Алексей Феофилактович Писемский
Тысяча душ

IV

В продолжение целой недели в городе только и говорили, что о последней распре двух властителей. Общество, положительно обвиняя вице-губернатора, еще тесней и преданней сгруппировалось около губернатора, и один только князь вертелся, как бес перед заутреней. Льстя больше всех старику в глаза, он в то же время говорил, что со стороны вице-губернатора была тут одна только настойчивость – бычок нашел; но ничего нет ни умышленного, ни злонамеренного, и, желая, вероятно, как-нибудь уладить это дело, затеял, наконец, зов у дочери. Дать самому у себя вечер ему, говорят, решительно было не на что: сахарный завод его давно уж лопнул. Зять, по слухам, копейкой не помогал, именье было описано и поступило в продажу. Переехав в город, он заложил все свое серебро и вообще по наружности был какой-то растерянный, так что куда девался его прекрасный дар слова и тонкая находчивость в обращении. Но, как бы ни было, вечер он проектировал все-таки с большим расчетом; только самые интимные и нужные люди были приглашены: губернатор с губернаторшей и с адъютантом, вице-губернатор с женой, семейство председателя казенной палаты, прокурор с двумя молодыми правоведами, прекрасно говорившими по-французски, и, наконец, инженерный поручик, на всякий случай, если уж обществу будет очень скучно, так чтоб заставить его играть на фортепьяно – и больше никого. Около часа прошло, как приехал губернатор и собралось все маленькое общество; но Калиновича еще не было. Беспокойство начало отражаться на лице князя.

– Да вы сами были? – шепнул он сидевшему около него и тяжело пыхтевшему зятю.

– Сам был: обещался… – отвечал тот.

Князь пожал плечами.

– Странно! – проговорил он; но в это время раздался звонок, и вице-губернатор вошел. Он первый поклонился губернаторше и губернатору.

– Здравствуйте, Яков Васильич! Давно мы с вами не видались! – произнес старик, протягивая ему руку, но не приподымаясь с кресел, и до такой степени сумел совладеть с собой, что ноты неприязни не почувствовалось в этой фразе.

– Давно, ваше превосходительство, – отвечал Калинович совершенно простодушным тоном.

– А что ж Полина? – спросила хозяйка, разливавшая на большом круглом столе чай.

– Она не так здорова, – отвечал гость.

Князь переглянулся при этом с дочерью. Губернаторша взглянула на инженерного поручика, который еще поутру только рассказывал ей, как замечательный случай, что вице-губернаторша, выезжавшая везде, ни разу еще не была ни у княгини, ни у дочери ее. Муж ли ей не позволял того, или она сама не хотела – никто не знал. Стулья между тем так были поставлены, что вице-губернатор непременно должен был сесть рядом с губернатором; но он, легонько повернувшись на каблуках, подошел и сел около хозяйки в кресло, которое, собственно, предназначено было для губернаторши, но которая не успела еще занять его.

– Я поближе к чаю – позволите? – спросил Калинович мадам Четверикову, которая была одета в щегольское платье гласе и цвела красотой. Она взмахнула только на него своими превосходными карими глазами и, проговоря: «Пожалуйста!», начала приготовлять ему чай.

– Куда ж вы так много сахару кладете? Это ужас! – заметил ей Калинович.

– Ах, да, и в самом деле это много! – сказала, как бы сконфузившись, мадам Четверикова. – Решительно не умею наливать этого несносного чаю! – прибавила она.

– Что же вы умеете после этого? – спросил Калинович.

– Ничего, – отвечала мадам Четверикова несколько обиженным голосом.

– Дурно-с! – произнес Калинович, и оба несколько минут как-то страстно смотрели друг на друга.

– Послушайте! – начала хозяйка, низко-низко наклонившись над столом. – Вы в ссоре с этим господином? – прибавила она, указывая головой на губернатора.

– Это с чего вы взяли?.. Не знаю, как он мной, а я им очень доволен, – отвечал Калинович с насмешкой.

– Ну, нет; это вы смеетесь! Зачем вы ссоритесь с ним? Он такой милый! – возразила хозяйка.

– Да, он милый; только взяточник.

– Зачем вы так говорите? Нет, это пустяки! – возразила хозяйка.

