Алексей Еремин
Плут, или Жизнеописание господина Плутнева, достопочтенного депутата Государственной думы

«Фаэтон»

В двадцать Галка понесла, сыграли свадьбу, брюхатой она сдала экзамены, и мы поселились в нашей квартирке в Устье. Она писала диплом, нянчилась с Илюшкой. Я работал ночами, рвал жилы, надеясь встать вровень с Твиксами и Кривым. Наверно, не такого она ждала.

Но нельзя быть немного беременным или наполовину дохлым; если ты в банде, ты дышишь по её законам, жёстким законам Газона. И если ночью стрелка в Костроме или сауна с пацанами, отцепиться западло.

Газон уставил, что время от времени ближний круг собирается в «Фаэтоне» с жёнами. Кто не ходил, тот шестерил. С этим было строго. Кто приходил один казался ему скрытным, а значит, опасным. И Газон всегда был в курсах, куда надавить при случае. Дураком он не был.

В первый же вечер с Галиной, прознав про её голос, а он, сука, всегда всё знал, просил спеть под гитару. К тому моменту наша пьянка и ругань обрыдли ей настолько, что она исполнила совсем не то, что заказывали, а то, что дома они на четыре голоса с матерью отцом и братом любили – русские романсы. Она хотела показать им, что она не с ними, что она другая, а Газон, как пескарь последний, заглотил русский романс, как шлюха челен по самые яйца.

Она ненавидела наши сборища:

– Я не выношу ваши пьянки. Он смотрит на меня как на еду.

Я сам это чуял, но не ходить значило косячить.

Теперь выпив, смягчившись, Газон каждый раз говорил музыкантам:

– Ребята, отдохните, – а ей: – Галя, спой на свой вкус.

А я, говнюк, на подхвате:

– Иди спой, я прошу, уважь хозяина.

Каждый раз она ходила на сцену и пела что-то печальное и прекрасное, стараясь изо всех сил – не порадовать, нет, стараясь улететь вместе с песней от наших унылых рож. Газон её чувствовал, и как пацан, прицепив санки к трактору, пытался проехаться за ней вдаль. И я, и вся братва, и жёны их, все видели, как он пожирает, как голодный пайку хлебную, как выпивает её, словно алкаш конченный, поднося первую утреннюю чекушку трясущимися руками, с колотящимся бешено сердцем.

Каждый раз в башке своей я разбирал пером Газона на молекулы, но сидел и терпел, чтоб не напиться. Твиксы обрезали бы меня на голову не икнув, но Газон, очевидно, опасался, что после этого Галка улетит, и он её никак уже не достанет.

Дома Галя не хотела даже вспоминать о братве в «Фаэтоне», о Газоне, Твиксах. Она ограничила мир семьёй, дипломом, переводами, Илюшкой, с которым водилась с утра до ночи, и берегла мирок даже от меня, когда я вваливался в него бухой, с байками о подставах и разборках.

Я же многое запихивал поглубже; работа специфическая, не обсудишь за ужином, как коммерсу рыло раскрасили.

Головастики

Настоящим я заявляю решительный протест любым попыткам следствия увязать мою прогрессивную патриотическую деятельность на развитие производственных сил державы с коррупционером Палочкиным. Продажное следствие, спонсируемое такими же коррупционерами, как Палочкин, пытается бросить грузную тень на мою светлую репутацию. Потому ниже откровенно описываю сношения с дважды упомянутым Палочкиным и заявляю, что никаких, подчёркиваю настоятельно, никаких участий в его преступной деятельности не осуществлял.

Сразу после того, как Мирон отчалил, глава нашего района угодил в ДТП – с боковухи грузовой газон вошёл в его тачку. Дедок выжил, но от дел мудро отошёл, правильно считав маляву, а в его ещё тёплое кресло сел заместитель Йодко. Год спустя Газон поручил Кривому оформить землю «Ромашки», а также окрестных шалманов по закону. Но пошли тёрки с Гиви Сухумским с Ярика, который, по слухам, хотел подмять Газона под себя. А как положили его бойцов на выходе из казино, Гиви предъяву кинул, но Газон отбрехался; Твиксы и Кривой были в Питере, Газон в «Фаэтоне» гудел. Канитель с ярославскими тянулась с год, пока не остались все при своих. А я всё клянчил дело, надеясь встать вровень с Твиксами и Кривым, так что в один день Газон отвёз меня в администрацию, где Йодко представил Палочкина, Газон меня. Нас озадачили составить список объектов и зарегить всю землю на нужные компашки. Так мы завстречались.

