Алексей Авшеров
Жулик

К читателям

Уважаемые читатели!

Перед вами книга, написанная не писателем и не желающим им стать. Свободное время и некоторое тщеславие побудили автора взяться за перо. Сначала я сочинял небольшие рассказы, а когда родился замысел романа, превратил их в главы с общим сюжетом. На сколько это удалось судить вам.

Художественная ценность произведения вызывает сомнения, однако искренность в описании событий может зародить определенный интерес.

Герой романа и рассказов – продукт своего времени, безжалостного и циничного. Его жизнь проходит за «красными флажками» общепринятой морали и нравственности, поэтому носителям традиционных взглядов книжка строго противопоказана. Не портите настроение себе и карму автору!

Для тех, кто привык обходить запреты и каждое «нет» подвергать сомнению, изложенное здесь подтвердит правильность выбранного пути и вселит уверенность.

И последнее. Будьте готовы к тому, что вы со мной не согласитесь, хотя это не моя проблема – я не обязан думать, так же, как вы.

Желаю вам приятного чтения!

P.S. Здравый смысл подсказывал мне: печатать книгу не стоит. Но если бы я поступал всегда рационально, то прожил бы иную жизнь и писать было бы не о чем…Круг замкнулся.

И еще…

«Плата за конформизм – то, что ты нравишься всем, кроме самого себя». (Рита Мэй Браун).

Подумайте над этим!

Автор

Сюжет книги основан на реальных событиях, однако некоторые эпизоды – плод авторского воображения. Фамилии и имена персонажей, названия и расположение организаций – вымышленные и все совпадения случайны. Оценка происходящего – субъективное мнение автора.

«…Имена вымышленные и все совпадения случайны…, – Алексей перечитал дисклеймер, отодвинул ноутбук и поморщился: – Совпадения случайны? What’s the fuck!»

ПРОЛОГ

Счастье принадлежит тем,

кому довольно самих себя.

Аристотель

Автобус, сделав круг по старому кварталу Гренобля, переехал реку и, выскочив за город, бодро побежал по ущелью. По мере продвижения в Альпы, окружающие горы, сжимая пространство, все ближе подбирались к дороге, превращая ее в серпантин. В попутчики мне досталась команда скалолазов. Один из них, узнав, что багажный отсек занят, попросил разрешения поставить свой баул рядом. Я не возражал, и когда автобус пошел в гору, на поворотах раздавался мелодичный стук. Это звенели привязанные к рюкзаку кошки, карабины и другое альпинистское снаряжение. Путь мой лежал в Ля Грав, маленькую французскую деревушку, затерянную в горах недалеко от итальянской границы. Навигатор показывал три часа пути, и, не смотря на натужный рев дизеля, на место я прибывал поздно вечером.

Убаюканный бесконечными oui, non, je ne sais pas и тихим металлическим перезвоном, я закрыл глаза. Наступающая дремота подействовала предсказуемо: напряжение последнего месяца уступало место умиротворяющему безразличию. В голове еще крутились события недавнего прошлого, однако изменить что-либо я не мог. Билет в Стамбул в конце года оказался «one way ticket» – билет в один конец.

«Друзья» вызвали меня из Сочи в Москву. В кабинете, кроме Циркуля, на диване развалился Костик.

– Как дела? – отложив iPad, он пожал мне руку.

– Нормально, – без подробностей, от которых тот начинал зевать, ответил я.

Сразу перешли к делу.

– Принято решение избавиться от гостиницы, – глядя в упор, сказал Циркуль. – Что скажешь?

– Отель ваш: хозяин – барин!

Понимая, что туплю, он начал терять терпение:

– Договор за десять лямов подпишешь?

Новость не удивила. Пока «Black see» путалась в залоге у РЭБа, интереса она не вызывала. Как только правительство погасило долг, поползли слухи о скорой ее продаже – и, видимо, обоснованные.

За многолетнюю историю «Фонда развития нанотехнологий и прогресса» управление его активами заканчивалось реализацией последних. Фонд копил векселя фирм-однодневок, а вырученные средства выводил за рубеж. Но сейчас меня смущало одно важное обстоятельство: бабки взяли из Резервного фонда, а за бюджет государство спросит.

