Алексей Ефремов
Как я вернулся в отчий дом и встретил сингулярность

– Дворовой, прекрати! Замолчи немедленно! Ведёшь себя, как психопат ущербный! Я что тут, байки твои слушать должна?!

– Так вы, Софья Васильевна, до конца-то дослушайте. И поймёте всё. Я ж неспроста всё это говорю. – Глаза его заблестели, а в голосе послышалось какое-то кокетство. – Я парнишку того спас тогда, можно сказать. Его в подвале кто-то закрыл, а я мимо проходил. За пивком выбирался, время уже под полночь было. Прохожу мимо, слышу, кто-то стонет из-за двери. Я, грешным делом, подумал, что пьяница какой-то из подъезда выйти не может. Постоял и пошёл дальше. А потом слышу: «умри, глиста! умри, глиста!». А ещё имя моё словно бы прозвучало. Но это, может, я уже сам себе нарисовал. От возбуждения. Ну мало ли, я ж под этим делом ещё был, – Дворовой ударил указательным пальцем по горлу. – Но домой поторопился, всё там бросил, ключи только от подвала взял и побежал обратно. У меня же ключи эти ото всех подвалов остались ещё с прошлой работы. Хотя, знаете, Софья Васильевна, кому надо – тот и без ключа всё откроет! Так вот, отворил я дверь, а на меня парнишка – молодой, с головой побритой, с усиками еле видными и голый почти – чуть ли не сваливается. Говорит, неделю там просидел. Кто его там закрыл? А шут знает! Я тогда домой его привёл, накормил, напоил. Он мне там и рассказал, что болезнь у него такая, особенная. Астероидный гиалоз – я на всю жизнь запомнил. А до того и не слышал никогда. Вот куда он ни посмотрит, всюду перед ним то мухи летают, то черви копошатся, то дождь льётся. Чёрный. И никакой жизни у него нормальной с этим вот дождём. Всё вокруг только через дождь этот да мух видится. Что одним сад яблоневый, понимаете ли, другим – чистилище. И откуда у него болезнь эта взялась, не знает никто!

– Ты меня что-то утомил своими байками. У нас тут каждый второй в мухах да червях. А ты мне про наркомана какого-то травишь тут. Про генезисы свои тут истероидные! Кто-то, понимаешь ли, с мухами этими и червями полжизни прожил за шиворотом. И когда думаешь, что все они там уже повымирали нахрен, выясняется, что там уже потомство ихнее в пятом поколении живёт и процветает! И это совсем не то же самое, что наркоманам всяким конченным после дозы мерещится! Убирайся вон!

– Я у него, Софьвасильна, спросил потом: «а ты чего там делал-то в подвале этом?», – продолжил Жора, будто не услышав требования начальницы. – А он мне говорит: «трупаков, мол, прятал». И ржёт! А потом добавил, что, мол, там отсек такой удобный. В стене. Мол, всё равно туда не сунется никто. Никаких там коммуникаций не проложено.

Затем Дворовой неожиданно замолчал и стал пристально на губы Софьи Васильевны смотреть, что всё ёрзали друг по дружке, не позволяя тем самым задержаться на лице женщины ни одной только-только возникшей эмоции.

– А я же сходил потом, всё проверил. Есть там и правда отсек такой. Трупаков вот только не нашёл, хотя запашина такой стоял, будто целый дом людей прям там концы и откинул. Вы, Софья Васильевна, понимаете, о чём я?

Не прошло и десяти минут, как Жора рылся в ящике своего огромного, доставшегося от матери шкафа, ища ключи от подвала. Найдя, что искал, он поторопился обратно, но перед тем забежал на кухню, включил телевизор и, выбрав 17-й канал, уставился в экран, отказываясь верить своим глазам. Мелкая Падла лежал на месте. На месте была и «камера». Не сдвинулась ни на сантиметр, будто Жора зря там по комнате этой мебель по углам распихивал, от глаз посторонних пытаясь скрыться.

