Алексей Доброхотов
Повесть о Шести Сотках
– Может, ничего… Может, так, в гости едут… – с надеждой в голосе, успокаивая больше себя, чем жену, предположил он
– В гости так не едут. О гостях заранее договариваются, – отрезала Екатерина Петровна, – Откуда ей знать, что мы дома и можем ее встретить? Может, мы на даче сидим? Тогда что? Три года не была и вдруг нате… такое. Что нам подумать?
– Ну, во всяком случае, жива, едет. Приедет – расскажет. Чего зря голову ломать? – заключил Тимофей Иванович, – Пойду, кусты прорежу. До шестнадцатого еще три дня.
Екатерина Петровна, сварив из того, что было, немудрящий обед, вскоре засобиралась и уехала, забрав полное лукошко спелых ягод и оставив Тимофея Ивановича в одиночестве пережидать отпущенное до встречи время.
* * *
Спустя день приехал сын Федор, лохматый, небритый, угловатый с опухшим, помятым лицом, словно после большой попойки.
За свои тридцать с небольшим лет он не сильно преуспел в жизни. С трудом закончив среднюю школу и, сполна отдав дань государственному авторитету, пошел по стопам отца на производство, где довольно хорошо освоил сварочное дело. Но в передовики не выбился, не хватило терпения. Переметнулся в частный сектор бурно развивающихся кооперативов. Женился. Уговорил родителей разменять трехкомнатную «брежневку», загнав стариков в маломерную «хрущевку» и выгадав себе небольшую комнату в перспективной коммуналке, которую вскоре оставил жене с сыном, примкнув, на подъеме трудового успеха, к легиону бескомпромиссных борцов с неистощимым наследием «Зеленого змея». Стараниями матери долго лечился. Женился во второй раз. Но за неимением постоянного жилья, снова упал на родительскую шею. Три долгих года поскрипывал по вечерам продавленной раскладушкой в углу за шкафом, пока, наконец, не нашел себе служебной комнаты в общежитии картонажной фабрики.
– Здоров, батя, как жизнь?
– Твоими молитвами, – ответил Тимофей Иванович, вопросительно глядя на сына, не сильно баловавшего его своими посещениями и участием, – Какими судьбами?
– Да вот, приехал… – стыдливо опустил тот глаза.
– Чай пить будешь?
– Давай.
Мужики молча прошли в дом, сели за стол, звякнули чашки.
– От сестры что или как? – первым спросил отец.
– Да, по делу я… – нервно теребя в руках ложечку, ответил сын, явно подбирая подходящие слова из своего не слишком богатого лексикона для изложения стоящей перед ним задачи.
– Я, понимаешь, жениться снова хочу, – наконец выдавил он из себя и вопросительно посмотрел на Тимофея Ивановича, ожидая реакции.
– Ну, и Бог в помощь, – благословил отец, с явным облегчением, – Когда свадьба?
– Заявление подали. Через месяц.
– Привел бы невесту познакомиться.
– Само собой.
– Что ж один приехал?
– Не может она. Работает.
– А ты ж что?
– А я в отгулах. Не в общаге же спать. Решал вот тебя навестить.
– Ну и хорошо, что решил, – облегченно вздохнул отец, – Мне как раз надо бревно перебросить. Вдвоем сподручнее.
– Да бревно что, – махнул рукой сын, – бревно мелочь. Нам вот жить где-то надо.
– Она что, приезжая?
– Ко мне в общаге татарина подселили. Где жить-то? С татарином нельзя.
– Семейным комната полагается, – уточнил отец.
– Полагаться-то полагается, – ухмыльнулся Федор, – Только в общаге-то, что за жизнь?
– А у нас как?.. Сам знаешь…
– Вот я и говорю. Жилье покупать надо.
– Так покупай. Работаешь как-никак. Деньги должны быть.
– Много на эти деньги купишь. Мы с мамой сообразили, что нам добавить надо.
– Чего добавить?
– Тыщь пять баксов. Тогда как раз хватит. На комнату.
– Откуда ж их взять?
– Так вот отсюда. На кой тебе эта фазенда? Как раз и хватит. Вот… – заключил сын и залпом выпил остывшую чашку чая.