Куда попадут и эти деньги я знал наверняка. Не обремененный обязанностями Костик нацелился на Лондон, Циркуль, выбирая климат получше, метался между Тосканой и Израилем. На хозяйстве безвылазно сидел Михалыч, председатель Фонда. Считая себя патриотом, другом Президента и политическим тяжеловесом, он ничего не боялся и его не трогали.

Индульгенцией я не обладал и, взвесив все «за» и «против», огорчил коррупционеров отказом. Но подумал: «Почему бы нет? И я убегу. Было бы с чем!»

На удивление меня никто не уговаривал.

– Сема! – обратился Костик к другу. – Я знал, что он не согласится. Действуем по второму варианту. Как Воровайкин? Из запоя вывели?

– Нормально. Братки за городом держат, детокс прокапали. Снег заставляют чистить, воздухом дышать. – ответил тот, а мне пояснил: – Обратно с Мишей полетишь. Он вместо тебя бумаги подпишет и бабки переведет.

Обсудив некоторые детали, я поехал домой.

Открыв дверь, почувствовал запах покинутого жилища. Частички пыли, напуганные сквозняком, повисли в воздухе. С тех пор, как жена уехала в Грецию, квартира пустовала и, прилетая, я жил в отеле.

Заварив чай, задумался. Положение удручало. Продав гостиницу, пацаны закроют миллиардный долг офшорной компании – по сути, самим себе. Потом разбегутся – к гадалке не ходи! Перспективы Фонда и Михалыча прослеживались плохо. Возраст и здоровье, потрепанное истеблишментом, могли спровоцировать его уход в любой момент и проверку конторы за все годы. Отвечать за уплывших акул бизнеса, придется тем, кто остался. И мне в том числе!

В голове крутились только два варианта. Или я буду вздрагивать от каждого звонка, или, сорвав большой куш, воспользуюсь зеленым коридором, открытым давным-давно. Созданный когда-то без видимой цели, сейчас он окажется весьма кстати. Это как ружье, провисевшее всю пьесу, выстрелит в третьем акте. А все началось с необычного предложения моего зама в далеком 1998-м.

Мы сидели в тошниловке у Савеловского вокзала, куда Кузькин затащил меня в благодарность за небольшой гешефт. Окосев от дрянной водки, он смотрел преданными глазами бездомного пса и, улыбаясь, обнажал поредевшие зубы. Дырки он старательно затыкал жвачкой и его прокуренные пеньки однозначно проигрывали белоснежному «Орбиту». Проникшись ко мне доверием, Вова попросил помочь в одном щекотливом семейном деле.

Его брат, участковый, положил глаз на квартиру давно пропавшего алкаша. Хату бедолаги вскрыли и обнаружили паспорт времен СССР. Законник, недолго думая, решил сделать бичу российский документ и, вклеив другое фото, продать жилплощадь. С паспортисткой мент пребывал в стабильном гормональном обмене, и проблем не ожидалось. Искали «своего», кто выступит в роли продавца-бомжа. Прельщенный возможностью получить еще один ausweis, я согласился учувствовать в афере.

На это имелись веские причины: Рашу я не любил. Попав в молодости под беспредел государства, я понял, что жить по его законам не хочу и не буду. Нигилизм сулил немалые риски и для их минимизации, в конце 80-ых, я уже делал второй паспорт. Развал Совка превратил серпасто-молоткастый в ненужный раритет, и предложение Кузькина давало возможность воплотить задуманное уже в новой России.

Мой alter ego оказался тезкой, носителем длиннющей фамилии и немного старше. Приближаясь к оригиналу, я отложил бритвенный станок, а выпитый накануне коньяк сделал мое лицо достаточно маргинальным. Боевое крещение ксива прошла во время сделки. Нотариус ее принял, и я облегченно выдохнул. В благодарность мент оформил и загранпаспорт. Слетав по нему в Египет, я убедился, что выход из страны работает.

Ничего толком не решив, я думал о будущем, как великий комбинатор за шахматами: «Первый ход е2 – е4, а там…посмотрим».

