст выдающимся русским живописцем Василием Дмитриевичем Поленовым. Именно калужские просторы, увиденные с беховского холма над Окой послужили в свое время прототипом ключевого живописного образа среднерусской природы. И если искать колыбель российского пейзажа, то, скорее всего, именно здесь – в Поленово, Бехово, по ту и другую стороны Оки, хотя и отделившей тульскую землю от калужской (или соединившую их – это уж как смотреть), но вместе с тем впитавшей в себя всю живописность России. Сегодня над колыбелью российского пейзажа нависла серьезная угроза. Имя ей – карьерные самосвалы. И экскаваторы – тоже. Битву с ними вот уже много лет к ряду ведет директор музея-заповедника В.Д.Поленова Наталья Николаевна ГРАМОЛИНА.

– Музей Поленова – удивительный музей. Его нельзя назвать музеем Тульской области, нельзя назвать музеем Калужской области. Это – сама Россия. Существование этого музея предопределяет единение. Единение регионов, единение людей, но также и единение проблем, и единение решений этих проблем.

В чем смысл? Да, музей Поленова территориально на тульском берегу. Вид, открывающийся от церкви Святой Троицы на калужский берег – это знаковый пейзаж России. И вот этот знаковый пейзаж с 60-х годов портится существованием на том берегу песчаных карьеров. По всем документам, эти карьеры были закрыты еще в 1968 году. Тогда было принято соответствующее постановление Министерством нерудной промышленности СССР.

– И до сих пор не выполнено? Впору сорокалетний юбилей документу справлять.

– Я понимаю: наверное, там очень дешевая песчано-гравийная смесь. Наверное, она очень хороша для строительства. Но скажите: если бы мы положили на весы с одной стороны песчано-гравийную смесь, а с другой – такое понятие, как культура нации, или, я не знаю, – красоту – то, наверное, по тяжести перевесит песчано-гравийная смесь. Но в духе эти вещи сравнивать нельзя. Мы обязаны сохранить этот пейзаж. Я благодарна губернатору Калужской области Артамонову, с которым встречалась, с которым мы нашли общий язык, за то, что он распоряжением своим их закрыл. Так вот, дали распоряжение закрыть карьеры, однако лицензии на их разработку были выданы заранее. Хотя все знают, что вокруг Поленово – охранные зоны. В том числе – и за Окой, на калужском берегу. Знают и тем не менее лицензии выдают.

– А кто хозяин земли напротив Поленово?

– По 131-му закону о местном самоуправлении – муниципалитет. В данном случае – тарусский. И результат: кто бы что ни делал, какие бы указания ни отдавал, а карьеры работают.

– И сегодня работают?

– И сегодня. Отсюда от музея не видно, а от Бехово – как на ладони: копают. Когда вы выходите на паперть, на кладбище, смотрите окрест и видите… ну, ужас просто. Экскаваторы, самосвалы…

Я все понимаю. Что, в принципе, это нужно: песок, гравий, стройка и т.д. Но нужно также и выполнить постановление Совета министров. Нужно юридически закрепить эту землю за заповедником. Я же не утащу ее на тульский берег. Я полагаю, что вместе с деловыми людьми Калуги мы можем совершенно спокойно найти оптимальное решение для сохранения этой земли и использования ее в интересах всего народа. И уже сейчас с тарусскими бизнесменами мы приходим к совершенно четкому пониманию того, что такую красоту надо сохранить. Пусть там будут туристические тропы. Пусть будут экологические деревни, да мало ли что. Но только не надо загаживать этот пейзаж – вот и все наше желание. Этот пейзаж может работать. И приносить, если кому это интересно, какие-то деньги. Для этого его не обязательно копать. Мы уже устали твердить об этом. Смотрите, переписка по калужскому берегу – четыре толстенных тома. И толку? Воз и ныне там.

– Никто, стало быть, не захотел взвалить на себя славу спасителя поленовского заповедника? А всего-то для этого нужно одно волевое решение.

– Именно так. Мало того: нужно сказать, что в нашем государстве не хватает ума сделать культуру приоритетом в политике. Это избавило бы нас от многих напастей. Давайте сделаем культуру региональной политикой. В Калуге, господи, какие возможности! Давайте тут же и начнем. Потом организуемся и сделаем это вместе с Тулой.

– В смысле – вместе с Поленово?

– Это величайший заповедник. И сейчас на него наступают москвичи.

– Каким образом? Земли скупают?