У Тимофея Ивановича гулко застучало в висках.
Ругаться с Екатериной Петровной все одно, что плевать против ветра. Но воспитывать сына дело совсем другое, даже если тому далеко за тридцать. И если Тимофей Иванович не обломал об спину своего отпрыска березовую жердину, то только благодаря тому, что больше года не видел его наглой рожи. Зато простыми словами и совсем не педагогичными выражениями он в доступной, можно сказать, народной форме объяснил сыну всю неправильность сделанного им предложения.
Впрочем, Федор долго выслушивать объяснения не стал и поспешил закончить неконструктивную дискуссию, гулко хлопнув входной дверью. А стрик еще долго нервно ходил вокруг грядок и ругался в адрес неблагодарного потомка, уносившего ноги обратно в город со средней скоростью пригородной электрички.
* * *
Суббота выдалась пасмурной. С утра вяло накрапывал мелкий дождь. Небо сплошь затянули белесые облака.
На соседний, по весне проданный участок тихо заехал блестящий от воды внедорожник «Лэнд Крузер». Из него вышел маленький толстенький человечек. Раскрыл над головой большой черный зонт. Хлопнула дверца.
– Здравствуйте, Тимофей Иванович, – раздался слащавый голос из-за калитки, – Я ваш новый сосед, Александр Яковлевич. Будем знакомиться.
– Здравствуйте, – только и успел ответил хозяин, как гость уже оказался на пороге его дома.
– Погода сегодня пасмурная, не правда ли? – блеснул он золотыми очками, пытаясь протиснуться на веранду. Ему это удалось. Тимофей Иванович не ожидал подобной бесцеремонности и оказался слегка прижатым к стенке новым энергичным соседом.
– Дождит, – согласился Тимофей Иванович с некоторым раздражением. Не понравился ему как-то сразу новый сосед. Что-то в нем было неприятное.
– А это у вас что, кухня? – поинтересовался Александр Яковлевич, одновременно закрывая большой зонт и крутя круглой головой во все стороны, – Очень миленько. Сами печку сложили? Да? Хорошо сложили. А там у вас что? Водогрей?.. Какая прелесть! Такой водогрей редко где можно встретить. Отличное решение. Работает?
– Работает.
– Можно попробовать?
– Я еще печку не топил. Только собирался, – ответил Тимофей Иванович, которому лесть гостя прошла босичком по сердцу.
– Жаль. Истопите, позовите. Очень хочется посмотреть, как работает. Договорились? А там что, комнатка? Не большая, но уютная, – с порога кухни гость обвел оценивающим взглядом убогую обстановку и обернулся к хозяину, скромно продолжавшему стоять на веранде у входа, – Хороший у вас домик, Тимофей Иванович. Оценивать его не пробовали?
– Нет. Не пробовал. Ни к чему было.
– Жаль, жаль… Могу предложить вам за него пять тысяч долларов. Как вам мое предложение? Согласитесь, цена более чем хорошая, – Александр Яковлевич выжидательно замер.
– Спасибо. Не продаю, – сухо ответил Тимофей Иванович.
– Что ж, не буду настаивать. Чайком с дороги не угостите?
– Печку не топил, – раздраженно ответил хозяин, – Греть не на чем.
– А газ, кончился? – указал гость на газовую плитку.
– Кончился, – тут же соврал Тимофей Иванович.
– Жаль. Очень жаль. Но ничего. Как печку истопите, обязательно позовите. У меня есть замечательный чай. Из Сингапура. Вы такой, уверяю, никогда не пили. Изумительный аромат. Сказочный. Ваш кипяток, моя заварка. Договорились? Очень хочется посмотреть, как это работает, – гость ткнул розовым пальчиком в железный бок водогрея, – Не прощаюсь. Еще увидимся, – подхватил зонтик и выскользнул на улицу.
Тимофей Иванович стоял и обалдело хлопал глазами.
«Не надо мне его чая. Свой не хуже. Хорош гусь…», – подумал он, сплюнул на пол и пошел заниматься своими делами. Завтра надо ехать, дочку встречать.