– Вольно ж вам заставлять меня говорить о пустяках, тогда как я вижу перед глазами ваши мелькающие ручки, которым сама Киприда^[121] позавидовала бы!

– Merci за комплимент.

– У меня нет в отношении вас комплиментов, – отвечал Калинович, – и знаете ли что? – продолжал он довольно искренним тоном. – Было время, когда некто, молодой человек, за один ваш взгляд, за одну приветливую улыбку готов был отдать и самого себя, и свою жизнь, и свою будущность – все.

– Да, знаю, – отвечала мадам Четверикова, лукаво потупившись. – А послушайте, – прибавила она, – вы написали тот роман, о котором, помните, тогда говорили?

– Нет! Я нарочно тогда его выдумал, чтоб предсказать вам ту будущность, которою вы теперь наслаждаетесь.

– Хороши и вы! – возразила хозяйка укоризненным тоном.

– Не лучше вас: друг друга стоим! – отвечал Калинович, и вообще заметно было, что вместо ожидаемого сближения с губернатором он целый вечер намеревался любезничать с хозяйкою; но из дома принесли ему записку, при чтении которой заметное чувство удовольствия показалось на лице его.

– Adieu, – проговорил он, осторожно беря шляпу и пожимая руку хозяйки под столом.

– Куда же вы? – спросила та удивленным и недовольным тоном.

– Нужно-с: не беспокойте никого. Adieu, – проговорил Калинович и пошел.

Князь побежал было за ним, но не успел догнать.

Губернатор между тем сделал вид, что будто бы через полчаса только заметил отсутствие Калиновича.

– А где же наш вице-губернатор? – спросил он совершенно равнодушным тоном.

– Не знаю, убежал! Получил из дома записку и убежал, – отвечал князь.

Губернатор ничего на это не сказал и стал смотреть на ламповый транспаран, как бы любуясь им. Приехал вскоре полицеймейстер. Гремя шпорами и саблей, он прямо подошел к губернатору и, приложив руку к виску, проговорил:

– Сейчас прибыл, ваше превосходительство, чиновник министра внутренних дел, надворный советник Куропилов.

Губернатор встал и побледнел.

– Зачем? – произнес он.

– Как я слышал из разговора их с господином вице-губернатором, который теперь к ним приехал, что по делу дворянина Язвина, – отвечал полицеймейстер.

– Да, прекрасно!.. Что ж вы на меня-то смотрите, точно не видали? – спросил его губернатор с азартом.

Полицеймейстер, в свою очередь, покраснел, но скоро поправился.

– Не будет ли каких-нибудь приказаний, ваше превосходительство? – проговорил он, опять приложив руку к виску.

– Никаких… Какие же могут быть приказания?.. Ступайте… Очень вам благодарен за беспокойство… Никаких… – повторил старик раздраженным голосом, и полицеймейстер уехал.

– Дурак!.. – повторил ему вслед губернатор. – Приедет из Петербурга какой-нибудь там чиновник – переполошится, скачет… ужасный болван! – присовокупил он полушутливым тоном, но не мог скрыть беспокойства и, не дождавшись ужина, уехал.

Вскоре после того разнесся слух, что надворный советник Куропилов не являлся даже к губернатору и, повидавшись с одним только вице-губернатором, ускакал в именье Язвина, где начал, говорят, раскапывать всю подноготную. Приближенные губернатора объявили потом, что старик вынужденным находится сам ехать в Петербург. При этом известии умы сильно взволновались. Дворянство в первом же клубе решило дать ему обед.

– Обед, господа, чтоб показать этому молокососу! – говорили некоторые.

– Обед! – повторили почти все в один голос.

Но тут сейчас же возник вопрос: приглашать ли вице-губернатора к подписке или нет? Поглупей и немного уж выпившие кричали: «Нет, не нужно!.. К черту его!..» Но более благоразумные недоумевали. К счастию, в это время приехал князь и решил:

– Какое мы право имеем выкидывать его из нашего общества? Он человек вежливый… приличный… он дворянин… здешний помещик, наконец… Хочет подписаться – прекрасно, не хочет – его дело.

– Его дело! – подтвердили благоразумные.