– Ну, конечно. 100 километров от Москвы – и почему бы нас не взять? Почему все не застроить и не сорвать, я извиняюсь, с этого "бабки"?

– И в охранной зоне строят?

– Нет, ну что вы. В охранную я их не пущу. Но вокруг обступили со всех сторон. Натуральная блокада. Хорошо – я держусь пока. А что будет дальше? Никто же не вечен. И пока я могу, я хочу сделать ситуацию достаточно серьезной. Я – собака на государевом дворе. Единственное, что я делаю – берегу для государства государево. Вот и все. Мне завещано беречь этот пейзаж, меня назвали мемориальным заповедником, вот я и дерусь. Мне лично от этого ничего не надо. Кроме того, чтобы был пейзаж. Чтобы вы приехали через много лет сюда со своими внуками, и внук сказал: дедушка, красота-то какая!

– Пожалуй… Знаете, когда я сказал жене и детям, что собираюсь в командировку в Поленово, так они даже слегка надулись: мол, почему нас с собой не берешь?

– Да? Вот это лучшее, что вы мне сказали. Считайте, что я от этого выздоровлю. А то бегаешь тут с воспалением легких…

– Но мы разорваны. Добраться до Поленово из Тарусы… Да проще, наверное, российско-китайскую границу перейти. Никому ничего не надо. Никто ничего не знает. Хоть скидывай рубаху и кидайся вплавь…

– Так вот с этого и надо начинать. Разорванность – она от равнодушия. А я хочу поставить дебаркадер, а я хочу держать катерок. И чтобы не какой-то частник возил, который то ли хочет, то ли нет, а чтобы были обязательные рейсы. У меня ведь еще государство в голове. Почему заповедник один, а берега от друга оторваны. Да как можно? Вон, напротив Кузмищево. А там мужики не работают. Так пусть работают у меня. Всяк захочет переехать на лодочке до Тарусы. И обратно. И это две соседние губернии. А что о России говорить тогда?

– Наталья Николаевна, сколько лет вы в Поленово?

– Уже 37 лет. Я вышла замуж за Федора Дмитриевич Поленова – внука художника. Приехала сюда и сначала работала научным сотрудником. Когда Федор Дмитриевич попал в Верховный Совет – это был 1990 год – я стала директором музея. И вот уже 16 лет я директор. Поэтому проблемы провинциальных музеев не то что глубоко знаю – они мои личные проблемы. В каком бы городе я ни была и с каким бы музеем ни знакомилась.

Поленово стало моей судьбой, потому что это очень хорошо сделанное место – от начала до конца. Когда мне совсем плохо, я вспоминаю, как Поленов делал этот дом. Ему было около пятидесяти. Ему было плохо. Его мучили головные боли. Он собирался ехать лечиться в Крым. Но увидел однажды очень красивые места на Оке. И решил тут поселиться. И когда спускался на лодке с Константином Коровиным от Алексина к Серпухову, то нашел вот этот голый песчаный косогор. Так вот – человеку под пятьдесят. Когда нам кажется, что жизнь фактически кончена. А он приходит на голый косогор и начинает строить усадьбу. Причем в состоянии восторга. Какого-то упоения и творческого экстаза, если хотите.

Он строит совершенно новое – для себя, для земли. Он строит новый мир, новую страну. И вот получилось Поленово. Первоначально эта усадьба называлась Борок, то есть маленький бор. Все строил сам, по своим чертежам, по своим проектам. И деревья посадил сам. Мы вот сейчас ходим по парку, весь парк – его произведение. Теперь вы представляете, что может сделать человек в 50 лет? Он прекрасно знал, что не увидит деревья большими. Но он знал, что будут дети, внуки, правнуки. И они увидят их большими. И вот этот урок, когда все можно начать с нуля, в любом возрасте, не отнимая ни у кого чужие углы, сделав свой уголок, который будет гораздо интересней, и люди будут говорить о тебе, как о создателе – это очень полезный урок.

Так много людей в России, у которых в руках все. Сегодня возможно превратить любой медвежий угол фактически в эльдорадо. Чего рыдать? Чего плакать? А почему не делают? Потому что культуры нет внутри. А культуры нет и не будет до той поры, пока культура не станет приоритетным национальным проектом. И чего бы вы ни хотели – удвоить или утроить рождаемость – не будут женщины пускать своих детей в необустроенный мир. В некомфортный. А комфортным он станет тогда, когда культура станет у нас приоритетом. Если угодно – национальным проектом.