Не в камере ни в какой, стало быть, дело. То были уже не происки хакеров, телевизионщиков или спецслужб. Насчёт последних, впрочем, можно было бы ещё подумать. Хотя, зачем им соваться сюда, в самый край города, о котором и не услышишь даже ни из уроков географии, ни из новостей. Всё это походило на чью-то ошибку. На некий сбой в базе данных. Во вселенской базе данных, обрабатываемых каким-нибудь квантовым суперкомпьютером, что вот уже не первый год изобретают учёные по всему миру. Дворовой слышал об этом из какого-то документального фильма. Жора этот фильм хорошо запомнил, и даже не в силу своего содержания, а просто потому, что после него сразу «Матрицу» с Киану Ривзом показали. До чего же Дворовой ненавидел это кино. Однако же, перед величием Голливуда сейчас готов был почти что сдаться, сжавшись вместе с тем в молекулу, только чтобы глубже проникнуть в природу происходящего, в этот маленький мирок безумия.

Софья Васильевна даже не потрудилась закрыть дверь не то, чтобы на замок, но та даже не прилегала плотно к косяку, отчего оказаться в злополучной квартире той мог любой желающий и нежелающий стать свидетелем свершившегося там преступления. Дворовой, конечно, отчитал свою шефиню, покуда его положение по отношению к ней и трепетные чувства то сделать позволяли. Она никак не отреагировала, продолжая потрошить шкаф на предмет какой-нибудь пространной тряпицы, коей можно было бы обернуть труп. Найдя плотное коричневое покрывало, женщина укрыла им тело, устало при этом что-то бурча себе под нос.

– Дворовой. А ты как его нести думаешь? В нём же килограмм восемьдесят. Как бы не больше.

– Так я думал… мы с вами… вы мне поможете. Я ж один…

– Ещё чего не хватало. – Фыркнув, женщина вышла из комнаты и, усевшись на диване в гостиной, снова закурила. – Ну, хорошо. Но время-то ещё детское. Ты показательное выступление устроить хочешь? Дурья твоя башка, – прокричала она.

– Мда… придётся нам с вами, Софья Васильевна, подождать пару часиков, пока все не улягутся да не стемнеет окончательно. Может, мы пока порядки наведём с вами? Вы мне помогите его только до коридора унести хотя бы. А потом мы тут следы все ваши подотрём… и мои, – стыдливо подметил Жора. – Да вы не переживайте так. Всё равно никто его не хватится. Родни у него тут нет. Да и была бы – сдался он им такой! – Дворовой, стоя в дверном проёме, попытался ободрить начальницу, но та едва смотрела в его сторону, кидая лишь время от времени отвлечённые фразы, по Жориному мнению, почти ничего не значащие.

– Человек без рода, что хлебное семя, даром в земле пропавшее, – сказала она.

– Умно. Вашего авторства?

– Нет, – подумав немного, сказала Софья Васильевна, утвердительно при этом кивая головой. – На баннере прочитала, пока сюда ехала. Вот и приехала, – выдохнула она и достала ещё одну сигарету. Докурив, она помогла своему сообщнику вытащить тело в коридор, обернув его покрывалом, и они с Жорой принялись заметать следы – так, как позволяла им фантазия и знания, когда-то случайно почерпнутые из американских криминальных кинолент. В большом количестве Жора их, правда, не видел и оттого даже упрекнул сам себя, что не на то, мол, время своё свободное тратил. Поэтому делали они всё неумело, молча и как-то даже необязательно, будто оба понимали, что всё равно никакой ответственности за случившееся не понесут.

Перед тем, как начать спускать тело в подвал, Дворовой проверил, всё ли спокойно на улице. Только так, с крыльца можно было попасть в подвал, и потому, подействовав сообщники вслепую, полагаясь исключительно на удачу, они вполне могли бы встретить на своем пути какого-нибудь малоприятного, особо любопытствующего субъекта. Но судьба им благоволила. Так заключил сам Жора. В тот момент в его голове рождались на удивление светлые и даже какие-то поэтические мысли, озвучить которые он всё же стеснялся, дабы не выглядеть глупцом. Но разве глупец состроил бы такой план? Вполне вероятно. Как и то, что глупец запросто согласился бы на подобную авантюру из-за дефективной какой-то любви, которая, впрочем, и не любовь вовсе, а похоть скорее всего, доведённая то ли до рефлекса, то ли до невротической привычки. Но люди, они ведь странные.