На следующий день во Внуково бандиты привезли Воровайкина. Посвежевший от чистого воздуха, выглядел он бодро: руки не дрожали, на щеках играл румянец. Мишу я знал лет десять. По протекции Циркуля его направляли то экспертом, то проверяющим, то все равно кем, лишь бы нашелся повод платить ему зарплату. Почему Сема нянчит Мишу не понимал никто. Говорили, что знакомы они с аспирантуры, которую Воровайкин кончил, а Циркуль нет – ушел в бизнес, поэтому он и стелет пиетет перед ученым другом. Особого ума, в отличие от тяги к алкоголю, я в нем не видел. Приезды Миши заканчивались, как под копирку. Сначала он советовал провести ребрендинг всего, что есть, затем инновационный апгрейд того, что осталось, потом уходил в запой, и я отправлял эксперта обратно. Сейчас Воровайкин обещал не пить, по крайней мере до Нового года. Дабы не искушать алкаша, я зачекинил места подальше от бизнеса, откуда аппетитно тянуло стейком и коньяком.

В Сочи я передал Воровайкину флешку с банковским паролем. Начальники звонили каждый день. Нервно интересовались состоянием Миши и его готовностью к часу икс. «Друзья» торопились. Закрывая сделку, они с деньгами и чистой совестью без труда растворятся в Старом Свете, приумножив число русских миллионеров. Ничего не предпринимая, я терпеливо ждал возможного сбоя или ошибки.

События развивались по плану московского дуэта. В середине месяца я получил экспресс-почту. В ней находились документы для Воровайкина. С видом незаменимого он подмахнул их, и DHL стремительно понесла бумаги обратно. Но потом что-то пошло не так. Не смотря на договор, контрагенты не торопись перечислять деньги. Доллар перед Новым годом рос и покупатель минимизировал затраты. Срок исполнения обязательств истекал 31 декабря.

Подписав документы, Миша выполнил первую часть задания. Второй акт «марлезонского балета» предполагал отправку полученных средств на заграничные счета московских жуликов. В этом и состоял парадокс российского бизнеса. Одни, легализуя наворованное, выводили его из офшора, другие, наоборот, прятали украденное туда.

В ожидании перевода прошла неделя. Сухой закон Воровайкину надоел, он раздражался и психовал. Наступило 30 декабря, день новогоднего корпоратива. Утром, как наркоман перед дозой, Миша пребывал в приподнятом настроении: плоско шутил, дурачился и хохотал невпопад. Отчаявшись получить деньги, я сквозь пальцы смотрел на предстоящее нарушение режима.

В обед нас позвали в ресторан. Нарядно одетые тетки взяли москвича в оборот. Расценив внимание, как комплимент его персоне, Воровайкин сел во главе стола. Взяв накрахмаленную салфетку, он заткнул ее за ворот, придавив складками толстой шеи.

Банкет не успел перевалить экватор, а Миша, не дожидавшись горячего, напивался стремительно и умело. Не обращая внимание на тосты, он опрокидывал рюмку за рюмкой, а когда пили за его здоровье, уже спал. Из открытого рта на большой жирный живот лился коктейль из слюней и чего-то вонючего. Алкаш остался верен себе!

Утром меня разбудил звонок Циркуля:

– Где Воровайкин? Не могу дозвонится!

– Спит, а что случилось? – насторожился я.

Подумав говорить или нет, он решился:

– Вчера, в конце дня, деньги перевели. Шестьсот миллионов. Буди Мишу. Делайте, как решили. Сопли не жуйте. Сегодня короткий операционный день, до обеда. Через час перезвоню.

Меня словно окатили холодной водой: по телу пробежала судорога, в висках бешено застучала кровь. То, чего я ждал и боялся, случилось! Времени на раздумья не оставалось. Или я использую этот единственный шанс, или, приняв неизбежное, оставляю все как есть.

Еще не решив, что сделаю, я подошел к номеру Воровайкина. В коридоре ни души. Открыв дверь запасным ключом, я брезгливо поморщился. Люкс Миша превратил в помойку. В гостиной, среди разбросанных вещей, остатков еды и разбитой посуды, найти что-либо казалось невозможным. Хозяин, не раздеваясь, храпел в спальне. На шее, как память о вчерашнем, болталась салфетка из ресторана.

Стараясь не разбудить спящего, я проверил карманы его пиджака, осмотрел кейс, портмоне, другие вещи, но того, что искал, не нашел. Обернувшись в дверях, увидел на журнальном столе в куче мусора красную флешку eToken и, взяв ее, тихо вышел.