Председатель казенной палаты, как старшина-хозяин, должен был предложить Калиновичу подписной лист. Он нарочно для этого приехал к нему в первый праздничный день как бы с визитом.

– Старику, нашему губернатору, обед затевается. Угодно вам участвовать? – говорил он не совсем твердым голосом.

– А! Обед, и обед, вероятно, будет очень хороший. Я люблю хорошие обеды. Очень рад! – ответил тот и сейчас же подписался.

Видимо, что в этой фразе он ввернул штучку, поясненную потом еще более в самый обед, на который он не приехал, а прислал на имя старшины-хозяина записку, изъявляя в ней искреннее соболезнование, что по случившейся маленькой болезни не может с обществом разделить приятного удовольствия кушать мерных стерлядей и грецкими орехами откормленных индеек; значит, он сожалел только об обеде, а не о том, что не присутствовал на почетном прощальном митинге начальнику губернии. Выходка эта возбудила еще более любви и уважения к губернатору. Тотчас же после портера начались излияния чувств перед ним. Советник контрольного отделения, ни на одном официальном обеде не могший сообразить, что там всегда очень много подается вина, обыкновенно напивался еще за закуской. В этот раз он тоже, давно уже готовый, вдруг встал и притащился к губернаторскому креслу.

– Я, ваше превосходительство, уж пьян; извини! – забормотал он. – Когда тебя министр спрашивал, какой такой у тебя контролер, ты что написал? Я знаю, что написал, и выходит: ты жив – и я жив, ты умер – я умер! Ну и я пьян, извини меня, а ручку дай поцеловать, виноват!

– Ничего, ничего, – говорил губернатор, не давая руки, которую советник старался было поймать.

Вставши в это время на ноги, председатель казенной палаты прекратил эту сцену. Он кивнул головой распоряжавшемуся обедом чиновнику особых поручений, и тот отвел контролера на его стул предаваться умилению и договаривать свою благодарность, сам же председатель приготовлялся сказать короткий, но приличный спич. Прежде всего, впрочем, должно объяснить, что рядом с губернатором по правую руку сидел один старикашка, генерал фон Вейден, ничтожное, мизерное существо: он обыкновенно стращал уездных чиновников своей дружбой с губернатором, перед которым, в свою очередь, унижался до подлости, и теперь с сокрушенным сердцем приехал проводить своего друга и благодетеля. По левую сторону помешался некто Каламский, предводитель дворянства, служивший в военной службе только до подпоручика и потому никогда не воображавший, чтоб какой-нибудь генерал обратил на него человеческое внимание, но с поступлением в предводители, обласканный губернатором, почувствовал к нему какую-то фанатическую любовь. Заслышав об отъезде его, он в два дня проскакал пятьсот верст и все-таки поспел к обеду. Оба эти лица послужили прекрасными сюжетами для оратора.

– Ни лета одного, – начал он, указывая на старика-генерала, – ни расстояния для другого, – продолжал, указав на предводителя, – ничто не помешало им выразить те чувства, которые питаем все мы. Радуемся этой минуте, что ты с нами, и сожалеем, что эта минута не может продолжиться всю жизнь, и завидуем счастливцу Петербургу, который примет тебя в лоно свое.

– Ура! – воскликнула со всех сторон толпа с поднятием бокалов.

Губернатор, встав на ноги, растерялся от умиления.

– Господа! На все это я могу ответить только драгоценным для нас изречением: «Разумейте, языцы, яко с нами бог!» – бухнул он ни к селу ни к городу.

– С нами бог! – повторила за ним восторженная толпа.

Старик заплакал, и следовавшее затем одушевление превышало всякую меру описаний. После обеда его качали на руках. Окончательно умиленный, он стал требовать шампанского: сам пил и непременно заставлял всех пить; бросил музыкантам, во все время игравшим туш, пятьдесят рублей серебром и, наконец, сев в возок, пожелал, чтоб все подходили и целовали его выставленное в окошечко лицо…

V

Скажите, где и когда толпа не была лжива, клятвопреступна и изменчива? Едва только пришло известие, что старику-губернатору в Петербурге плохо, а Калинович, напротив, произведен был в статские советники; едва только распространилось это в обществе, как губернаторша почти всеми была оставлена. Уединенно пришлось ей сидеть в своем замкоподобном губернаторском доме, и общественное мнение явно уже склонилось в пользу их врага, и началось это с Полины, которая вдруг, ни с того ни с сего, найдена была превосходнейшей женщиной, на том основании, что при таком состоянии, нестарая еще женщина, она решительно не рядится, не хочет жить в свете, а всю себя посвятила семейству; но что, собственно, делает она в этой семейной жизни – никто этого не знал, и даже поговаривали, что вряд ли она согласно живет с мужем, но хвалили потому только, что надобно же было за что-нибудь похвалить.

