Алексей Букалов
В зеркалах воспоминаний

Несостоявшаяся измена

Вообще-то мне было очень комфортно в журнале «В мире книг». Я об этом времени вспоминаю с большим удовольствием. Я встречался с очень интересными людьми, знал всё о книжных новинках и занимался Пушкиным – ездил на конференции, в Пушкинские горы, в Болдино. Это было очень важно, потому что у меня появился опыт академического прочтения Пушкина. Но я получал копеечную зарплату младшего литсотрудника. Конечно, подрабатывал – переводил итальянские фильмы, однако нужно было что-то более стабильное. И случай представился. Тоже благодаря Пушкину.

Я начал серьезно заниматься темой «Пушкин и Восток», изучать восточные сюжеты поэта. Две работы я написал по заказу журнала «Азия и Африка сегодня». Это был тоненький еженедельный журнальчик. И вот оттуда мне позвонил зам. главного редактора и сказал: «Алексей Михайлович, ваши публикации вызвали большой интерес. У нас появилась вакансия – заведующий отделом культуры. Мы хотели бы предложить вам эту должность». Я, наученный предыдущим горьким опытом, говорю: «А вы уверены, что меня утвердят на неё?» – «Такие вопросы решает директор института востоковедения Евгений Максимович Примаков. Подумайте, если можете получить его согласие».

На самом деле, я мог – через маму. Она дружила с его женой Лаурой, лечила примаковских детей, в том числе и старшего сына – Сашу. В 1981 году, в возрасте 28 лет, он трагически погиб от сердечного приступа. Это случилось в его дежурство на Красной площади во время первомайских гуляний. Ему стало плохо, а скорая помощь не смогла быстро приехать… Но это к слову.

Я вкратце объяснил маме свою просьбу, она прямо при мне позвонила Лауре Васильевне, та выяснила, что назавтра Евгений Максимович весь день в институте, и после одиннадцати я могу приехать. Замечательно. Я приезжаю в институт, к академику Примакову, прихожу в назначенное время. Он сидит за письменным столом, пишет. Когда я вошел в кабинет, он поднялся, пересел за маленький столик и по тбилисской привычке – он все-таки тбилисский человек – попросил принести сухофрукты. Мы сидели, разговаривали, он очень сердечно интересовался, как мама. Спросил, где я сейчас работаю, хотя прекрасно знал мою историю. Она была довольно широко известна, все-таки я был не совсем начинающим дипломатом. И наконец спросил, что меня к нему привело? Я объяснил, ожидая какой-то реакции. Он встал, давая понять, что аудиенция окончена, и сказал: «Алеша, а зачем вам это нужно? Спасибо, что зашли, большой привет маме». А несколько лет спустя, уже после горбачевской перестройки, когда я перешел в другой журнал – «Новое время» и занимался серьезными политическими вопросами, мы снова встретились с Евгением Примаковым. Теперь на международной конференции, где он выступал с докладом. Мне было поручено взять у него интервью. Я позвонил, назначили время. Он ответил на мои вопросы и, прощаясь, заметил: «Ну я же вам говорил»…

«В мире книг». События, встречи, люди

В журнале «В мире книг» у меня было много друзей, и каждый достоин отдельного рассказа. Среди них, конечно, Лев Михайлович Тимофеев, видный литератор, человек блестящий, умница. Он был диссидентом и правозащитником. Кстати, это он через общих друзей рекомендовал меня в журнал в тот трудный для меня момент, когда я никуда не мог приткнуться со своим «волчьим билетом». Сам он закончил Институт внешней торговли, был по профессии экономистом, но страстно любил литературу. Его жена Наташа училась в Рязани у Солженицына. Когда Лёва написал «крамольную» книгу, повесть-очерк «Технология чёрного рынка, или Крестьянское искусство голодать», Александр Исаевич сделал к ней предисловие. Книгу с этим предисловием отослали за кордон. Она была переведена на английский и итальянский языки, передавалась радиостанциями «Свобода» и «Голос Америки». Но к этому времени Лёва уже ушел из редакции. Будучи автором неподцензурных произведений и понимая угрозу ареста, он не хотел подвергать опасности товарищей по работе. Стал заниматься репетиторством, как и мой дед когда-то, готовил абитуриентов. По русскому языку и литературе. У них жил попугай, который временами выкрикивал «Тургенев», «Чехов».