– Тяжёлый какой, зараза! Это хорошо, что первый этаж всего. Это нам с вами, Софья Васильна повезло ещё, – Дворовой будто бы успокаивал сам себя, кое-как волоча обернутое в ткань закоченевшее тело, ухватившись за кусок покрывала со стороны головы. Софья Васильевна подталкивала мертвяка за ноги, при этом склоняясь перед своим подчинённым, что, конечно, необычайно радовало Жору, уже успевшему состроить себе перспективу их спешного бегства из страны. При её-то деньгах и его стратегическом уме вкупе с наблюдательностью, позволявшей видеть буквально сквозь стены, им точно всё нипочём будет.

– Ничего хорошего в этом нет. Ни с каких сторон, – говорила Софья Васильевна, готовая, казалось, взять и убежать прочь из этого проклятого дома с его проклятыми жителями, притворяющимися чёрт знает кем, вытворяющими чёрт знает что и сующими всюду свой поганый нечищеный нос с торчащими оттуда слипшимися волосами. – Я вот думаю, Дворовой, для полного счастья хорошо бы его распотрошить и органы его толкнуть на чёрном рынке.

Мужчина остановился и посмотрел на неё чуть испуганно, пытаясь при этом улыбнуться и как бы ожидая на то разрешения своей достопочтенной распорядительницы.

– Да твою ж мать! Знаешь, слово есть такое: сарказм? Не, не слышал? Ну чего встал-то? Хочешь на соседей своих нарваться? Мне, допустим, самой свою шкуру отмыть от этого труда не составит. У меня связей хватит. Ты и сам знаешь. Но вот за двоих уже как-то сложнее ходатайствовать. Тем более в таком деле… интимном.

– Какие ж тут соседи? Они всё равно либо пьют сейчас безвылазно, либо предпочтут вид сделать, что не заметили ничего. Да и не надо за меня, Софьвасильна, ходатайствовать, – Жора взял тело и потащил его дальше, к двери, ведущей на крыльцо. – Мне уже за что бороться-то. Я человек мелкий, не особо нужный. Может, вредный даже в чём-то.

– Ты дверь распахивай, а не душу мне свою. Вот этого точно не нужно, – сказала начальница, не скрывая презрения.

В подвале дурно пахло. Будто бы процесс гниения, начатый бог весть когда, проник так глубоко в эти стены, перегородки, трубы и провода, что стал уже чуть ли не единственной характеризующей этот дом функцией. Просто остальная часть сего строения об этой функции не знала. Пока что.

Спускаясь по подвальной лестнице, Дворовой старался не дышать глубоко, дабы не подхватить какой-нибудь заразы, витавшей в пропахшем плесенью воздухе. Но даже кожей Жора чувствовал, как нечто незримое касается его шеи, щиколоток и рук, заставляя вздыматься каждый волосок и как бы намекая на то, что эта территория подчинена правилам, на которые не в силах повлиять случайно заблудшие путники. И которых они не вправе ослушаться.

– И ещё чуть-чуть. Раз, два. Бросаем его здесь, – распорядился Жора, когда он и Софья Васильевна оказались в углу подвальной комнаты. Там, где стены помещения должны были смыкаться, был выдолблен проём. Из него открывался какой-то коридор, затянутый непроглядной темнотой. Проход был узким, отчего поместиться там вширь могло не больше одного человека. Жора даже успел засомневаться, удастся ли впихнуть в этот коридор Падлу, но оглядев тело ещё раз, пришёл к выводу, что не так уж он, подонок этот, и велик, каким запомнился изначально. Чёртов зомбоящик. Вечно он всё преувеличивает.

– Дальше один справишься? – В сырой прохладе голос Софьи Васильевны звучал отчего-то совсем сухо, будто вопрос её касался починки табурета, а не сокрытия мёртвого тела где-то в катакомбах пятиэтажки.