Однако ближе к полудню, как грибок из под дождя под своим черным зонтиком, новый сосед опять нарисовался на пороге.
– Чаек принес, как обещал, – слащаво улыбнулся пухлыми губками, – Печку еще не истопили?
– Нет. Закрутился совсем. Потом истоплю. Вечером, – соврал хозяин.
– Ну, ладно, ладно. Не буду отвлекать. Чаек возьмете? Попробуете, еще попросите. У меня много. Для вас отложу.
– Спасибо, – сухо поблагодарил Тимофей Иванович и счел за благо принять дар. А то ведь не отвяжется.
– Так не забудьте про водогрей, – напомнил Александр Яковлевич, снова растворяясь в дожде.
Старик бросил преподнесенный пакетик на полку, налил себе своей настоящей крепкой заварки, выпил и решил ехать сегодня. Быстро собрался, закинул за плечи рюкзак, закрыл дом и пошел к станции.
Не успел он дойти до поворота на шоссе, как его догнал черный «Лэнд Крузер».
– В город собрались? – приветливо выглянул из окна сосед, – Могу подвезти.
– Нет. Спасибо. Не надо, – махнул рукой Тимофей Иванович, продолжая идти.
– Да вы не стесняйтесь. У меня машина широкая. Места много. Всем хватит. Доедем быстро. Мне все равно туда же, – настаивал Александр Яковлевич.
– Не надо. У меня еще дела в деревне. Езжайте. В другой раз, – снова соврал старик и свернул в сторону совхоза.
«Вот лист банный, – выругался про себя, когда машина с навязчивым соседом скрылась за поворотом. Постоял минут десять на дороге, развернулся и пошел к станции быстрым шагом. Только-только успел к электричке.
Вторая сотка
Дежурный по роте старший сержант Сергей Головин с наслаждением вдохнул запах свежевымытой казармы. Он любил этот незамысловатый аромат настоящей жизни. Ему нравился стройный ряд заправленных коек, матовый блеск надраенных пряжек, глухой скрип армейских ботинок, грубая плотность пятнистого камуфляжа, покатая упругость накачанных мускулов, пленительная тяжесть снаряженного магазина и холодная сталь отточенного ножа. Он уважал своего немногословного командира, впитавшего в себя гарь Афгана и Чечни, и презирал всякого призывника, насильно втиснутого в его узкий мир бездарными офицерами далекого военкомата. Особенно он не терпел пустозвонов и хохмачей, своими приколками плюющих в душу армейскому братству. Таких с первых же дней он ставил на рога, оттягивал через санчасть, доводил до ручки. К таким он относился без жалости. Они вторгались врагами в его маленькую мужскую жизнь. Их оскорбительные шутки выводили из себя и если бы ему дали приказ, он бы без содрогания вырезал бы их всех ножом, как баранов.
Но Миша Локин этого не знал. Он полагал, что в армии оказались такие же жертвы жизненных обстоятельств, как и он. Вся вина их заключалась в том, что им пришлось родиться на свет мальчиками, за что теперь приходилось отдавать дань бездушному государству двумя годами своей бесценной жизни. С детства он слыл пластичным и жизнерадостным, обладал хорошим голосом и слухом. Ему прочили поступление в театральное и блестящее актерское будущее, но правда жизни заключалась в том, что помимо способностей необходимо иметь связи. Без них надежда на успех – дело весьма сомнительное. Из двоих претендентов на одно место предпочтение всегда будет отдано тому, кто стоит ближе. Поэтому Миша оказался здесь во второй роте отдельного батальона внутренних войск, отвечающего за охрану стратегического объекта. Его обрядили в мешковатую форму, заковали в кирзовые колодки и выбросили в промозглую утреннюю хмарь на бетонный плац, выколачивать строевыми фигурами из мягкого тела человеческую индивидуальность.
Когда два новобранца осеннего призыва – Миша Локин и его собрат по несчастью азербайджанец Рашид Расумбеков – не чуя под собой ног, вошли в казарму скинуть тяжелые измотавшие душу шинели, старший сержант Головин как раз принимал работу дневального и собирался идти на кухню снимать пробу. Отдав короткое распоряжение относительно пыли на подоконниках, он резко развернулся на каблуках и его взор воткнулся в зияющую дорожку черных грязных следов на оттертом до блеска дощатом полу.