В один прекрасный – нет, чёрный день в марте 1985 года нам из телефона-автомата позвонила его жена Наташа и сказала, что Леву забрали. Мы с Галей в это время собирались в гости к нашим друзьям Сенокосовым. Юра – очень яркая неординарная личность, ученый, философ, историк философии. У него в доме всегда собирались интересные люди. Вот и в тот вечер к нему приехали какие-то французские журналисты, их приятели, оказавшиеся проездом в Москве.

Лёвин арест взбудоражил друзей. У него осталась семья – жена с двумя дочками, старшая, Сонечка, художница. А вскоре забрали и Наташу, отправили в психиатрическую больницу. Девочки остались на попечении бабушки, её мамы. Но друзья не бросили опальную семью. Мы постоянно, как говорится, скидывались, Юлия Абрамовна Добровольская – она уже жила в Италии – собирала для девочек какие-то вещи, детскую одежду и присылала в Москву со своими друзьями.

Лёву по статье «Антисоветская агитация и пропаганда» приговорили к шести годам лагерей и пяти годам ссылки. В феврале 1987-го вместе с большой группой политзаключённых он был помилован и выпущен из лагеря. Когда Горбачев позвонил Сахарову и освободил его из горьковской ссылки, Андрей Дмитриевич ответил: «Спасибо за внимание, но я хочу вам перечислить людей, которые сидят по политическим статьям». И Горбачев сказал: «Вы не перечисляйте, вы просто передайте список». В этом списке был и Лева Тимофеев. Помню его возвращение. Он вернулся – дома никого не было. Позвонил, сказал: «Вот приедешь из лагеря, а дома никого нет». Он был в робе, только без номера. Еще помню, у него были газеты в ботинках – для тепла.

Как все зэки, первое время Лёва не мог приспособиться. Я помню, как повез его в Болдино на пушкинские чтения. Он вставал в четыре утра и делал гимнастику. В Болдино он привез доклад «Религиозные мотивы в “Евгении Онегине”». Местное начальство, что-то заподозрив, спросило – а что это за Тимофеев? И Сергей Александрович Фомичев, знаменитый пушкиновед, руководивший этим научным собранием, сказал (я его предупредил): «Известный московский литературовед». Ну, и обкомовские деятели успокоились.

А потом произошла такая история. Мне позвонил Лева Разгон (я уже работал в Риме) и сказал, чтобы я нашел последний номер газеты «Русская мысль». Здесь есть Русская экуменическая библиотека, и по моей просьбе знакомый священник взял там для меня эту газету. В ней я обнаружил рассказ с продолжением «Записки сумасшедшей». Это был рассказ Наташи Тимофеевой, опубликованный под другой фамилией. Лёва тоже написал большую статью о своем пленении. Она была напечатана в «Новом мире». Я ему писал письма, присылал деньги, которые разрешали отправлять на праздники, ходил на выставки его дочки Сони, рассказывал ему, какая она талантливая. Он потом эти письма тоже опубликовал.

И вдруг случилось что-то странное и страшное. В печати была опубликована информация Лёвы о том, что, оказывается, одному его другу, бывшему сотруднику МИДа, который работал в Сомали, поручили слежку за ним, Львом Тимофеевым. И он, этот друг, даже присылал каких-то итальянцев, которые потом докладывали ему об общении с Лёвой. Сейчас я не помню, было это интервью Льва или его собственная статья, но это не имеет значения. Главное, что он предъявил чудовищное обвинение не только мне, но и нашим общим друзьям, упомянув и Юлию Добровольскую, у которой мы собирались. Я написал ему письмо, и на этом наше общение прекратилось. Я получил инфаркт на этом деле. Но в какой-то момент, когда я находился в богоспасаемом городе Бари, на Прощеное Воскресение Лев Тимофеев мне позвонил – номер телефона с моего разрешения дал ему один из наших общих друзей – и попросил у меня прощения. Я сказал: если бы это касалось только меня, я, возможно, и простил бы – я не злопамятный. Но ты оскорбил многих честных и порядочных людей. Лев Разгон не подавал ему руки. «Если ты не можешь отличить вертухая от друга, что у нас может быть общего», – говорил он.