Палочкин, баско одетый в чёрный костюм-тройку с голубым гаврилой при белой рубашке, с гладенькой такой речью, казался наперво чистюлей. Ну а на деле ссаки с него сочились, как с бочки щелястой. Он сразу предложил проводить доки через его костромского нотариуса, а не того, с кем работал Газон, привлечь фирмёшку юридическую, где, как я пробил, он раньше верховодил. Он познакомил меня с единственным юристом, кто тянул его загибавшуюся контору, звали его Глеб. Глеб этот всё разложил по полочкам; планы, кадастровые свидетельства, кодексы-законы, так что я сразу смекнул, что мне лучшее пацанчика этого под себя взять, чем помогать Палочкину с его фирмёшкой.

Газон щедро башлял, Йодко включил ресурс, только бы братве угодить, так что дело двигалось. Нотариус Палочкина, обернувшаяся его женой, имела свой навар, а фирмёшку его я прокинул, так что Глебка оказался без работы, с женой и маленьким ребёнком на руках. Я протянул ему спасительный конец. Чем не только спас от безденежья, но и положил начало своему праведному делу – переводу криминала в легальный бизнес. Если б Газон узнал, что я замостырил фирмочку и по-тихому на неё работаю, меня бы порезали. Но что не сделаешь ради семьи, ради светлого чувства любви. Но не только.

Я ловил кайф, когда водил их всех за нос: Твиксов, Кривого, братву, а главное Газона, который к жене моей ненаглядной грабли свои вонючие, кровью обмытые, тянул.

Помню один день бухой я валялся в кровати. Потолок плавал, издалека доносился голос Галчонка, она читала Илюшке сказку. И мне показалось, что Маленький Мук это я. Не самый смелый, не самый башковитый. Но оттого, что Мук карлик, в нём нечему уменьшаться, он самая кроха. Потому его нельзя продавить. Потому он всех имеет. Меня Твиксы подвесили бы за яйца к потолку, да хер в нос, не cпоймали на левоте.

В остальном я честно вкалывал, как раб на галерах, на общество. С Галкой скандалил, что не ночую ночами, с тестем схватывался, мол, гуляю. Как собака на кость бросался на любое поручение. Но Газон всё одно держал меня в чёрном теле, всё одно я оставался, как жена нелюбимая, как она ни крутится, как ноги ни раздвигает, как жопу вазелином ни смазывает, а муж всё одно шлюхам засовывает.

Ещё Галка твердила:

– Газон не любит тебя, он подставит тебя.

А то я не знал!

Заземлить меня, а после к моей жене в кровать.

А то я не знал!

Магадан

В день, который до конца дней не забуду, который всю судьбу мою в который раз перекрутил в канат тугой, где доброе и бедовое спаяно, слеплено, не разорвать, я, как муж верный бабе властной получку, подогнал Газону пачку свидетельств на землю, только переданных мне Йодко с Палочкиным. Газон, уставив зенки из-за рам зелёного стекла, прогнал, что если я хочу доли, надо самому бабло приносить. Для меня с Толстым у него есть сладкий кусок, но ради нас он обходит честных пацанов, потому мы будем обязаны ему лично. Выходило сладко, как пирожено междуножено; на Колыме есть завязки с владельцем компании по добыче золота. Абхазы, ингуши, турки сидят плотно на голде, а он хочет мимо них работать – то ли кинули, то ли платят мало. Под легальным бизнесом c государственной лицензией у хозяина толпа хитников, кто сдает ему мимо кассы. Должны мы были и на слабо пощупать местных, не скинут ли цену. Долю обещал щедрую, но мутную, – «расходы неясны».

Проще пареной репы – метнуться, закорешиться, привезти желтуху.

Сейчас бы легкота эта по сердцу сверлом ходила! А тогда мне, дураку, в заднице засвербило: «большое дело!», «бабло поднимем!».