– Какая сука! – в сердцах воскликнул он и увидел двух новобранцев безмятежно вешавших на место свои длинные не по росту шинели, – Эй, салабоны, вы оба, ко мне!
Первая встреча со старшим сержантом не оставила в памяти Миши приятных воспоминаний. Они сблизились, как два полюса, моментально породив каскад ослепительных искр. Они словно встретили друг друга после долго блуждания в пелене прошлых жизней, и нечто существующее в подсознании на уроне запредельного информационного поля сразу опознало противника.
– Ты что, гад, охренел, да? – возмутился дневальный по роте ефрейтор Мухин.
– Извини, я не нарочно, – улыбнулся в ответ Миша, понимая, что и в самом деле несколько не хорошо получилось.
– Ни хрена себе, извини? – обалдел от такой наглости Мухин, и, глядя на Головина, добавил, – Он, что себе позволяет, в натуре, а?
– Ребята, я сказал, извини. Грязно на улице. Нам на занятия спешить надо. В другой раз я помою. Были бы тапочки, одел бы. Но тапочек, увы, нам не выдали. Тяжело нынче в армии с тапочками. Не на все хватает бюджетных ассигнований. Но реформа армии ширится. И скоро каждый солдат получит от Президента мягкие тапочки. И тогда наша армия, безусловно, обретет человеческое лицо, – сдержанно пошутил Миша, искренне полагая, что на том инцидент вполне может быть исчерпан.
– В гробу тебе наденут тапочки, – сухо ответил Головин и одним коротким ударом отправил шутника под ближайшую койку, – Что стоишь, чурка? – взглянул на Рашида, – Швабру в зубы и драить до блеска. Бегом!.. Ну, ты, хлястик, – снова надвинулся на Локина, – Чего там возишься. Морду вылизывать потом будешь. Схватил ведро и бегом за водой. Выполнять!
После такого краткого, но емкого объяснения пререкаться смысла не имело. Легче исполнить.
Спустя полчаса, когда пол снова заблистал первозданной чистотой, каждый старатель получил свою порцию дополнительных затрещин – сначала от дежурного, потом от дневального ефрейтора Мухина, затем от командира отделения сержанта Скворцова, сурово отчитавшего за опоздание на учебу. Вынужденное перемывание пола в казарме, к удивлению Миши, не нашло в нем должного понимания. Зато самовольное оставление строя, грубое нарушения формы одежды, в совокупности со свинством, тупостью и разгильдяйством, свойственными всем новобранцам, подняли такую волну негодования, что под конец каждому выдали по три наряда вне очереди и по увесистому пенделю для ускорения выполнения команды командира. В результате пришлось снова бежать в казарму, разуваться, облачаться в зимнее обмундирование и затем потеть в нем до самого вечера.
На наглый Мишин вопрос можно ли не носить шинель в теплую погоду, обращенный в нарушение устава непосредственно к командиру взвода лейтенанту Голощекину, последовал весьма краткий ответ типа «солдат должен стойко сносить все тяготы службы», а также дополнительная трехкилометровая пробежка вокруг плаца с обязательным проползанием под трибуной, незамедлительно полученная от отца-командира сержанта Скворцова в воспитательно-разъяснительных целях и заменившая собой перерыв в занятиях.
После обеда снова прошли строевые занятия, как нельзя лучше выбивающие дурь из мягкого тела новобранца. Повороты, развороты, отработка строевого шага, подходы, отходы, движение в шеренге. И все это под солнцем, в жаркой шинели, с пудовыми сапогами. До самого ужина. Не смея возразить, ответить, отказаться. После этого чувствуешь себя совершенно опустошенным, выжатым, выпотрошенным. Глухой оболочкой, мешком с костями, куда хочется забросить теплой каши, растянуться на койке и уснуть.