– Вы знаете, может оно и не так плохо, что не стала культура очередным нацпроектом. Уж больно много формализма, рапортов, победных сводок вокруг четверки главных национальных мероприятий. Не ровен час, выхолостят идеи. И с вас тогда тоже бы требовали: наращивай экскурсионное обслуживание, повышай поголовье экскурсантов! А самой культуры и не было бы внутри…

– Так ее и нет, потому что нас-то свели к услугам. Культура-то – это услуги. Вы понимаете? Нет понятия – КУЛЬТУРА. В посланиях президента Федеральному собранию слово "культура" не употребляется ни разу.

– Вы их изучаете, эти послания?

– Ну, о чем вы говорите – конечно. Мне это просто интересно. Потому что очень важно уловить тенденцию. Так вот, пока что мы, то есть культура, – это услуги. Есть такой классификатор экономической деятельности. Там нет слова "культура". Там есть – прочие услуги: побриться, подстричься… И культура среди них. Надо уйти от этого. Пусть президент скажет: все, я начинаю вот такой-то национальный проект, и у меня культура со словом "услуга" больше не ассоциируется. Потому что культура не проститутка и не оказывает услуги – распивочные и на вынос. Нет! Не существует фабрики, которая делала бы культуру. Эта красота, благо, незримая. И я буду работать на это.

– Как живет Поленовский заповедник сегодня? Как вообще работает столь большой музейный организм? В чем главный секрет его живучести?

– Главный?.. Пожалуй, надо все время об этом думать. И жить этим. Очень серьезно подготавливаться к новой юридической базе. Составлять разные бумаги, которые, как частоколом, огородили бы Поленовский заповедник от всевозможных посягательств. Второй момент – не надо "задрав штаны бежать за комсомолом". Каждый день появляются какие-то инновационные проекты, какие-то предложения, что "мы у вас тут все золотом покроем". Так вот – ни в коем случае! Ибо бесплатный сыр – он только в мышеловке. И музейщики должны быть тут очень осмотрительны. Любому музею есть что терять. И чтобы его сохранить, надо в первую очередь сохранить самою себя. Не поддаваться ни на какие уловки, ни на какие посулы и обещания. Потому что мы служим не времени, мы служим вечности. И мы храним эту вечность. Музею-заповеднику Поленова 114 лет. Тут кусок XIX века, XX век целиком и начало XXI века. Мы были в трех веках. И надо сделать так, чтобы остались и в последующих. А для этого надо совсем немного – просто быть очарованным поленовскими местами. Если ты потеряешь очарованность – то и место это потеряешь.

P

.

S

.

Следующий раз мы попали с женой в Поленово только в августе 2021 года

, пятнадцать лет спустя. Опять без детей. Точнее – без внуков, пусть ещё чуть-чуть подрастут. Но в следующий раз –  обязательно – с ними. Встретиться с

Натальей Николаевной уже не довелось – осенью 2020-го её не стало. На Бёховском погосте – крест с её фотографией. Рядом со всеми Поленовыми. Выше – белоснежный храм. Внизу – Ока и чудные поленовские пейзажи…

Физик-атомщик Борис Дубовский

В 1946 году он пускал самый первый ядерный реактор в Москве, в 1951 – реактор на обогащенном уране в Челябинске-40, а в 1954 году Курчатов задержал из-за него на шесть дней ввод в строй первой атомной электростанции в Обнинске. Борис Дубовский в это время улетел в Харьков и застрял там из-за нелетной погоды на несколько дней. Без Дубовского пускать АЭС Курчатов категорически отказывался…

Патриарх отечественного атомостроения, доктор наук, заслуженный изобретатель СССР, дважды лауреат Сталинской премии, ветеран войны Борис Дубовский тихо жил себе в своей маленькой квартирке на проспекте Ленина в Обнинске. В двух шагах от площади, носящей имя его бывшего коллеги по ФЭИ Игоря Бондаренко. И каждый день вспоминал своего великого учителя – Игоря Васильевича Курчатова.

– Вообще-то я чуть было однажды Игоря Васильевича под монастырь не подвел. В Челябинске-40 дело было. То есть в нынешнем Озерске. Ноябрь 51-го. Я руковожу пуском первого реактора на обогащенном уране. Реактор капризничает. На носу ноябрьские праздники. Александрова, Фейнберга и Курчатова вызвали в Москву. Я пробую пустить – неудача. Наверх сразу же полетела информация: мол, с обогащенным ураном проблемы.