А однажды я получил по почте анонимную бандероль с книгой, которую безнадёжно искал. У меня было академическое пушкинское собрание 1937 года, подготовленное к 100-летию со дня смерти поэта. Первый из вышедших томов вызвал вал критики партийных функционеров и «литературоведов в погонах», которые обрушились на составителей, якобы не справившихся с ответственным правительственным заданием. Многие члены редколлегии и учёные, вовлечённые в работу над собранием, были арестованы с клеймом «вредители». В этой атмосфере пушкинистам пришлось отказаться от сопровождения текстов научным комментарием. И только в 1959 году удалось издать отдельный том, оставшийся без порядкового номера, с тщательно подготовленным научным аппаратом. И этого необходимого справочного тома у меня не было. Об этом знал только Лёва. И я не сомневаюсь, что это он послал мне книгу. Но я ему не ответил, потому что отправитель на посылке не был указан.

Новый главный редактор журнала «В мире книг» Юрий Владимирович Юдашкин, сменивший Филоновича на этом посту, никак не мог понять, как со мной себя вести. С одной стороны, я младший литературный сотрудник, с другой – какой-то непонятный тип с непонятной биографией. Вообще-то он по характеру своему и по поведению был большим царедворцем, занимался пропагандой творчества Юрия Бондарева и других наших правоверных писателей. Его жена была прокурором, и он её очень боялся. Больше вроде ничем он не был примечателен.

Но в писательской среде он известен в связи с историей отъезда Владимира Войновича из Советского Союза. Войнович давно раздражал политическую и писательскую элиту своими смелыми, остроумными и весьма нелицеприятными высказываниями. А тут ещё в самиздате, а позже в Германии (без разрешения автора) вышла первая часть романа «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина». За Войновичем было установлено наблюдение КГБ, он был исключен из Союза писателей.

Когда Войновичу намекнули, что ему надо бы уехать из страны, он сказал: «А почему? Я здесь родился, вырос, отслужил в армии, работал. Если вам надо, вы и уезжайте». И тогда к Войновичу домой, в его писательскую квартиру, пришел Юрий Юдашкин, намекнул, что мы, мол, все смертны, а главное, у нас дети смертны, родители. А потому нужно быть очень осторожным. Это было предупреждение. Услышав его, Войнович собрал манатки и уехал. А вскоре его лишили гражданства. Потом, много лет спустя, когда Владимир Николаевич уже вернулся из вынужденной эмиграции, он вспомнил об этом и написал.

А я узнал об отношении Юдашкина ко всей этой истории от него самого. Однажды он собрал редакцию и рассказал о своей поездке в Германию. Он ездил с группой советских писателей в ФРГ. И очень уж как-то по-мещански рассказывал – какие товары они там покупали, в какие ходили магазины. Меня это удивило: он что – ничего другого в Германии не видел, ни о чём больше не может рассказать? Хотя он вроде был человек неглупый.

Вдруг он прервал свой магазинно-товарный монолог и произнёс: «Ну а в Мюнхене я, конечно, никуда на улицу не выходил. Так и просидел в гостинице». Мы сидели – нас в редакции было человек двенадцать – слушали из вежливости, потом надо было задавать какие-то вопросы. Вопросов не было. Повисло тягостное молчание. И тогда я спросил: «Юрий Владимирович, а почему именно в Мюнхене вы никуда не вышли?» Он как-то сразу подобрался и сказал: «Ну как вы спрашиваете, в Мюнхене же Войнович!» И когда Владимир Николаевич был у нас в Риме, я ему рассказал этот эпизод – он смеялся до слез.