* * *
Свой призыв в армию Миша воспринял как некую игру в патриотизм. Слишком много вокруг витало театрального, показного, высокопарно восторженного, одобрительного. Постепенно, по мере удаления от дома, оно растворялось, превращаясь в тускло зеленое, болотное, гнилое, равнодушно жестокое существование под стать цвету той формы, что теперь облачала его тощую фигуру.
С первых же минут пребывания в казарме Мише заявили, что он больше никто. Что он может забыть все, что осталось там, на гражданке, ибо ничего этого больше нет, а есть только сержант, и он теперь все: бог, царь и совесть. И не потому, что он выдающаяся личность по совокупности духовных и интеллектуальных качеств, а потому, что имеет «лычки» на погонах, которые салобон если когда и увидит, то «только в гробу, если не станет таким же, как он отличным солдатом».
– Для этого нужно не много, – пояснил сержант, – четко выполняй команды и не скули.
Но чтобы так жить, надо иметь такую же примитивную организацию души, обратиться волком, уподобиться животному образу жизни, принять «закон джунглей» за основу основ своего существования.
Подобная перемена образа жизни произвела в душе Миши великое потрясение. Все, чем обладал он, все, что взращивал в себе с такой любовью, здесь оказалось никчемным обременением. Все духовные ценности, все интеллектуальные обретения неожиданно превращались в пустой звук, в дурной дух, исторгаемый его чревом нашпигованным перловой армейской кашей.
Жизнь раскололась. Прошлое кануло в перламутровую даль, раздавленное кирпичной стеной гарнизонной ограды.
Будущее разломилось на четыре длинных ломтя, обозначенные в календаре красной датой вожделенного «дембеля» и каждый из них предстояло прожить по своим правилам. Первые пол года он будет «духом» или «салабоном», самым бесправным и притесняемым человеком в части. Но после первого же дембеля поднимется на ступень выше и, как «молодой» обретет некое подобие человека. На смену ему с весенним призывом придут новые салаги или салабоны, и он сможет «учить» их по закону старшинства. Потом, еще через полгода он возвысится до высот «черпака» и получит массу вольностей и привилегий. Затем, еще через полгода, получит, наконец, человеческое лицо, став «дедом» или «стариком», а после приказа – возвышенный статус «дембеля», полубога.
Пока же: подъем, построение, пробежка, построение, завтрак, построение, учение, построение, обед, построение, лопата, построение, ужин, построение, маршировка, построение, отбой и снова учение, но не воинское, а на послушание, самое унизительное, изматывающее, на само выживание. И так изо дня в день, за месяцем месяц. И никого не интересует что думает, как к этому относится и какое имеет настроение последний бесплотный дух – никчемный салабон. Он наглухо вбит в бездушную армейскую плоть и должен с твердостью шурупа принимать приказы и послушно вдавливаться в строго заданном направлении. Иначе довлеющая над ним машина бездумно сорвет богом заданные пределы непротивления неизбежному злу.
Из различных источников Миша выяснил, что содержание службы заключается в том, что он один раз в трое суток будет заступать на пост и караулить шлагбаум, какую-нибудь металлическую дверь или участок ограды, с тем, чтобы своим мужественным телом и неусыпным оком поставить железный заслон на пути диверсантов и вражеских лазутчиков. Для этого ему выдадут автомат с боевыми патронами, зимой дубленку, а летом шинель. Спать ему предстоит не больше четырех часов в караулке, нужду справлять только после смены, питаться сухим пайком. Но главное он будет один на один со всеми врагами, и полагаться сможет только на себя. Ибо его пост и есть то самое вожделенное место, та дырка куда непременно будут стремиться пролезть вездесущие шпионы и коварные террористы. Распознать их не составляет особого труда. Каждый, кто не знает пароля или не имеет специального пропуска и есть то зловредное лицо, которое надлежит незамедлительно и беспощадно пристрелить прямо на месте.
– Рубеж нашей обороны проходит через вас, – говорил взводный. – Каждый часовой должен помнить, что он стоит один на свету. Он виден издалека. За спиной Москва. Впереди мрак и неизвестность. Спрятаться некуда.