Дворовой угукнул, попросив только напоследок свою распорядительницу сделать ему подарок в виде поцелуя, но тут же списал всё на шутку, как только завидел её искажённое злобой лицо, что в желтушном сумраке выглядело почти демоническим. Женщина торопилась покинуть это место, по пути всё спотыкаясь о валявшиеся всюду осколки стройматериалов и лениво осыпая проклятиями всё и вся. Но Жору это уже не волновало. Он знал, что теперь между ними есть нечто большее, чем просто рабочие отношения и грязные секреты начальницы. Теперь это были их совместные грязные секреты. Когда голос шефини стих за захлопнувшейся с грязным металлическим звуком дверью, Дворовой принялся за завершающий акт похоронной процессии.

– Что был, что не было его. Разницы никакой, – пробубнил Жора, превозмогая себя и пытаясь втащить тело в тёмный коридор. Протиснувшись внутрь, Жора схватился двумя руками за плечи Падлы и стал утягивать его вовнутрь, продвигаясь при этом задом наперёд. Там было совсем темно – настолько, что Дворовой в какой-то момент перестал различать собственные очертания. Он даже не успел понять, как это произошло. Темнота внутри этого коридора не заполняла пространство постепенно по мере продвижения Жоры. Она просто включилась в какой-то момент сама собой. Как по щелчку пальца. Там, в подвале, наверное, погас свет. Дворовой не видел больше впереди себя того грязно-желтого прямоугольника, из которого он только что ступил в эту адскую пещеру, в которой не осталось ни единого грёбанного фотона. Теперь мрак и сгущающийся холод начинали рисовать Дворовому новые контуры, неощутимые ни глазами, ни на ощупь. Они нигде не начинались и не заканчивались; в них не было ни единого ориентира, который бы указал на причастность человека к этому, земному миру. Такому обычному, заурядному, но вместе с тем совершенно неподвластному для понимания.

Жора запаниковал. Бросив тело, он поторопился уйти отсюда прочь. Он двигался интуитивно, выставив руки перед собой и не обращая внимания на то, что ноги его топчутся по чьему-то туловищу, не позволяя сдерживать равновесие и почти роняя его самого. Дорога наружу казалась в разы длиннее, чем путь, проделанный сюда, в эту странную слепую зону, словно специально задуманную кем-то для сокрытия человеческих ошибок или списания их несовершенств. Страх застрять здесь навсегда стал вдруг таким плотным, что, разойдясь вместе с кровью по всем Жориным конечностям, едва не разорвал их на части.

– Софья Васильевна! – попробовал прокричать Дворовой, но слова его тут же испарились. Тогда он сделал ещё одну попытку и, поняв, что полностью лишился слуха, стал совсем судорожно как-то двигаться и едва ли не биться как сумасшедший о стены, которых, впрочем, он тоже не чувствовал.

Ну вот и всё, думал он. Вот и всё. Это надо же было так проглядеть собственную смерть. Всё, значит, было совсем не так, как он то запомнил. Упустил он, стало быть, тот момент, когда судьба его решилась. И кто эту судьбу за него решил, не узнать ведь. Отправили его в мир иной без его же ведома. Вот он какой, мир этот. Так, наверное, и выглядит ад. Если и так, то сильно оно страшнее, чем кострища и раскалённые сковородки, думал Жора и настолько проникся, и почти смирился уже со своими заключениями, что не заметил, как зрение к нему вернулось.

Обрывки слов и кажущиеся бессмысленными символы, разбросанные по стенам, замельтешили вдруг перед Жориными глазами, вызывая у него ощущение захмеления. Стоя у входа в коридор и покачиваясь, он пытался собрать распавшееся на несколько слоёв изображение в единую картинку, какой он её запомнил до погружения в темноту. Прямо под его ногами лежали ноги Падлы. Оставшуюся часть трупа скрывала мгла коридора. Правда, этого Дворовой не видел, так как смотрел в противоположную сторону, но будто бы всё ощущал, сам притом не понимая, как именно это чувственное знание в него проникало.