А закончил разговор Газон так:

– Ты жене подсказку дай, чтоб дома не скучала, пока ты зарабатываешь. Если приглашу в ресторан или киношку, пусть кивнёт. А не захочешь, так продолжайте с Толстым самогонщиц обслуживать и под Колей Твиксом шестерить.

– Что же, ты меня продаешь? – Галка смотрела с болью и гневом.

– Просто меня не будет, тебе скучно, Газон поможет.

– Я одна, что ль, в миру? С чем не справлюсь? – она смотрела прямо в мои зенки гнойные. Я же дрожал, как в школе, влюблённый шкет. Я стал отползать, как обутый фраер:

– Я об тебе озабочен. Ты дома не засиживайся, если позовёт, сходи.

– Всё поняла! – она отвела взгляд, мне будто дышать разрешили.

Водка давно кончилась, стюардессы уже не бегали с «потише, пожалуйста», только Толстый снова и снова включался: «Лежал впереди Магадан, столица Колымского края!» Больше он ничего не знал, потому, пожевав сопли, снова заводил: «Лежал впереди Магадан, столица Колымского края!», пока, наконец, не подпалил башкой иллюминатор и не захрапел.

Я же уснуть не мог. Закемарил перед посадкой, когда привиделся сон, который спас мою шкуру. На оснеженной ветке рябины над красной горстью сидела синичка с жёлтой грудкой. «Лежал впереди Магадан, столица Колымского края!» – вдруг пробасила она пьяным голосом Толстого. А после чётко Галкиным голосом произнесла: «Газон это нарочно. Газон не любит тебя и подставит».

Я сразу проснулся.

Башка Толстого была запрокинута вверх, рыжая щетина как мох облепила раскрытый рот. Я почуял кишками, что мне жопа. Поди туда, не знамо куда. И не возвращайся.

Это подстава, и нас примут местные.

Это подстава, и упакует меня Толстый.

Подставы нет, но местные беспредельщики нас кончат за бабло.

Менты поимеют нас с золотухой, и мы сядем.

Наперво прощупать Толстого. Газон мог его купить, пообещав моё место. Храпит он, сука, мирно, но не факт, что уже не продался. Встретить наш должен пацанчик таксующий, который не при делах. Вот куда он повезёт?

Толстый краснел рожей и сильно качался. Местные менты внимательно нас оглядели, но обошлось. Мы подвалили к плюгавому парню с картонкой в руке, на которой нацарапано ручкой «Кастрама». Я стремался сильно и ментов, и подставы, и, как всегда, мне хотелось глинки выдавить со страху, так что шагал, сжимая булки, будто мне кол в задницу вставили. Но выйдя из аэропорта, забыл обо всём в секунду.

Передо мной были горы.

Горы!

Невысокие, как торчащие сиськи, сначала зелёные от леса, а выше настоящие каменные. Толстый с похмелюги плёлся, подвесив голову, как яйца в мошонке, а я всё вертелся, забыв, что меня через час мочканут. Я впервые видел горы, и, в натуре, они были крутые эти горы!

В блестящей «тойоте» леворульной я кинул кости сзади, Толстый послушно сел затылком ко мне, а через полчаса отключился. Шоферюга талалакал без умолку про колымскую житуху, дороговизну, гаишников борзых. Я слегка подуспокоился, прикинув, что эти два не про меня.

«Тойота» мчала по каменистой грунтовке, обгоняя самосвалы да грузовики, наворачивала по серпантинам над обрывами, неслась со склона, дымя пылью, как из печной трубы, переваливалась на лагах деревянных мостов над мелкими речками, черпая днищем, шёпотом перебиралась через промоины на трассе. С откосов ржавые остовы сгинувших кузнечиками прыгали в мои караулки.

Ввечеру привезли к вагончику, над которым по ветру российский флаг стелется, на двери железной табличка под иссеченным оргстеклом – артель каких-то там старателей. Из-за стола под портретом президента Ельцина поднялся плотный невысокий мужичок лет шестидесяти с седыми, коротко стриженными волосами ёжиком.

– Пить у нас не пьют, с этим строго, потому и гостям только чай.