А что такое проблемы с обогащенным ураном? Это значит, проблемы с плутонием. А они в свою очередь означают приостановку в работе по созданию нашего атомного оружия… Короче, мигом дошло до Берии. Тот поднял на дыбы графит, Электросталь. Выпустил постановление – о резкой активизации этих направлений. Курчатову, я полагаю, всыпал…

Но тогда я ничего не знал. Я был поглощен только реактором. Да и настырный к тому же… Решил пускать вновь. Выкинул лишнюю сталь. Забил щели графитовыми пробками – чтоб цепная реакция все-таки произошла. Пуск – есть! Реактор пошел. Опять телеграмма в Москву. Уже обратного содержания. Мол, работает на обогащенном уране. А там машина-то Берией уже была запущена. Приезжает Курчатов и как меня всякими крепкими словами… В общем подвел я его. Самого дорогого для меня человека подвел…

– Вы были главный на реакторе?

– Главных, если можно так выразиться, было четверо: я, Бабулевич, Жижерун и Панасюк. Нас Игорь Васильевич назначил сменными научными руководителями реактора. Запрещалось отсутствие на объекте кого-либо из этой четверки. По шесть часов в день. Без праздников и выходных. Без права выхода в столовую. Помню, носили нам какую-то кашу дрянную – время-то было тяжелое… Так вот – реактор работает из рук вон плохо. «Козлы», гальванокоррозия. Оружейного плутония – кот наплакал. Берия в гневе. Угрожает Курчатову. Тот день и ночь на объекте. Я тоже: днем на реакторе, ночью в курчатовском кабинете заседаем. До 3 часов – это уже закон. Сталин же, говорят, до 3 работал, ну и все остальные, соответственно, тоже. И Курчатов. Чтобы, не дай бог, не пропустить телефонного звонка…

– Первопроходцам, говорят, здорово пооблучаться пришлось…

– Рабочие работали действительно в ужасных условиях. Да, впрочем, всем доставалось. Ведь жесточайшие сроки были поставлены. Страна должна быть с плутонием – и точка. А у нас – «козлы». То есть все спекается. Надо экспериментировать. Мощность – на максимум. Понятно – излучение. Все тут – и Курчатов тоже. Я – с дозиметром: мол, опасно, Игорь Васильевич. А он так мне зло: «Хватит тебе тут с приборами таскаться». В общем, страшно переживал за эти самые «козлы».

– И как все-таки удалось решить эту проблему?

– Общими усилиями. В том числе и я предложил несколько усовершенствований – изменил конструкцию активной зоны реактора. Это касалось применения технологических труб. Все рассчитал. Сам съездил на трубный завод. Доложил на оперативке у Курчатова. Все, кроме Игоря Васильевича, против. Тот молчит. Новое все ж таки. Риск. Решил посоветоваться с Александровым: «Анатолиус

, вот Дуб настаивает на своих трубах. Мне кажется, что-то в этой идее есть. Может, попробуем? Вдруг получится? Ну, а нет – ему ведь дураком быть…» При такой вежливой постановке вопроса Александров, конечно же, не мог отказаться. Вот мы с этими «козлами» и сладили. На самом же деле это был серьезный прорыв в решении плутониевой проблемы. Десятки процентов экономии времени и материалов…

– Каким был Курчатов? На фотографиях он обычно такой серьезный, могучий…

– Как человек – благородный. Помню как-то остался я в Челябинске-40 без служебного транспорта. И не на чем стало до реактора ездить. Жалуюсь Игорю Васильевичу. Тот: «Да бери мой спортивный Хорьх – и все». «Не могу, – говорю, – меня же тут тогда от зависти сожрут». «Ну, ладно, ладно, – ворчит он, – тоже мне – соображалка…» Или как с тем же Лейпунским произошло… Как-то до войны Игорь Васильевич приехал в Харьков. Со всем своим коллективом – тремя лаборантами. А у Лейпунского в Харькове к тому времени уже был целый институт в подчинении. Ну, он это Курчатову, видимо, и дал понять. Когда же все переменилось и во главе стал Курчатов, то именно он доверил Лейпунскому новое направление в Обнинске – понимал, насколько это выдающийся ученый. Да и сам Игорь Васильевич…

Его роль как физика-экспериментатора на самом деле, я считаю, сильно недооценена. Традиционно о нем говорят, как об организаторе науки. И всячески стараются принизить собственно научный вклад. На самом деле вклад этот огромен. Сравним разве что с вкладом Дмитрия Ивановича Менделеева. Курчатов как минимум на 2-3 года ускорил время работы над нашим ядерным оружием. Вы понимаете, что это значило для страны в те годы?..