Когда всё наконец встало на места, Дворовой смог сдвинуться с места. Всё вроде и было по-старому, но в панораме словно чего-то недоставало. И разница-то совсем неочевидная. Всего одну крохотную деталь изменили, на которую и внимания обратить не получалось никогда, да и теперь не получается, а всё равно выглядит всё вокруг как будто немного иным, зловещим даже. Или, может, всё дело в нём, в Жоре? Или это он будто бы вышел оттуда не весь, не полностью. Гадкие мысли. Точно клопы они по всему ему поползли, заставляя дрожать и изворачиваться. Дворовой, точно одержимый, стал вдруг исполнять странный шаманский танец, пребывая не в силах понять природу происходящего с ним. То ли смерть, то ли перерождение. То ли болезнь, то ли наоборот исцеление. В глазах опять всё стало расплываться и сливаться в одну липкую коричневую массу, в которой кое-где лишь белые пятна пробивались. Скоро их стало так много, что они превратились в одну большую вспышку света, которая окончательно ослепила Дворового.

Очнулся он около лестницы, ведущей на улицу. Дверь была закрыта, но не заперта. Жора видел, как её расшатывали порывы ветра, будто какой-то злой и пакостливый человек стоял за ней и всё подгадывал момент, чтоб лицо своё гадкое в щель втиснуть и посмотреть на Жору злорадно и свысока. Но ничего такого не произошло. Встав и отряхнувшись, Дворовой оглядел подвал и заметил, что ноги Падлы, всё ещё торчавшие из проёма, уходили в него всё глубже. Сами собой. Он смотрел на них завороженно, но не так, как делают это, стоя напротив шедевров живописи, а как глядят обычно дети на плавящегося под солью червя или радужные разводы в луже. Жора почти не шевелился, пока бездыханное тело медленно вползало во мглу коридора. Как только оно полностью там исчезло, Жора, уверенный, что таинственная эта пропажа ему лишь почудилось, пошёл домой.

Почти уже добравшись до своей квартиры, Дворовой, боковым зрением заприметив около неё черное пятно, едва не отдал Богу душу. Мысль о том, что Падла, жаждущий мести, вернулся с того света, прострелила ему голову и разнеслась по всем его членам тела, заставив их дрожать. Но пятном тем оказался другой человек. Кирилл сидел на верхней ступени и с кислой от ехидной улыбки физиономией смотрел на возникшего перед ним брата. От гостя разило перегаром. В одной руке его была зажата непочатая бутылка водки, а рядом лежала спортивная сумка, по всей видимости, доверху набитая.

– Впустишь? – с почти нескрываемой претензией сказал брат. Дворовой неохотно кивнул и, помешкав пару секунд, вставил ключ в замок. Войдя в квартиру, Кирилл небрежно бросил сумку у входа, а сам пошёл на кухню.

Вечно он всё портил. Вечно Жора из-за него вынужден терпеть какие-то лишения, выглядеть второсортным, необязательным, да и попросту не очень умным парнем. Жоре не хотелось ни что-то спрашивать, ни утверждать. Он вообще не знал наверняка, должно ли и могло ли его беспокоить происходившее сейчас с его братом, приперевшимся среди ночи с кулем вещей на плече. Он лишь хотел поскорее лечь спать, чтобы всё прояснить. Чтобы растерять в ночных странствиях все свои истерзанные за день мысли, обменять их на чудные истории, всматриваясь в которые, вовсе не обязательно отдавать себе отчёт в их состоятельности и разумности. Где-то там, меж них или даже в самом их центре обязательно, словно Богиня Афродита, вышедшая из морской пены, возникла бы Софья Васильевна. Теперь она часть его. Больше они не были по отдельности. Эта мысль грела, успокаивала, убаюкивала. Там, во сне он смог бы ощутить их единство в той степени, как он сам того желал. Там они, подчинившись вязким потокам мистических стихий, непременно сплелись бы в акте, для обозначения которого любое, используемое простыми смертными слово, было бы неполным и даже ничего не значащим. Мир без слов, наверное, был бы прекрасен. Да и зачем они нужны, ведь мир навсегда останется для человека до конца непознанным. Необъятным. Обозначить его сполна всё равно не получится. И пока Дворовой, смывая с рук в ванной подвальную грязь, размышлял об этих духовных абстракциях, родственничек его, вероятно, уже облапал своими похотливыми ручищами чудо-машину. Вспомнив, что брат остался один на один с телевизором, Жора ринулся на кухню, дабы только не посвятить ненароком Кирилла в курс событий, о которых ему знать не следовало. Но брат просто сидел на табуретке, опёршись спиной о стену и закрыв глаза. Было непонятно, спал он или лишь пытался поймать то самое ощущение хотя бы мнимого, но комфорта, которое когда-то дарил ему этот дом на протяжении почти двадцати лет.