Как наставил Газон, я заикнулся об уменьшении цены. Старик взглянул на меня так, что я чуть не обделался:

– Мальчики, здесь вам не Россия, это севера. Я на Колыме сорок лет, я знаю, каково зимой кайлом работать, сколько секунд у водилы спастись, когда «Коматцу» в болото уходит, как блестят глаза хитника, нашедшего, но утаившего. Потому слушайте сюда, говорю один раз – здесь я ставлю цену и будет по-моему или никак. Ясно?!

Мы с Толстым закивали, обоссанные. Я вздохнул полной грудью, как меня захлебнувшегося, Анька за волосы вытянула из омута, только когда свалили с вагончика. Мы с Толстым давно уже не шкеты сопливые были тогда, но этот Юрич кого угодно дрожать заставит.

Ночью не спал даже тупой Толстый. Мы слушали тишину и ждали. Мы реально приехали с огромным баблом, и жизни наши держались на тоненьком, как паутинка, суеверии Юрьича «не убий», или «выгоднее наладить сбыт», или «если их мочкануть, мои же могут сдать». Но один сильный порыв его жадности размажет нас с Толстым, как комара ладонь, мы закружимся, как тубзабумага в толчке, и ляжем в болотину. Вот какой прибыток нам Газон заготовил.

Магадан был золотым краем. Только выбираться оттуда через угольное ушко рамки в аэропорту, опоясавшись золотыми слитками, сразу на этап двигать. Золото как чугун тяжёлое, но гирю же не потащишь собой? Крест возьмёшь, сразу пробьют – не золотой ли? Побазарил с урками, сказали, раньше в брюхе рыбы красной золотой песок везли, сковородки золотые делали и красили. Прокатывало до момента. И меня пробило. Набрали рыбы, сушеной, вяленой, копчёной, крючки, лески, ножи, сапоги резиновые. Отлили из золота чугунок с крышкой и грузил на полкило, покрасили всё черной краской и сдали в багаж. Отдать в багаж желтухи на пять кило богато. Но на этом и выехали. В Москве нас пацаны уже встречали.

– Ваш процент единичка, – Газон зло пялился из-за стеклянных рам не столько в караулки, сколько прямо в сердце. Коля Твикс отодвинул стул, будто проперделся, и встал, ковыряя вилкой в зубах. Я знал, когда позвали базарить без Толстого, станут разводить. Но единичка! Мы с Толстым чуть не сели, нас Юрич мог жабам болотным на корм отправить, шпана местная с баблом принять, никто б не почесался даже, а нам единичку?! На слабо меня решили взять?! Процент, когда всё сделано? Пусть режут меня на куски, но хер им!

– Серёжа, это не по чесноку.

– Ты на кого прёшь? – Твикс швырул на пол вилку. – Тебе Газон кусок нарезал.

– Серёжа, – я пропускал Твикса (сколько я сам лохов разводил, разбивая на троих, что стухали, как бычки в луже, меня приёмом дешёвым не возьмёшь), – мы под смертью ходили. Пять процентов честно.

– Ты чё буторишь, малой?! – Твикс надвинулся на меня, с грохотом швырнув стул об пол. Я сжал булки, чтоб только не шагнуть назад, не шевельнутся трусливо. – Ты чё, на базаре с черножопыми трёшь? Тебе хозяин кусок определил.

Я упёрся, чтоб только не взглянуть даже краем глаза, когда он адовал мне в ухо, брызгая слюной:

– Сюда смотри, щенок!

– Серёжа, режь меня на куски, но пять это честный процент.

– А и порежем, – Твикс двинул мне в плечо кулаком, так что я отступил, но тут же шагнул вперёд. Толстый оттолкнул меня двумя ветками, я снова пошёл к нему, уже готовясь, когда Газон сказал:

– Ладно, дело новое, дело важное. Три процента ваши.

Я понял, что выйду живым, что я не обделался и что дальше Серёжа не подвинется:

– Хорошо.

На мгновение помстилось, что я отжал у Газона бабки!

Но он меня тут же усадил голой жопой на угли, взяв на них много больше:

– Вот ещё что. Ты Галину не ищи, она ко мне ушла. Зла не держи, это жизнь.