А потом началась перестройка. Главным редактором «Нового времени» был назначен Виталий Игнатенко, и он меня позвал к себе старшим литературным сотрудником. Но я всё ещё был невыездным. Никуда меня не выпускали. А тут вдруг оформляют в какую-то поездку, но разрешение всё не приходит. Уже завтра ехать, а у меня нет разрешения. И Игнатенко – он был очень влиятельным человеком – сказал: «Я сейчас съезжу в один дом, а ты дождись меня, не уходи сразу после работы». Я дождался. Он приходит. Я спрашиваю: «Я еду или не еду?» – «Ты не едешь». – «Из-за брата?» – «Нет, из-за брата я бы легко их “расстрелял”. Ты мне скажи, кто такой Тимофеев?» Я рассказываю. «Между прочим, мы с ним на “вы” до сих пор. Но вот такая история. Остались дети, мы им помогали. Уверен, ты делал бы то же самое». – «Ладно, закроем тему, будет еще оказия», – сказал Игнатенко. И действительно, через два месяца я поехал на конференцию на Кипр.

Петух для Феллини

Когда я работал в журнале «В мире книг», я больше всего боялся потерять итальянский язык и поэтому пристроился переводить итальянское кино. Благо итальянских фильмов у нас тогда показывали много, регулярными были Недели итальянского кино, на которые народ ломился. Это не только доставляло огромное удовольствие, но и приносило неплохую добавку к моей жиденькой зарплате. Однажды на такой Неделе мне довелось переводить фильм Федерико Феллини. Я пришел, сел в дикторскую кабину и принялся за работу. Когда уже заканчивались титры, а свет ещё не зажёгся, я вышел, спустился до второго ряда, где с краю сидел сам Феллини. Подошёл к нему и представился: «Добрый вечер, маэстро, я ваш переводчик». Он отреагировал совершенно неожиданно: вскочил, обнял меня и сказал: «Ты так хорошо переводил! Хочу выразить тебе искреннюю благодарность». Я опешил, но поинтересовался: «Как вы поняли, что я хорошо переводил?» – «Потому что смеялись и хлопали там же, где смеялись и хлопали на просмотрах в Италии. Значит, ты точно попадал в текст». – «Но это не моя заслуга, это ваша заслуга». Тут зажгли свет, на сцену вышла съёмочная группа во главе с выдающимся режиссёром и женщина в кокошнике – возможно, представительница Госкино. Она вручила маэстро замечательный приз зрительских симпатий – расписного дымковского петуха. Было заметно, что режиссёр, чьё творчество отмечено множеством самых престижных наград, по-настоящему растроган. «Большое спасибо, – сказал он, – это большая честь для меня – завоевать симпатии зрителей. Но справедливости ради надо сказать, что хвост этого петуха принадлежит Алексею», – со свойственным ему юмором добавил он. Я тоже получил свою долю аплодисментов.

Эта история имела забавное продолжение. Прошло много лет, я уже работал в Риме. И вот я попадаю на экскурсию на киностудию «Чинечитта». Студия огромная, крупнейшая в Европе и считается центром итальянского кино. Идем по коридору. На одной из дверей табличка с надписью: «Мемориальный кабинет Федерико Феллини». Экскурсовод открывает дверь и позволяет нам заглянуть внутрь. Мы видим книги, стол, полку, на которой стоят многочисленные международные награды. Среди них красуется знакомый дымковский петух. Я говорю: «Синьора, знаете, хвост этого петуха принадлежит мне». Она испугалась: «Всё, уходим! Всё закрывается! Ходят тут всякие по музеям, а потом…»