В какой-то мере он походил на поэта караульной службы, только очень маленького, скукоженного и мрачного. Но зачастую говорил весьма образно, особо подчеркивая ежеминутную готовность каждого бойца принять бой, а если придется, то и героическую смерть.
– Вы должны понимать, – поднимал он вверх не по-военному длинный, тонкий, как у музыканта палец, – что если не вы стрельните, то вас стрельнут. Третьего не дано. Вот, в прошлом году, в Калининградской области убили часового, такого, как вы. Ему бы еще жить и жить. Он стоял на посту. Вышли из леса двое. Он их окрикнул, но не успел применить оружие. Они подошли и убили его. Зарезали финским ножом, как собаку. Забрали оружие, и ушли в лес, обратно. Так-то вот. Банда. И у нас, может быть, банда. Потому, как населению известно, что мы стоим и здесь охраняем. Поэтому, если мамки хотят увидеть вас живыми, то стреляйте первыми. Потому как потом стрельнуть, может, и не сумеете. Или вот другой случай, с вашим товарищем – старшим сержантом Головиным. Стоял и он на посту. И тоже из леса вышел неизвестный. Так Головин не стал дожидаться, когда его убьют. Сперва окликнул, а не получив ответ, грамотно применил оружие. Сразил неизвестного. Потому как стоял на посту, и добросовестно нес караульную службу. За что был отмечен в приказе по части. И таких случаев я знаю много.
Если относиться к этим разговорам серьезно, то с ума можно сойти. Но в том, видимо, и заключается преимущество молодости, что она относится ко всему весьма легкомысленно. Слишком восприимчива в этот период душа к окружающей среде, слишком сильно физиологическое начало, что позволяет относительно легко ввергнуть неокрепшего юношу в бездну животных отношений, где принцип «убей первым» является основополагающим и определяющим законом жизни. Мускулистое тело жаждет испытаний, сознание, лишенное серой скуки школьных учений, требует остроты ощущений, новое взрослое общество обещает множество сильных впечатлений, независимо от последствий. Никто не думает о последствиях. Они будут там, где-то далеко, если вообще будут. Главное испытать эффект преодоления, выйти на грань, проскользнуть по струне над пропастью, пощекотать нервы смертью. Таинственная граница, разделяющая собой все, что есть от мрачной бездны ничто, позволяющая ощутить себя равным творцу жизни, сильнее любого магнита влечет к себе неокрепшие головы. И тот, кто прикоснулся к ней, кто переступил эту грань – становится в восторженных глазах молодости избранным, посвященным, мужественным. Авторитет смерти осеняет его, авторитет власти благословляет его, превращая из обыденного душегуба в призрачный кумир, во властителя слабых душ, воскуряющих фимиам на алтаре вечных страданий.
К числу таких авторитетов относился и старший сержант Головин. Ко дню зачисления Михаила в часть он являлся не просто старослужащим, но лицом, окутанным боевой славой. Темная история, имевшая с ним место осенью прошлого года, к этому времени обросла всевозможными домыслами и легендами. Впрочем, и он сам, и командование предпочитали поддерживать их, чем опровергать. Говорили даже, что он предотвратил крупный теракт, лично ликвидировал известного главаря боевой преступной организации, на которого безуспешно охотились спецслужбы различных стран на протяжении многих лет.
На самом деле никакого подрывника или террориста не было и в помине. Просто обыкновенный, грязный, заросший волосами бомж, к тому же тугой на ухо, промышлял сбором грибов в запретной зоне и случайно вышел на рассвете на его пост. Не то Головин сильно испугался темной, мешковатой фигуры, не то бомж не расслышал окрика часового, только случилось то, что случилось. После предупредительного выстрела в воздух, отмеченного в показаниях разводящего, последовала короткая автоматная очередь, прошившая нарушителя насквозь на расстоянии пятнадцати метров от поста.
За этот подвиг, после короткого расследования, Головину объявили благодарность, произвели в старшие сержанты и он, как человек по-настоящему нюхнувший пороха, из молодых тут же выпрыгнул в разряд старослужащих. Не по сроку службы, а по отношению к себе командиров и товарищей, безусловно признавших за ним ореол загубленной жизни.