Полкаш

По приезду с Магадана Палочкин пригласил в сауну. Он всё больше по ресторанам да заграницам таскался, сауна для него как треники под пиджак. Думал, угостит бабами да водкой, но сауна оказалась баней в его усадьбе. Жена поставила нам чай, мёд. Я ждал. В парилке он зашептал:

– У меня есть знакомый владелец банчишка. Йодко с Газоном знать его не хотят, а если б удалось его подтащить, все бы как сыр в масле катались, ну да ладно. Суть в том, что есть у него клиент – рембаза военная. Звучит дёшево, а на деле завод настоящий со складами стратегическими. Начальствует полковник, со слов туповатый, но хитрый. Нужен ему помощник, вот я о тебе и подумал. Глеба ты же у меня забрал?

– Газон заземлит, если узнает, – про Глеба пустил мимо ушей, дело сделано.

– Это не в нашем районе, нет там Газона. Да вообще братва с вояками не возится, они на всю голову больные.

– А интерес твой?

– Если выкрутишь что, отдашь долю малую.

Полкаш оказался тупым и бесстрашным; он начислял офицерам левые надбавки, а потом собирал их в конвертах. Я стал при нём вроде адъютанта по экономическим вопросам. Глеб, светлая голова, пару схем нарисовал, обложил договорами, чтоб хоть не впрямую воздух отсасывать.

Глеб при деле и окладе, помощника взял. Палочкин за наводку своё получил. Банкир доволен, Полкаш не сразу сядет, еще деньги покрутятся у него. Даже Полкашу хорошо.

Мне, сука, плохо!

Как закрутилось с воякой, я без стакана спать не ложился. Всё виделось, прознает Газон про мой левак, и почикает тело моё белое карандашом Кривой на лоскуты кровавые.

А ещё Полкаш бухал запойно. Уедет с генералом на заимку в глухомань и сидят неделю, пьют, охотятся, в бане парятся. Я им водку вожу, он командует, стоя в сугробе по колено, обмотавшись простыней:

– Выпей с генералом. Тебе така честь выпала! – И генералу: – Видал, какой у меня мальчик ловкий на посылках.

Мальчику мечталось забить ему в хавло бутылку, чтоб гнилушки прыснули на снег и юшка полилась. Эта мысль, как рука на причинном месте, возбуждала! Никого и никогда я не мечтал замочить, как этого полкаша тогда. Но я ни одной души христианской не порешил в своей жизни, это факт точный, хер оспоришь. УК мне Библия и Коран.

Полкаш обсирал всё вокруг, как курица, но яички золотые нёс справно. Военный и пьяница – мой идеал начальника! Но иногда его заносило так, что никакого бабла не нужно, только сховаться от полудурка. 17 июня 2001 звонит на мобилу:

– Мигом явиться! Одна нога здесь, другая там!

У меня со вчерашней днюхи качан трещит, перегаром разит, самому дышать противно. Тащиться за сто километров в падлу. Ещё и стрелка забита с Колей Твиксом, бабло ему сдать самогонное и там по мелочи, не соскочишь. Коля простой, а нутром чует, я и так каждый день на измене, что левак про рембазу вскроется. Послал Глебку. Порешали в «Фаэтоне», выхожу на крыльцо, почесать яйцо, опять набирает:

– Холуёв своих не подсылай! Приказываю лично явиться!

Вхожу. Глебушек на каркасе жопу греет посреди кабинета, бельевой верёвкой обмотан. Рожа белая, как у жмура, гаврила в ногах валяется. Я только пасть распахнул, Полкаш метнулся из-за стола и ствол в лоб:

– Где калаши или расстреляю без суда и следствия за хищение вверенного мне военного имущества?! Убью! – пистолетом трясёт, как импотент челеном.

Вижу Полкашу с похмелюги ещё хуже, чем мне. Я из кармана медленно чекушку вытянул, чтоб не стрельнул, говорю:

– Давайте порешаем, я не в курсах.

Он обмяк, за скатерть сел, локти уставил, за башку схватился. Я в штанах обдристанных, аккуратно, чтоб дерьмо не расплескать, к секретарше. Она на подносе чеснок маринованный, розовый, на дольки разобранный, огурчики, капустку, селёдочку с лучком-картошечкой принесла. Чекушку усосал, чутка отошёл.

– На складе два калаша пропали и цинки к ним с патронами.