Моя коллекция вождей

Лазарь Моисеевич Каганович

Первый вождь, с которым я познакомился, был Лазарь Моисеевич Каганович. Точнее, сначала я познакомился с его внуком Юликом – мы учились в одном классе. Он был замечательный парень, и мы дружили. Вообще-то его настоящая фамилия была Минервин, по отцу – он был архитектором, секретарем Союза архитекторов, но все называли Юлика не иначе как Каганович. Однажды его влиятельный дедушка выступил перед учащимися 135-й школы, где учился его внук. Правда, собрали нас в Доме архитекторов. Вот на этот пионерский сбор, посвященный какому-то празднику, и приехал Лазарь Моисеевич с охраной. Мы отдавали ему салют. Я был тогда чуть ли не председателем совета дружины и лично рапортовал вождю. Все было очень торжественно. Сразу после праздника в нашей школе, в пионерской комнате, появился красный плакат, на котором было написано: «Пионер – это не просто нарядно одетый мальчик или нарядно одетая девочка. Пионер – это боец. Лазарь Каганович». А в 1957 году его объявили членом «антипартийной группы Маленкова–Кагановича–Молотова» и сняли со всех постов.

Случилось это летом, когда все мы были на каникулах. 1 сентября, придя в школу (мы уже учились, наверное, в 9-м классе), мы оживленно обсуждали, кто где был, куда ездил отдыхать с родителями. Я помню, Лидия Ивановна, преподавательница литературы, которая вела урок, никак не могла привести нас в чувство. Все болтали. И тогда она стукнула указкой по столу и сделала замечание лично Юлику: «Минервин, перестаньте болтать!»

В классе наступила полная тишина, потому что все услышали другую фамилию и вспомнили, что произошло. Юлик, надо сказать, среагировал замечательно. Он встал и спокойно сказал: «Лидия Ивановна, с моей фамилией ничего не произошло». Потом я видел Лазаря Моисеевича на Фрунзенской набережной – он там жил и часто прогуливался с палочкой или сидел на скамеечке с кем-то. Мой редактор в журнале «В мире книг» даже пытался взять у него интервью, не знаю, удалось ли ему это. Как все вампиры, Каганович жил долго. Умер он в 97-летнем возрасте 25 июля 1991 года – за пять месяцев до распада страны, в руководстве которой находился с первых дней ее существования.

Леонид Ильич Брежнев

Есть в моей коллекции вожди уже более позднего времени. С одними мне довелось ездить в Африку в качестве переводчика, с другими я работал в Москве.

Вспоминаю несколько странную встречу Л. И. Брежнева с президентом Сомали Сиадом Барре, прибывшим в Москву с официальным визитом. Она была сугубо протокольной, а я в силу профессии – единственным посторонним, допущенным на неё.

Я помню, что Брежнев был радушен, любезен, но не очень представлял, о чем говорить с гостем, и хотел поскорее отправить его к Подгорному. Тем более что тот должен был сопровождать Барре в Большой театр. На столе, за которым сидели руководители двух стран, лежала коробка папирос. Брежнев с жадностью смотрел на неё – ему категорически запретили не только курить, но даже открывать ее, и он ждал, что, может, Сиад Барре закурит, а сам он насладится табачным дымом. Между тем разговор не клеился, и Брежнев, решив, видимо, поправить ситуацию, задал страноведческий вопрос.

– Ну а скажите, у вас горы есть?

– Есть, – удивился этому вопросу Сиад Барре.

И тут раздался звонок «вертушки». Генсек снял трубку и сказал:

– Да, Николай Викторович, мы уже заканчиваем. Уже заканчиваем. Сейчас заканчиваем. Хорошо, хорошо.

Повесил трубку и обрадованно говорит:

– Подгорный волнуется, надо в театр ехать.

А Сиаду Барре как мусульманину не очень-то рекомендовалось идти на балет, на который его собирались вести. Да и вообще он в кои-то веки попал к генеральному секретарю, хотел обсудить серьезные вопросы, но, кроме общих фраз за мир и дружбу, ничего не услышал.