Калиновича тоже стали понимать иначе: очень хорошо увидели, что он человек с характером и с большим, должно быть, весом в Петербурге. Первый изменил мнение в его пользу председатель казенной палаты, некогда военный генерал, только два года назад снявший эполеты и до сих пор еще сохранивший чрезвычайно благородную наружность; но, несмотря на все это, он до того унизился, что приехал к статскому советнику и стал просить у него извинения за участие в обеде губернатору, ссылаясь на дворянство, которое будто бы принудило ею к тому как старшину-хозяина. Секретарь Экзархатов, бывший свидетель этой сцены и очень уж, кажется, скромный человек, не утерпел и, пришедши в правление, рассказал, как председатель прижимал руку к сердцу, возводил глаза к небу и уверял совершенно тоном гоголевского городничего, что он сделал это «по неопытности, по одной только неопытности», так что вице-губернатору, заметно, сделалось гадко его слушать.

– О чем же, ваше превосходительство, вы беспокоитесь? Для меня, ей-богу, все равно, – сказал он с досадою и презрением; но медному лбу председателя было решительно нипочем это замечание, и он продолжал свое.

– Как у них эта способность подличать насчет всего развита, так уму невообразимо! – заключил Экзархатов, и вся канцелярия засмеялась.

Второй человек, ставший под знамена Калиновича, был князь.

– Нельзя… нельзя… нечего старику было спорить и фордыбачить… надо было покориться.

В продолжение всего моего романа читатель видел, что я нигде не льстил моему герою, а, напротив, все нравственные недостатки его старался представить в усиленно ярком виде, но в настоящем случае не могу себе позволить пройти молчанием того, что в избранной им служебной деятельности он является замечательно деятельным и, пожалуй, даже полезным человеком^[122]. Князь, бывший умней и образованней всего остального общества, лучше других понимал, откуда дует ветер, Калинович мог действительно быть назван представителем той молодой администрации, которая в его время заметно уже начинала пробиваться сквозь толстую кору прежних подьяческих плутней^[123]. Молодой вице-губернатор, еще на университетских скамейках, по устройству собственного сердца своего, чувствовал всегда большую симпатию к проведению бесстрастной идеи государства, с возможным отпором всех домогательств сословных и частных. В управлении были приняты им те же основания. Дело началось с городских голов, которые все очень любят торговать и плутовать себе в карман и терпеть не могут служить для общества. Вице-губернатор всех их вызвал к себе и объявил, что если они не станут заниматься думскими делами и не увеличат городских доходов, то выговоров он не будет делать, а перепечатает их лавки, фабрики, заводы и целый год не даст им ни продать, ни купить на грош, и что простотой и незнанием они не смели бы отговариваться, потому что каждый из них такой умный плут, что все знает. Как из парной бани, вышли от него головы и в ту же ночь поскакали на почтовых в свои городки, наняли на свой счет писцов в думы и ратуши и откопали такие оброчные статьи, о которых и помину прежде не было.

Откуп тоже не ушел. Не стесняясь личным знакомством и некоторым родством с толстым Четвериковым, Калинович пригласил его к себе и объяснил, что, так как дела его в очень хорошем положении, то не угодно ли будет ему хоть несколько расплатиться с обществом, от которого он миллионы наживает, и пожертвовать тысяч десять серебром на украшение города. Можно себе представить, что почувствовал при этих словах скупой и жадный Четвериков!

– Ведь откуп, Яков Васильич, никаких на этакие случаи не имеет экстраординарных сумм, – проговорил он краснея.

Калинович вышел из себя.