* * *
Вечером, старший сержант Сергей Головин проводил традиционную теплую встречу стариков. В тихой каптерке, на мешках с чистым бельем, вокруг широкого стола сидели в полной мере обученные «защитники Отечества» и пили водку под разную снедь, принесенную из столовой услужливым черпаком ефрейтором Мухиным.
– Полгода бабу не видел. Бабу хочу… Хочу …, как медведь бороться, – поделился тяготами своей службы прыщавый ефрейтор Ломтев, угловатый парень, несуразно сложенный с излишне большой головой, покрытой не по уставу длинными редкими сальными волосами рыжеватого цвета.
– А почему непременно бабу? – поинтересовался сержант Рыльников, ширококостный, мордатый и раскрасневшийся от водки, в полумраке каптерки как нельзя лучше отвечающий своей звучной фамилии.
– Сегодня две салаги казарму топтали. Один черненький, другой светленький. Оба хорошенькие. Хочешь, познакомлю. У одного попка очень аппетитная, – дружественно пошутил Головин.
– Одного он уже опробовал, – подначил Мухин.
– Все лишь видел, когда тот на карачках ползал, пол вылизывал, – смутился прочему-то Сергей.
– Ладно, ладно. Одного хуком отправил в нокдаун почище Тайсона, – добавил дневальный, – Смазал чисто просто песня.
– Ну, расскажи, – заинтриговался Рыльников.
Головин вкратце обрисовал ситуацию.
– Салабоны наглые пошли, – резюмировал Мухин, – Хавальник открывают только так. Их учить и учить надо.
– А что, это мысль. Давай поучим, – живо согласился Ломтев, – Чего еще делать? Кому сегодня в наряд?
– Никому, вроде, – ответил за всех Головин.
– Так в чем дело? Муха, зови. Учить будем.
Мишу били не долго, и не очень сильно, так, для разогрева. Пошло в зачет ранее полученное. Зато Рашиду досталось больше. Во-первых, он азербайджанец, иначе говоря – чурка, что само по себе равносильно смертельному приговору, во-вторых, имел маленький рост и рыхлую фигуру, что невольно провоцирует на беспредел, в-третьих, он стал стонать и скулить, чего мужественный человек, достойный уважения, позволить себе не может. В общем, Рашида сразу определили в разряд «торчков», иначе говоря, признали полным ничтожеством. А таких не жалеют и оттягиваются сполна.
Под конец «праздника» Мухин и Головин содрали с Рашида штаны и пьяный ефрейтор Ломтев «опустил» его по полной программе, предусмотрительно заткнув рот грязной наволочкой.
– А этого давай в рот возьмем, – предложил Рыльников, указывая на загнанного в угол Локина.
– Хорошая мысль, – согласился Головин.
– Только посмей. Каждого ночью прирежу, – неожиданно для себя твердо проговорил Михаил, ощупывая в кармане перочинный ножик швейцарского производства. К немалому его удивлению это произвело впечатление.
– Не много ли на себя берешь, хлястик? – сощурил глаз старший сержант.
– Может его, того, загасить? – Ломтев большой рыжей клешней сгреб Мишу за грудки и хрустнул занесенным над ним кулаком.
– А что, ничего, вроде того, смелый салабон, – оценил Рыльников, ощутив в этом напуганном щуплом пареньке некое родственное проявление, – Портянки мне стирать будешь?
– Портянки стирать буду, – процедил сквозь зубы Миша, чувствуя как холодеют от страха ноги, – А тронешь, убью.
– Смотри не обделайся, хлястик, – усмехнулся Головин.
– «Хлястик» – классная кликуха, – одобрительно хмыкнул Ломтев, отпуская салабона, – Будешь «Хлястиком». Понял?
– Понял, – облегченно вздохнул Михаил, чуть не падая на пол.
Каким-то неведомым образом до него вдруг дошло, что именно здесь решается его судьба, и все будет зависеть от того, насколько твердо он сможет себя поставить. Не завтра, не при других обстоятельствах, а именно сейчас. Они, эти обожравшиеся ублюдки, испытывают ту допустимую глубину возможного ущемления, какую он им сейчас предоставит. И если сейчас он спасует, как Рашид, то дальше всегда так и будет. Если не допустит, то убивать не станут. Не для того они собрались.