– А помнишь, брат, на этой стене раньше календарь висел, – сказал Кирилл, не открывая глаз. – Там бабища ещё пышногрудая такая, в бикини стояла, с сиськами навыкат. Азиатка. Мать откуда-то притащила. А я всё думал, зачем она этот календарь туда повесила. Всё стеснялся смотреть даже на тёлку эту. А когда год закончился, мать эту часть, на которой сам календарь был, обрезала, а картинку оставила. И я, представляешь, до сих пор гадаю, что это за дичь такая ей в голову втемяшилась. С календарём этим.

Жора отключил телевизор от сети и убрал его под стол, на который тут же выставил две старенькие рюмки из резного стекла.

– Закуски у меня, правда, нет никакой, – принялся оправдываться Дворовой, усаживаясь супротив брата на расшатанный табурет и рассчитывая на то, что без закуски гость надерётся быстрее и тем скорее отправится спать. Ну или, на худой конец, пойдёт дальше творить свои пьяные дела где-нибудь подальше от Жориного дома.

– Да ты садись, братец мой! Ну и что, что без закуски. Главное, что все свои тут, правда же? – улыбка расползлась по лицу Кирилла, словно кто-то потянул за шов, до того момента делавший её тугой и едва заметной.

– Да какой же я тебе братец? Откуда столько нежности-то?

– А я тебе скажу. Притча такая есть. Про женщину, мужа еёшнего, сына и брата. И этого, как его, – тут Кирилл громко икнул, – Чингисхана! Он ей сказал однажды: «двоих убью, одного помилую». Выбрать, мол, ей надо было, кого в живых оставить. Она брата и выбрала.

– Почему?

– Да хуй её знает. Дура, видать! – Тут Кирилл громко засмеялся, налил себе рюмку и тут же её опустошил, закинув голову наверх. – А ты чего шарманку-то эту домой притащил? Скучно стало? – спросил гость, заглянув под стол. – А помнишь, как ты матери такой же ящик приволок, а она его смотреть не стала. Мол, то экран маленький, то громкость тихая, то тихость громкая. То лучше пойти к соседке посмотреть, с ней хоть поговорить можно.

– Да не так всё было!

– А чего не так? – Кирилл засмеялся. – Всё так! Ты, Георгий, по этой части мастак был – всегда знал, как мать на нервы вывести. А я, сказать по секрету, даже радовался. Вот проорётся она на тебя, так на мне уже не срывается. И как шёлковая. Сразу благодать в семье такая устанавливается, что аж тошно. Хоть опять тебя на рожон бросай.

– Мда, всё время тебя слушала. Даже когда ты виноват был. Всё равно я как будто крайний. И подарки твои ей всегда нравились. Даже когда какую-нибудь хуёвину с морковиной дарил. – Жора наполнил свою рюмку до самых краёв и медленно, стараясь не проронить ни капли, поднёс её ко рту. А выпив и сквасив тут же лицо, продолжил. – А помнишь, как ты картину на помойке нашёл и в дом принёс, сказав, что стопку журналов старых на неё обменял?

– А как же! Мы с тобой ещё потом договорились, что если вдруг матушка разозлится, то мы скажем, мол, твоя идея, – Кирилл продолжал заливаться смехом. – А ты, дурачок, согласился же. Как должное принял. Я с тебя хуею просто, братец! Зато ты вспомни: ты же неделю дулся, когда я микроволновку купил. Даже не прикасался ещё к ней демонстративно. Мать в микроволновке этой всё готовить начала. И пельмени варила и омлеты всякие. И всем родственникам потом и соседкам уши прожужжала, какой я у неё путёвый вырос. Так радовалась, будто никакие мужики до того ей ни цветов не дарили, ни комплиментов не делали. Мы у неё, брат, единственной опорой были.