– Я знать, сударь, не хочу, имеете ли вы такие суммы или нет! – вскрикнул он. – Вы стыдились бы говорить это! Вся губерния, я думаю, знает, что у вас сундуки трещат от последних грошей, которые отдает вам бедный мужик и оборванный чиновник. Хоть бы четыре процента вы, устыдившись, возвратили с вашего грабежа обществу. Вот клянусь вам спасителем, – продолжал вице-губернатор, окончательно разгорячившись и показывая на образ, – что если вы не дадите мне… теперь уж не десять, а пятнадцать тысяч, когда заартачились, если не пожертвуете этой суммой, то каждое воскресенье, каждый праздник я велю во всей губернии запирать кабаки во время обедни и при малейшем намеке на участие ваших целовальников в воровстве и буйствах буду держать их в острогах по целым годам!

Струсивший толстяк развел только руками.

– Сломить меня не думайте, как сделали это с прежним вице-губернатором! – продолжал Калинович, колотя пальцем по столу. – Меня там знают и вам не выдадут; а я, с своей стороны, нарочно останусь здесь, чтоб не дать вам пикнуть, дохнуть… Понимаете ли вы теперь всю мою нравственную ненависть к вашим проделкам? – заключил он, колотя себя в грудь.

Толстяк окончательно растерялся.

– Mais, mon cher, je vous prie, ne vous emportez pas…^[124] – забормотал он, – я могу эти деньги, если хотите, сегодня же доставить.

– Сделайте одолжение, а завтра же будет напечатано в газетах и донесено министру о вашем пожертвовании, – отвечал Калинович. – Вы можете даже не скрывать, что я насильно и с угрозами заставил вас это сделать, потому что все-таки, полагаю, в этом случае будет больше чести мне и меньше вам! – прибавил он с насмешкою, провожая Четверикова.

– О да, конечно! Зачем же это рассказывать? – отвечал тот, стараясь насильно улыбнуться; но когда сел в экипаж, то лицо его приняло поразительно грустное выражение.

– Тому старому черту отдано за год, и этот требует еще пятнадцать тысяч, тьфу ты подлость! – прошепелявил он своими жирными, отвислыми губами.

От управляющего губернией был послан между тем жандарм за начальником арестантской роты, и через какие-нибудь полчаса в приемной зале уж стоял навытяжке и в полной форме дослужившийся из сдаточных капитан Тимков, который, несмотря на то, что владел замечательно твердым характером и столь мало подвижным лицом, что как будто бы оно обтянуто было лубом, а не кожей человеческой, несмотря на все это, в настоящие минуты, сам еще не зная, зачем его призвали, был бледен до такой степени, что молодой чиновник, привезенный вице-губернатором из Петербурга и теперь зачисленный в штат губернского правления, подошел к нему и, насмешливо зевая, спросил:

– Что вы такие? Не больны ли?

– Никак нет-с… – отвечал капитан дрожащими губами.

Калинович, наконец, вышел из кабинета и, хоть в зале было несколько человек других чиновников, прямо подошел к капитану.

– Послушайте, – начал он, – чтоб прекратить ваши плутни с несчастными арестантами, которых вы употребляете в свою пользу и посылаете на бесплатную работу к разным господам… которые, наконец, у вашей любовницы чистят двор и помойные ямы… то чтоб с этой минуты ни один арестант никуда не был посылаем! Они будут отделывать набережную: каждый месяц я буду сам их рассчитывать, и, кроме задельной платы, пойдет еще сумма на улучшение пищи. И горе вам, если капуста будет кисла и говядина гнила! Я приеду сам и со всем вашим потрохом окормлю вас этой дрянью. Ступайте!

Капитан уж ничего не отвечал, но, повернувшись по всей форме налево кругом, вышел. Остановившись на крыльце, он пожал плечами, взглянул только на собор, как бы возлагая свое упование на эту святыню, и пошел в казармы.