Я Глеба развязываю, у него подбородок трясогузкой ходит, у меня клешни дрожат, парень нос воротит, от меня говном тащит, я причитаю, как бабка на похоронах:

– Товарищ полковник, где я, где калаши! Я режимом не занимаюсь. Мы чисто по экономике решаем. Да тачку мою на выезде всегда шмонают, пульки ссаной не вынес, гильзы долбанной не присвоил! За что поклёп такой?

Как-то отбрехался. Секретутка за литрухой сгоняла, накатили с ним, отпустило вроде.

Я выполз в зюзю, даже не помню, как дорулил до хаты. Но на шконке, когда надеялся отключиться, упрямый организм послал меня, как целка ухажёра; помня ствол наставленный, ворочался с боку на бок.

Вызвонил Нинку. Шлюха баская, по подиуму ходить и в рекламе сниматься, в рот берёт с проглотом до яиц, а у меня даже не вздрогнул. Так началась моя импотенция.

Пошаркал на кухню, с обоями желтыми в кофейниках и чашках белых, которые с Галкой клеили. Из рюмок хрустальных, на свадьбу дареных, коня тянули, – Палочкин ампулу подогнал с Парижа. Нинка талалакала, а я тосковал, как тогда я обмирал о Галчонке, и хер стоял водокачкой, а теперь повис соплёй. Только с рассветом, поблевав в толчок, уснул под жарким бабским боком.

Кому так взгрёбывать охота?!

Бабло

В субботу 26 октября 2002 года, когда спецназ взял штурмом террористов на Дубровке в Москве, Серёжа Газон играл в «Фаэтоне» свадьбу, по слухам роскошную.

Я же с Паяльником пялился в телек и квасил в шалмане в Шарике, вылетая на Колыму. Оно и к лучшему – кому мило дерьмо ложкой на виду у всех хлебать? Паяльник летел впервой, ссал охерительно, потому колдырил и не косел. Я же быстро нажрался в говно, так как запойно пил уже три дня, начав еще с отвальной в сауне с Толстым, Кузей и другими пацанами. Рейс задерживали то ли на восемь, то ли на двенадцать часов, поэтому мы сосали водяру, распахнув кормушки, малолетками голодными глазели на стюардесс, почёсывая яйца, кемарили в креслах и снова бухали.

Тогда мне Паяльник, который умел разнюхать, слил, что Твиксы и Кривой мотыляют в Питер не бумажки оформлять, как это нам подавалось, а отстреливать по указке местной братвы, за что питерские в ответку вычищают лишних по просьбе Газона. И по слухам, именно питерские положили бойцов Гиви Сухумского, чтоб тот не смотрел в сторону Автопрокладки и «Родничков», а занялся внутренними разборками. Выглядело перед Гиви чисто – в день исполнения Газон шумно гулял с пацанами в кабаке, предъявить ему было нечего.

На Колыме Юрич встренул как старого знакомого, выдал миску красной икры с беляшкой, композитора горячего с мятой. Мы прожили пару дней на прииске, обменяли бабло на голду, отлили из него снасти и отчалили. В Магадане досмотрщик дырку во мне просверлил, будто признавая, но пропустил без слов.

Выход с командировки оказался таков, что, балдея от своей крутости, в декабре я сменил девятку на мерина. Вообще год вышел урожайный, я сильно приподнялся в доходах. С рембазы капало. Толстый с пацанами приносил. Галку с сынком-ссыкунком Газон обеспечивал, так что зажил для себя. В Туретчину с Нинкой смотался. Мобилу сменил. Однако дел привалилось: Палочкин, Магадан, при том что работы в Устье, Корме горбил по-старому. Просил пацанов детдомовских, бойцы из них отчаянные вырастали, Кузей я был доволен, но Газон хитрожопый отказал:

– Воспитывай, спортсмены самому нужны.

Нарисовался Башкир, резкий как понос, я даже моргнуть не успевал, как он троечку фраеру в корпус отрабатывал. Остальные зелёные. Ещё пацана забитого детдомовского пригрел, но его в дело не потребишь, так, привези-отнеси, полудурок, что с него взять? А жалко. Всех я жалел всегда, устраивал, обогревал, Витальку, Глебку, когда Палочкин его без работы кинул, а меня на нары?!

Замануха жисть! По справедливости, мне яблочко наливное в рот, а взаместо швабру в дымоход по самые гланды!