– Ага. Только ты, сколь помню, всё по вечерам угонял куда-то на велосипеде своём, когда отец ушёл от нас. И мне все её слёзы да истерики слушать приходилось. А она так заливалась, ты бы слышал. Вот точно бесы из неё выползали тогда.

– Так ты же старший, брат! Кому ещё было её успокаивать? Или ты меня всё великом этим до сих пор попрекаешь? – Кирилл осушил две рюмки подряд.

– Не попрекаю. Завидую. Мне такой роскоши в своё время было не видать. Всё у пацанов просил покататься. Иногда у девчонок даже. Стыдоба!

– А ты не завидуй. Всё равно недолгая радость была. Столько лет прошло, а мне до сих пор обидно, представляешь? Кто его угнал тогда? То ли Падла, то ли Колян Борзый. Да и не узнать уже. А ты, брат, не завидуй. И не ревнуй. Ты понял? А мамка, она ведь всё это тебе почему говорила? Ну правильно! Чтоб тебя позлить или научить чему-то. Мол, ты хоть и старшой, а такой безалаберный, инфантильный. Тебе ведь сколько шансов в жизни дано было. И ты всё прое… – Кирилл махнул рукой и снова потянулся за водкой. – Ты же сыщиком стать хотел? Вот, а чего не стал?

– Я хотел? Да это ты сыщиком стать хотел! Чтоб как в фильмах тех, американских, старых. За бабами следить расфуфыренными.

– Да! Точно, я! А ты там своей самодеятельностью всё увлекался. Слушай, ну вот за это я тебе, братуха, благодарен! И ты подумай только. Тебя не взяли, а меня взяли! – На этих словах Кирилл принялся по-театральному размахивать руками, а голова его стала раскачиваться, будто на пружинке прикреплённая. – А я же просто тебя поддержать пришёл. Думал, вот какой у меня брат крутой. В ДК выступать будет! Мы на него будем ходить смотреть. А всё наоборот вышло! И интересно-то как получилось. Вот меня тогда заметили, в оборот взяли и вот я в эти самые ДК спустя двадцать лет уже на приёмы езжу. Чтоб им пусто было принимателям этим… Но зато про тебя-то я не забыл. Да ты не воняй! Вижу, уже хочешь мне рот заткнуть возражениями своими гнилыми. Я же тебя пристроил в нормальное место. Ну, не «Газпром», да. Но платят-то тебе нормально, знаю. Можешь даже не спорить. Васильевна тебе премии постоянно выписывает. Так что, ты держись, брат, за то, что есть! А то к говновозам своим опять вернёшься однажды.

Жоре хотелось зажмуриться от этих гадких слов, спирта в которых было куда больше, чем правды. Он смотрел на приблизившееся почти вплотную к нему лицо брата и думал о том, что тот состаривается быстрее, чем Жора. Кожа над его веками, казалось, была налита свинцом и почти закрывала глаза, как бы Кирилл не силился их выпучить. Жоре даже захотелось поставить эксперимент: просунуть под эту хорошо уже так отвисшую кожу монетку и посмотреть, насколько глубоко та войдёт.

Наверное, людей изнашивают семейные трудности. В этот момент Дворовой почти искренне обрадовался тому, что не имеет ни жены, ни детей. Сейчас он был избавлен от всех этих тонкостей детско-родительских отношений; методов воспитания, специально разработанных чуть ли не в военных лабораториях; бесконечного, утомительного выстраивания личных границ и этой всепоглощающей ответственности, что подменяет собой хоть сколько-нибудь возможную радость от пребывания в обманчиво гордом звании семьянина.

– А Воробушков, оказывается, не пидарас вовсе, – сам не понимая зачем, сказал Жора.

– Да? Откуда знаешь?