Еще на одной встрече Брежнева с Сиадом Барре мне невольно пришлось даже выступить в роли советчика генсека. В связи с этим я вспомнил такой анекдот. Во время шестидневной войны в Израиле в солдатских окопах висел плакат с предупреждением: «Категорически запрещается давать советы генералам». Ведь хорошо известно, что евреи всем дают советы. Вот примерно такая ситуация «солдат–генерал» сложилась и на той встрече. В конце разговора двух лидеров в комнату вошел помощник генсека Александров-Агентов и положил на стол проект совместного официального сообщения о встрече президента Сомалийской республики и генерального секретаря ЦК КПСС. Брежнев спрашивает: «Президент согласен?» Сиад Барре говорит, что он согласен. Мы встали, попрощались. И вдруг Брежнев обращается ко мне: «А как ваша фамилия?» – «Букалов».

«Товарищ Букалов, а куда мне потом деть эту бумажку?». – «А вы её отдайте потом секретарю, товарищ Брежнев».

И, довольный собой, я вышел.

В следующий раз я увидел Брежнева спустя довольно долгое время и поразился, как он сдал. Тогда я впервые заметил, что он был со слуховым аппаратом.

Это было во время визита в Москву вице-президента Сомали генерал-майора Мухаммеда Али Самантара. Именно он отвечал за поддержание и развитие внешнеполитических и военных связей Сомали с Советским Союзом. Самантар приехал с группой своих сотоварищей, чтобы как-то наладить отношения, так как Советский Союз уже переориентировался на Эфиопию и Сомали мало кого интересовало. Гости жили в особняке в поселке Заветы Ильича. Я был прикреплён к ним как сопровождающий от Третьего Африканского отдела МИДа, где я тогда работал. Их водили в цирк, водили на какие-то выставки, бильярд, но ничего существенного не происходило. Наконец Самантар не выдержал.

– Знаешь, Алексей, – сказал он мне, – поскольку мы ни с кем не встречаемся, мы, наверное, уедем.

– Ну, подождите, – протянул я.

– Мы не можем так долго ждать. Визит пустой оказался.

В общем, он был расстроен. Я понял: надо что-то делать. Я пошёл в сторожку, к охранникам, спросил, есть ли у них «вертушка». Они ответили утвердительно – знали, что я официально от МИДа.

– Мне надо поговорить с министром обороны маршалом Соколовым.

А я с ним был знаком, так как ездил с военной делегацией в Сомали. Мне говорят: вот здесь три телефона – казенный, в машине и домашний. Есть еще дача. Я позвонил в офис, мне сказали, что министр на даче. Перезвонил на дачу. Он подошел к телефону. Я говорю:

– Сергей Николаевич, это Букалов от сомалийской делегации.

– Что-то случилось?

– Нет, ничего не случилось, просто они очень недовольны, что их никто не принимает, и хотят уезжать. Я счел нужным вам об этом сообщить. Может, вы найдете какой-то выход.

И он мне говорит – это была суббота:

– А вы когда завтракаете?

– Как обычно, где-то в полдесятого.

– Я приеду к вам завтра.

– Спасибо, до завтра.

Утром появился маршал и сел с гостями за стол завтракать. И по тому, что официантка поставила перед ним бутылку молдавского коньяка «Белый аист», я понял, что он не первый раз завтракает в этом здании. Маршал провел с делегацией целый день. Играл в бильярд. Говорил какие-то слова о мире и дружбе. И, уезжая, сообщил, что завтра будет встреча с Брежневым – он успел уже обговорить с помощниками это дело. И встреча состоялась. На неё Самантар никого не взял, кроме меня как переводчика. С Брежневым были Громыко и секретарь ЦК КПСС Пономарев. Вошел фотограф, сфотографировал нас. Через некоторое время принес снимки. До этого шёл какой-то вялотекущий разговор, а тут Леонид Ильич оживился. Взял фотографии, несколько сразу выбросил в корзину, не понравились. А две протянул нам. Это были снимки, у которых нижнее белое поле оставлено для надписи. И Самантар говорит мне:

– А можно попросить у него автограф, как ты думаешь?

Я говорю:

– Леонид Ильич, вот товарищ Самантар хочет получить автограф. Это можно?

– Можно, конечно.

Мы сидели за длинным столом, а неподалёку стоял письменный стол, на котором были часы в виде штурвала и большой стакан с разными ручками и карандашами. Я спрашиваю:

– Какой, Леонид Ильич?