– Как вы считаете, мог ли бы при Курчатове случиться Чернобыль?

– Вы знаете, я часто думал об этом. Выступал. Один раз даже на такую, казалось бы, парадоксальную тему «Курчатов и Чернобыль». Да, да – не удивляйтесь… Нет, Игорь Васильевич никогда бы такого не допустил. Я считаю, главный виновник тут Доллежаль. Крупнейший конструкционный просчет. Полное отсутствие аварийной защиты. Плюс малограмотная документация. К тому же руководили Чернобыльской неспециалисты. А единственного серьезного физика во время рокового эксперимента вообще отправили на военные сборы.

Я тогда много выступал с критикой. И в Обнинске в том числе. Я ведь руководил лабораторией по ядерной безопасности в системе Минсредмаша. И достаточно ясно представлял себе, почему это произошло и кто в этом виноват. Была тут, кстати, ответственность и обнинской науки. Мои выступления, ясное дело, многим не понравились. И, в конце концов, я был уволен.

Зато теперь в конструкции реакторов чернобыльского типа, так называемых РБМК, внесены существенные изменения. И они стали очень надежными и стабильными. Те же литовцы, кстати, делают большую глупость, закрывая свою Игналинскую АЭС. Якобы с экологической точки зрения. Зря они это делают, зря…

– А как вы вообще попали в ядерную физику? Да еще и сразу к Курчатову?

– В 44-м мне было двадцать пять. Пришел с фронта на костылях с тремя ранениями. За плечами Харьковский университет, аспирантура и два года на фронте. Я учился на кафедре Синельникова, который, как я потом узнал, привел Курчатова в институт Иоффе. Ну, вот я к Курчатову и направился. Назывался тогда его институт Лабораторией N2 Академии Наук СССР. Ну, пришел. Слава богу, догадался на одном костыле прийти – не на двух. «Ну, кто вы? – спрашивает Курчатов. – Физик, – говорю. Харьковский университет. Кафедра Синельникова. – Но мы ведь не собес, – глядя на мой костыль, говорит Курчатов. – Да и вакансий пока нет. Хотя надо подумать…»

Короче, мне крупно повезло. Дело в том, что я жил тогда на квартире у своих знакомых. На кухне. А этаж был девятый. Так что пока я доскачу сверху вниз или снизу вверх на своем костыле, нога-то и разработается. Через месяц я вновь явился к Курчатову. «У, какой у тебя бравый вид, – сразу обрадовался он. – Что такое рентгеновская дозиметрия знаешь? – Ну, в общем, так, более-менее, – начал было выкручиваться. А потом уже откровенно: Игорь Васильевич, ведь два года на фронте… Пехота… – Ну, а биологическая защита? – продолжал допрашивать Курчатов». Ну, чего-то, видимо, я там такое ответил. Вот так и стал заниматься реакторными технологиями.

– Видимо, прогресс был существенный, коль вы даже успели получить две Сталинские премии за атомный проект?

– Да, это были 49-й и 51-й годы. Мне удалось внести ряд революционных изменений в конструкцию реактора. Конечно же, они могли быть реализованы только при горячей поддержке Игоря Васильевича, который потом поставил меня в своем институте замом по науке. Правда, научная настырность меня иной раз и серьезно подводила. Однажды я просто обнаглел. Это был 52-й год. Я проводил эксперимент. Приехали Бочвар, Зельдович и Флеров. Эксперимент касался проверки одного из предположений Курчатова. Оно подтвердилось.

Я докладываю результат. Тут открывается дверь и входит Курчатов. В пальто, в бобровой академической шапке. Я спешу его порадовать да и возьми и ляпни: «Игорь Васильевич, однажды вы оказались правы». Тот обиделся: «А до этого я что, вообще был не прав?» Представляете – и это я сказал о человеке, которого больше всех уважал! О выдающемся ученом! Ужасно…

– А еще какие эксперименты запомнились?

– Ну, например, первая лампочка, которую мы зажгли от нейтронов. Первая в мире. Когда я защищал в 65-м докторскую диссертацию и мне оппонировали Марчук и Флеров, то кто-то спросил: «А зачем вы в диссертацию включили этот факт? Это несерьезно. Просто игрушка какая-то – и все». На что Лейпунский заметил: «А между прочим, вся наука об электромагнетизме начиналась когда-то с игрушки…»