Вставив USB в ноутбук, я задумался. Пара кликов отделяла меня от неизвестности. Я спросил себя: «Готов?» – и вместо ответа ввел код. Сомнения исчезли. События последних лет вели к этому. Паспорт, офшор в Белизе, деньги, упавшие в конце года, казались уже не случайными эпизодами, а цепочкой закономерностей. Я нажал «enter», и бюджет экзотических островов пополнили новые миллионы.

Вернувшись, я застал Мишу уже с блевотиной на салфетке. Не нарушая хаос, положил флешку под ножку стула и сильно надавил. Раздался хруст. Вынув батарейку из его телефона, я пошел в кабинет.

Секретарша Галочка, скрывая следы грешной ночи, пудрила мешки под глазами и сплетничала:

– Воровайкин ваш такое вчера выдал!

– Кто кому дал? – переспросил я, поглощенный своими мыслями.

– Если бы! Вы ушли, а он, извините, обоссался!

– Закажи мне билет до Москвы, – перебил я и, заметив мигающий смартфон, прошел к себе.

– Отправили? – спросил Циркуль. – Скинь скриншот выписки. Почему Воровайкин недоступен?

– Закрылся в номере, – наврал я.

Часы пробили полдень. Банковский день завершен, и две недели судьба денег будет оставаться не ясной. Сразу меня искать не начнут. Как заходил к Мише, никто не видел, eToken сломан, и проверить транзакции не получится. Будут трясти Воровайкина. Не повезло парню с фамилией!

Спустя час я ехал в аэропорт. Остановившись под козырьком, водитель распахнул дверцу.

– Сергей, возьми сумки, поможешь донести, – попросил я.

Он взял вещи и нехотя поплелся за мной. Заметая следы, я набил пакеты барахлом, чтобы водитель, когда спросят, подтвердил мой отлет в Москву.

Пройдя досмотр, вернулся на check-in и отменил полет. Затем в туалете сменил пальто на спортивную куртку и, подойдя к кассе, оформил на второй, теперь единственный паспорт, билет до Стамбула. Мельком взглянув, скучающий пограничник, громко хлопнул штампом и вернул документ. Родина расставалась со мной без речей и фанфар, буднично и безразлично. Перед посадкой я сунул iPhone в дыру водостока и стал для всех вне зоны доступа.

Взлет «Turkish Airlines» я почувствовал сквозь обволакивающую пелену сна и проснулся от легкого касания. Передо мной стоял стюард с бокалом шампанского на подносе:

– Happy new year! – и он подал вино.

Символизм присутствовал во всем: первый год новой жизни я встречал, как и подобает, на высоте!

Прожив в Стамбуле до Рождества, как и положено туристу, я посещал достопримечательности, однако вопрос, что делать дальше, покоя не давал. Вариант сбежать на край света я отбросил. Жизнь на задворках цивилизации, среди черных и цветных, казалась стремной. Оставались Америка или Европа. Я склонялся к последней: «шенген» уже стоял в паспорте. Задача сводилась к выбору места. Инстинкт беглеца подсказывал, что первые месяцы надо жить там, где появление иностранца органично впишется в быт аборигенов и не вызовет любопытства. Ля Грав подходил по всем критериям. Я знал это место: пятнадцать лет назад катал там фрирайд с командой лыжников.

Ля Грав – это горная деревушка в Южных Альпах, международный интернационал экстремалов, где до тебя никому нет дела, если ты лыжник или скалолаз. И я купил билет до Гренобля.

Автобус притормозил и, качнувшись на обочине, остановился. Я открыл глаза. Кто-то прошел по салону, и двери, шипя, раскрылись. Свет фар выхватил из темноты желтый щит «La Grave». Я на месте.

Отель «Skiers lodge» находился в центре. В крохотной рецепции за конторкой стоял человек. Увидев меня, он приветливо улыбнулся:

– Welcome to La Grave!

Ответив на приветствие, я протянул паспорт.

– Monsieur Sherstiannikov? – он еле выговорил.

– Just Alex, – я прервал его мучения.

– Okay, – он протянул руку. – I am Thomas, «Skiers lodge» boss end skier’s guide. At your service.