Все эти действия Калиновича, наконец, начали удивлять и пугать людей солидных. «Он сумасшедший человек! В каком-нибудь звании вице-губернатора переделывает, ломает… помилуйте!» – говорили они втихомолку друг другу. Что же касается молодежи, посреди которой обыкновенно всегда бывает больше протестантов старому порядку вещей, молодежь эта была в восторге от него. Между всеми отличался толстейший магистр Дерптского университета, служивший в канцелярии губернатора, где он дал себе слово каждый день записывать в свою памятную книжку по десятку подлостей и по дюжине глупостей, там совершавшихся. Старик-губернатор знал это и не мог подобного неприятного человека исключить от себя, потому что магистр был прислан из Петербурга под присмотр полиции, с назначением именно служить в канцелярии. Другой протестант был некто m-r Козленев, прехорошенький собой молодой человек, собственный племянник губернатора, сын его родной сестры: будучи очень богатою женщиною, она со слезами умоляла брата взять к себе на службу ее повесу, которого держать в Петербурге не было никакой возможности, потому что он того и гляди мог попасть в солдаты или быть сослан на Кавказ. Из одного этого можно заключить, что начал выделывать подобный господин в губернском городе: не говоря уже о том, что как только дядя давал великолепнейший на всю губернию бал, он делал свой, для горничных – в один раз все для брюнеток, а другой для блондинок, которые, конечно, и сбегались к нему потихоньку со всего города и которых он так угощал, что многие дамы, возвратившись с бала, находили своих девушек мертвецки пьяными. Каждый почти торжественный день повеса этот и его лакей садились на воротные столбы, поджимали ноги, брали в рот огромные кольца и, делая какие-то гримасы из носу, представляли довольно похоже львов. Все эти штуки могли еще быть названы хоть сколько-нибудь извинительными шалостями; но было больше того: обязанный, например, приказанием матери обедать у дяди каждый день, Козленев ездил потом по всему городу и рассказывал, что тетка его, губернаторша, каждое после-обеда затевает с ним шутки вроде жены Пентефрия^[125] и в доказательство этого возил с собой и всем показывал два сюртука действительно с оборванными полами. Третий был отставной уланский ротмистр, очень молодцеватый из себя мужчина, с лицом, напоминающим несколько лица итальянских бандитов. Для выражения своих благородных чувств и мыслей он имел какой-то отрицательный прием, состоявший в том, что душой и телом стремился выбить зубы каждому, кого только считал подлецом. В настоящее время предметом его преследования был правитель канцелярии губернатора, и он говорил, что не умрет без того, чтоб не разбить ему в кровь его мордасово, и что будто бы это мордасово и существовать без того не может на божьем мире. Все эти господа, собравшись раз в клубе, сидели за маленьким столом и разговаривали. Толстый магистр подробнейшим образом рассказывал, как сегодня поутру Калинович доказывал правителю канцелярии, что он и туп, и глуп, и подл. Ротмистр пришел в восторг.

– Молодец вице-губернатор! – крикнул он. – Надобно выпить за его здоровье. Эй ты, болван! Дай шампанского! – обратился он к лакею.

Вино было подано. В это время проходил мимо молодой чиновник, протеже Калиновича.

– Послушайте, батюшка, – обратился к нему магистр, – сейчас мы будем пить за здоровье вашего вице-губернатора. Нельзя ли его попросить сюда? Он в карты там играет. Можно ведь, я думаю? Он парень хороший.

– Очень можно, – отвечал тот.

– Подите попросите!

– Хорошо, – отвечал молодой человек и через несколько минут возвратился с Калиновичем.

– Позвольте нам выпить за ваше здоровье! – начал ротмистр. – За то, что вы отлично продергиваете эту губернаторскую челядь, и, пожалуйста, хорошенько!

– А моя просьба, Яков Васильич, – подхватил Козленев, – нельзя ли как-нибудь, чтоб дядю разжаловали из генералов и чтоб тетушку никто не смел больше называть «ваше превосходительство»? Она не перенесет этого, и на наших глазах будет таять, как воск.

– Да здравствует разум и правда! – сказал магистр, пожимая своей жирной рукой руку Калиновича.

– Очень вам благодарен, господа; тем более мне приятно ваше внимание, что это мнение честнейших и благороднейших людей, – отвечал тот, чокаясь со всеми.

– Еще шампанского! – крикнул было Козленев, но вице-губернатор, не желая, может быть, чтоб одушевление дошло еще до большей фамильярности, поспешил уйти, отзываясь тем, что его ожидают партнеры.