– Понял, так повтори, – Ломтев явно провоцировал, затевая очередную игру с жертвой.
– Ну, «Хлястик». А почему так?
– Потому, что кончается на «у», – Ломтев заржал, довольный своей шуткой.
– Пусть буду я «Хлятик». Пусть буду стирать портянки, – медленно проговорил Миша, – Но кто меня тронет, тому не жить.
В тесной каптерке повисла душная пауза. Только зажатый между мешками Рашид тихо плакал, всхлипывая расквашенным носом.
– Ладно, иди стирай, – благодушно заявил Рыльников, стянул с ног пряные принадлежности и бросил их в лицо Мише, – Что б к утру были как новые.
– Скажешь кому… Сам знаешь, – пригрозил на прощанье Ломтев.
– Поиметь мы тебя всегда успеем, – напутствовал Головин, выпуская Михаила из каптерки, – И забери своего хлюпика. А то он нам тут все белье промочит.
Михаил довел Рашида до туалета.
Оба подавленно молчали. Говорить не о чем. Приткнулись к стене возле длинного ряда раковин. Подкапывали краны. Рашид тихо плакал. Михаил, бросив вонючие портянки в мойку, скрипел от злости зубами. Из самых глубин его души, доселе огорошенной столь радикальными изменениями в жизни, стали медленно подниматься черные все разъедающие пары ненависти. Словно проснулась в нем ранее неведомая первородная звериная сущность. Хрустнула когтистыми лапами, клацнула ощеренными клыками, сверкнула черными щелками безжалостных глаз и расколола окружающий мир на дичь и угрозу.
– Они просто звери, – произнес Михаил.
– Как я теперь буду жить? – всхлипнул Рашид.
– Чтобы здесь выжить надо стать зверем. Таким же, как они. Чем страшнее, тем лучше. Чтобы они сами боялись. Чтобы все боялись, – не то отвечая, не то продолжая свои размышления медленно проговорил Миша.
– Что я скажу братьям? У меня три брата. Все младше меня. Скоро им в армию. Как я посмотрю в глаза матери? Какой я теперь мужчина? Кто я теперь? Я опозорен. Мне нельзя больше жить. Весь род мой опозорен. Меня все презирать будут. Что я им скажу?
– Если они живут по звериным законам, то нельзя быть жертвой. Сгрызут. Поиграют и сгрызут. Сильнее не тот, кто больше. Сильнее тот, кто злее. А злее тот, кому терять нечего, кому наплевать на себя. Значит надо наплевать на себя. Тогда тебя бояться будут. Тогда жертвой станут другие. Ты больше не будешь жертвой. Ты станешь зверем. Сильным зверем. Страшным зверем, которого все станут бояться.
– Они звери. Они просто звери. Их надо резать, как шакалов. Я должен им отомстить. Я должен смыть свой позор кровью. Их кровью. Этих шакалов надо резать. Вех резать. Они не люди.
– Легко сказать стать зверем. А как им стать? У меня до сих пор колени дрожат. – признался Михаил, – Я в жизни ни разу ни с кем не дрался. Я даже не знаю, как это делать. Как можно, вот так запросто, подойти к человеку и ударить? Ни за что. Просто так. Ради потехи. Как они. Просто оттого, что нечего делать. Ударить и еще получить от этого удовольствие. Не знаю, смогу ли я так…
– Я ненавижу их. Я буду их резать. Как шакалов. Всех зарежу. Всех до одного. И первым убью этого рыжего. Этого, который… – на Рашида накатила очередная волна бессильной ненависти. Он потряс в воздухе кулаками и уткнулся лицом в колени, вздрагивая от душивших его слез.
– Если хочешь, могу дать тебе нож, – предложил Михаил, – У меня есть нож. Небольшой, но если правильно применить, то достаточный. Лучше всего по горлу. Как барана. Скоро они уснут. Я знаю койку Ломтева. Я тебе покажу. Если ты хочешь.