– А я сквозь стены видеть могу. – На полном серьёзе заявил Дворовой. – У него там, правда, другое отклонение. Похоже на то…

– Отклонение? А ты чего, врач? А кто сейчас здоровый-то? Нет таких. Все с червоточинкой. Тлёй проеденные. У нас у Валерыча брат двоюродный спасателем работает. Работал, царство небесное. Подстрелили позавчера. Может, слышал? Он группу ребят своих собрал, и они к мэру бывшему заявились с автоматами в руках. Половина там так и осталась лежать у ворот. А ещё у нас Палыча повязали на той неделе. Ты представляешь, по пьяни мужик хуйню написал. Написал и забыл. А теперь всё, экстремист! У каждого, брат, секреты свои за пазухой. И держать их надо глубоко и далеко, чтоб ни одна гадина о них никогда не узнала. А не то потом хоронить придётся либо гадину эту, либо себя. Вот у тебя, брат, есть секрет какой? Давай колись. А то я с тобой полжизни прожил, а как будто не знаю совсем.

– Да нету у меня ничего за пазухой, – Дворовой сглотнул слюну.

– Врёшь! У всех есть. У меня вот есть.

– И что же? То, что от жены гуляешь? Так это ни от кого не секрет давно.

– Да ты дослушай! – вспылил брат. – Ты меня у себя приютишь, а? Я на полу посплю, ты шибко не суетись. Повздорили мы с ней сильно. Не могу я больше так, понимаешь? Совсем мы чужие. И я же всегда знал это, понимаешь? Ещё когда спать с ней начал, уже тогда понимал, что-то тут не так. И терпел всё, терпел. Думал, ну вот щас сынишка родится, так всё изменится. А теперь думаю, вот сынишка школу закончит, так точно уйду. А теперь и того выжидать уже сил нет. – Кирилл схватил бутылку и, допив её содержимое из горла, прикрыл ладонью глаза, точно готовясь зайтись слезами. Затем, звучно выдохнув и стряхнув с себя тем самым остатки всякой чувственности, уставился на Дворового и начал говорить ему как бы в упрёк: – А я Поражаюсь тебе, братка! Такая у тебя жена была красотка, а ты её даже удерживать не стал. И чего тебе не хватало? Ну да, стерва, есть такое. Так это же, потому что она человека из тебя сделать хотела.

– А не надо из меня делать никого. Я уже есть. И был всегда. А кому не нравится, пускай считают, что нет меня. Не для них рождён! Ты-то сам хорош!

– Осуждаешь, стало быть? Да я Нателлку, может, и люблю. Еще. Пока. Но у нас у всех мужиков ведь так: любишь одну, а хочешь другую. Постоянно хочешь. И так её и этак. И в зад, и в перед. И меж сисек, и раком, – Кирилл стал говорить взахлёб, почти выплёскивая слова и чуть ли не имитируя семяизвержение. Его глаза налились похотью и страстью не человека, но зверя, готового вот-вот напасть и упивающегося собственным неоспоримым превосходством. – Я из этой девочки бы все соки выжал. Да я бы потом её и сам бросил. Через годок другой. Ты бы видел её эти, – мужчина выставил руки, изображая, будто держит в них что-то круглое, – яблоки. И характер у неё такой – вот как мне нравится. Я люблю, чтоб как взвизгнет, так аж волосы во всех местах дыбом вставали. Я знаешь, как завожусь тогда. А Нателлка, она только исподтишка всё. Зато строит из себя хозяйку да интеллигентку в пятом поколении. Уу, сука!

Так они проговорили ещё час. Кирилл продолжал изливаться откровениями. Рассказывал о том, какое порно смотрит его сын; сколько денег администрация отмыла с последнего дня города, а также поведал обо всех своих бизнес-планах, за которые его высмеивает благоверная. Попутно он всё журил Дворового за несообразительность и безынициативность. А Жора лишь покорно слушал, изредка похихикивая и ещё реже вставляя неубедительные, но, как он сам считал, мудрые замечания, которые всё равно оставались без внимания. И всё же в словах брата была какая-то истина. Она была блёклой, и маячок её будто бы был неисправен, побиваясь на манер азбуки Морзе через плотную и колючую путаницу мыслей Дворового. А когда слова начали рассыпаться, не долетая притом до ушей обоих собеседников, Дворовой повёл брата в гостиную, держа его на себе. Он усадил Кирилла на диван, а сам принялся искать тряпьё, которое можно было устелить на пол, дабы обеспечить своему родственнику полноценный ночлег. Но пока он это делал, Кирилл принял горизонтальное положение и засопел на диване.