Он же демократ, говорит: «Любой».

Я принес ему ручку, сел на место. И он, почему-то закрывшись от Громыко, начал писать. А Громыко всё пытался заглянуть через руку – волновался: мало ли что генеральный напишет дружественному народу. Пономарев же очень недовольно смотрел на меня – мол, зачем ты это устроил?

Наконец Брежнев кончил писать, удовлетворенно поставил точку, передал фотографию Самантару. Самантар тут же отдал ее мне, чтобы я перевел. А там написано: «Леонид Брежнев». Он просто тщательно вывел свое имя. Вскоре отношения с Сомали действительно разладились, сомалийцы пошли своей дорогой, а наши связи с Эфиопией начали энергично развиваться.

Алексей Николаевич Косыгин

Профессия переводчика несколько раз сводила меня с председателем Совета министров СССР Алексеем Николаевичем Косыгиным, которого мне доводилось и сопровождать в его зарубежных поездках, и видеть на встречах с иностранными гостями в Москве. Его беседы всегда были конкретными и деловыми. Он умел говорить очень убедительно, докапываясь до самой сути, что особенно привлекало к нему. Такая дотошность порой ставила в тупик меня, переводчика.

Вспоминаю курьёз, случившийся на выставке швейного оборудования. Он все-таки текстильный инженер, Косыгин. На итальянской фирме «Римольди», где были выставлены всевозможные швейные машины, Алексей Николаевич очень внимательно смотрел все экспонаты и вдруг обнаружил какую-то необычную новую модель, по-итальянски называется «талья кучи» – «режет и шьет» буквально. Алексей Николаевич задал стендисту профессиональный вопрос – какая скорость? Разволновавшийся итальянец ответил почему-то на диалекте. Это был, наверное, ломбардский диалект. Вместо того чтобы сказать «дуо мелио медзо» – «две с половиной тысячи», он произнёс на диалекте дю мюле мез. И я не понял, я не знал диалектов. (Кстати, у меня в моей практике было несколько таких эпизодов. Диалектов мы не учили, и однажды, переводя фильм, я вдруг услышал, что идет текст на диалекте, и пока я разобрался, что к чему, зал – к стыду моему – начал кричать: «Перевод! Халтура!»). Вот и здесь я не понял, что ответил специалист. Косыгин с удивлением смотрит на меня – какая же все-таки скорость? И тогда я взмолился: «Итальяно пьяно, пожалуйста» – «По-итальянски, пожалуйста». Он взмахнул рукой и сказал – «две с половиной тысячи». Я удовлетворил любопытство премьера.

О Косыгине люди, знающие его, говорят, что это был сложный персонаж. 16 лет он занимал пост председателя Совета министров СССР, что является рекордом пребывания в этой должности. Мои друзья, досконально изучившие экономическую политику Косыгина, считают, что, если бы была проведена косыгинская реформа, она надолго отодвинула бы падение и крах Советского Союза. К сожалению, в верхах никто всерьез реформу не воспринял, и страна продолжала катиться по наклонной плоскости. Кончилось всё тем, чем кончилось.

Николай Викторович Подгорный

Наверное, третий по значению, но не по интересу персонаж в этом списке вождей – Николай Викторович Подгорный, председатель Президиума Верховного Совета СССР. С ним я ездил с официальным визитом в Сомали.

Надо сказать, что обычно в людях, которых я сопровождал, я старался находить какие-то черты, которые помогали бы в общении. К сожалению, моя вина, у Николая Викторовича Подгорного я не нашел ничего. Это был мрачноватый надутый человек. Когда шли советско-сомалийские переговоры, он довольно бегло руководствовался памяткой, которую мы подготовили. И переговоры шли официально так, как должны были идти.

Во второй день приезда был назначен официальный прием в честь высокого советского гостя. В новом президентском дворце были распахнуты двери. Небольшая мраморная лестница, площадка, и на площадке стоят Сиад Барре с адъютантом, Подгорный и я как переводчик рядом с Подгорным. Вот проходит толпа гостей, Барре с Подгоргым всех приветствуют, здороваются. Но в какой-то момент этот людской поток спал, и они остались одни. Подгорный понимал, что он должен что-то сказать, поговорить с президентом. А поговорить не о чем, памятки нет. И если бы я с каким-то пиететом, с симпатией к нему относился, я бы ему просто сказал: «Николай Викторович, спросите, какой у них урожай бананов или еще что-то». Ну, для разговора. Но я молчал. И тут Подгорный загасил папиросу, бросил окурок на мраморный пол, взял меня под руку, подвел к Сиаду Барре и сказал:

– Алексей, вы спросите у него…

Сиад Барре сделал очень внимательное лицо, приготовившись слушать. И я вижу, что вопрос не готов, он ищет этот вопрос. А я не подсказываю.

– Спросите, у них евреи есть? – неожиданно сказал Подгорный.

Барре не был готов к такому вопросу. Но, правда, он решил, что сейчас начинается серьезный разговор на ближневосточную тему, поэтому ответил очень аккуратно и правду:

– Есть, товарищ президент, но мало.

Подгорный удовлетворенно крякнул и сказал:

– Это хорошо.

На этом беседа закончилась.

Андрей Антонович Гречко

Одной из самых интересных была поездка с маршалом Гречко, который с официальным визитом посетил Сомали. Он возглавлял большую военную делегацию, в которую почему-то, по принципу «нет пророка в своем отечестве», включили мидовского переводчика. Меня отозвали из отпуска и отправили за инструкциями к маршалу Соколову, готовившему этот визит. Затем были переговоры с сомалийцами – они просили военную помощь; военные специалисты обеих стран согласовывали детали сотрудничества; высокий гость выступил перед хозяевами с речью. Словом, все шло по плану и было очень интересно. Но еще интереснее оказалась яркая и неординарная фигура нашего министра обороны. Расскажу о нескольких эпизодах, которые особенно врезались в память.

В день приезда в резиденции на окраине города, где нас поселили, Гречко собрал совещание по поводу программы завтрашнего дня. Докладывает полковник протокольной службы: на утро намечено посещение стрельбищ, потом визит в воинскую часть и так далее. Министр сидит в кресле и, прикрыв глаза, слушает. Все остальные слушают стоя. Когда полковник закончил доклад, Гречко спросил:

– Это всё? У вас всё?

– Так точно, товарищ министр обороны.

– Значит, так, – говорит министр обороны. – Всю эту вашу программу мы похерим. Моряки есть?

– Так точно, товарищ министр обороны. Контр-адмирал Сонев.

– Значит, передайте крейсеру «Варяг», чтобы пришел на внешний рейд. Лодкам не всплывать. И пригласите президента Сиада Барре, (или министра обороны Самантаре, сейчас не помню), на борт «Варяга» на завтрак. Все свободны.

Мы шли по коридору с Игорем Андреевичем Соневым, заместителем начальника штаба ВМФ, Героем Советского Союза, замечательным человеком. Мы с ним много общались во время этой поездки. И я спрашиваю:

– Игорь Андреевич, это всегда так? Так интересно, я-то человек новенький.

И Сонев начал рассказывать:

– Вот недавно, когда разрешили проход через проливы, в Средиземное море вышел крейсер Черноморского флота, по-моему, «Москва», но могу ошибиться. И на этот крейсер на вертолете прилетел Гречко. И происходит следующее. Он сидит в шезлонге на палубе, в спортивных трусах и загорает. Море-то теплое, Средиземное. А над крейсером развевается флаг министра обороны СССР – его подняли, когда министр ступил на палубу. Поэтому вокруг нашего судна на небольшом безопасном расстоянии крутится военный американский катер, или что другое, не помню, может, это был корабль, и вся его команда, высыпав на палубу, фотографирует голого министра обороны Советского Союза. Такого случая им больше не представится никогда, да и никогда раньше не представлялось. Потому что министры обороны в Средиземное море не приходили.