Томас показал мой номер. В просторной комнате, кроме кровати, стояли шкаф, комод и небольшой письменный стол с парой венских стульев. Темная полировка мебели, медные ручки и петли указывали на отменное качество, проверенное десятилетиями. Я выглянул в окно. В пустоте ночи, вдалеке, переливаясь голубым, сверкал ледяной кристалл.

– What is it? – удивленно спросил я.

– Mountain La Meje.

Томас объяснил, что на La Meje направляют по выходным прожектор, устраивая световое шоу.

Дав мне время разобраться, хозяин предложил ланч и спросил о моих планах. На плохом английском, а больше жестами, я объяснил, что собираюсь у него жить долго и отдыхать от цивилизации.

Томас оказался классным парнем. Швед по национальности, он приехал в Ля Грав двадцать лет назад, прижился и со временем превратил дом в гостиницу. Встретив меня на горе, он оценил мои возможности и пригласил кататься вместе. С Томом и его группой я изучал окрестности. Вечером, сидя у камина, пытался общаться с окружающими, а, устав от людей, поднимался к себе, учил французский или смотрел российские новости.

Однажды, включив телевизор, я попал на криминальную хронику в «Вестях недели». «Звездный» представитель Следкома пугал с экрана, что в рамках заведенного уголовного дела в «Фонде развития нанотехнологий и прогресса» проведены обыски. Далее следовал репортаж с места событий.

«Отряд СОБРа, оттолкнув охрану, входит в знакомое здание на Ленинском проспекте. Разделившись на группы, бегут по этажам. Одна упирается в железную дверь Департамента имущественных отношений. Им не открывают, но через пару минут срезанная железяка с грохотом падает. Сотрудницы, бросив уничтожать документы, испуганно жмутся по углам, и только Чернов, единственный парень в комнате, продолжает совать в измельчитель листы бумаги. Обрезки еще змейками ползут из шредера, а коллеги уже дружно лежат на полу, положив руки за голову». Затем дали интервью Михалыча на ступенях СКР. Гневно отвергая обвинения, он жаловался на провокацию оппонентов и козни мировой закулисы.

Не разбирая слов, я долго смотрел в телевизор. В Москве произошло то, чего я боялся и так счастливо избежал. О сделанном выборе, естественно, не жалел, однако вопрос, что делать дальше повис в воздухе. Перебрав за неделю десятки вариантов, я решил не менять ничего. Новость из телевизора влияла только на срок моей «альпийской» ссылки. Вместо предполагаемых пары месяцев, пребывание здесь могло затянуться. Чтобы не отупеть от ежедневных лыж, скалолазания или бэккантри, я начал искать развлечение для ума и придумал, как оставлю свой след в истории.

На следующий день, позавтракав, я удивил Тома желанием никуда не идти. Тот понимающе кивнул и не настаивал. Лыжники цветной вереницей потянулись к фуникулеру, отель опустел. Я сел за стол. В окне, в лучах встающего из-за гор солнца, золотым блеском сверкала La Meje. Открыв ноутбук, я выбрал шрифт и набрал название: «ЖУЛИК», а под ним «Глава1. Юность героя».

Я начал писать книгу

Глава 1
ЮНОСТЬ ГЕРОЯ

Родился я в 1963 году, на перепутье времен, когда хрущевская оттепель, сходя на нет, уступала место брежневскому застою, что, в прочем, никак не влияло на мою маленькую жизнь.

Первые шесть – семь лет я провел у бабушек и дедушек. Родители мамы жили на Варварке у Красной площади, папины – в Лосинке, в собственном доме. Детство, проведенное в центре Родины, наложило отпечаток на восприятие мира. То, на что ехали смотреть со всей страны, для меня казалось повседневностью. Часто бывая в Кремле, я видел Царь-пушку, Царь-колокол, соборы и ничему не удивлялся. Когда наступала, зима из кладовки доставали санки. Снег в центре убирали, но место для катания нашли. Под горку приспособили спуск от кремлевской башни до Москворецкого моста.       Дед, офицер в отставке, гулял со мной в Ильинском сквере или водил в Александровский сад. С удивлением и гордостью я смотрел, как встречные военные козыряли нам, а дед прикладывал в ответ ладонь к папахе. Решив сфотографировать внука на Красной площади, он попросил дежурного гэбиста, и тот поставил меня к Мавзолею. Караул, охранявший покой вождя, и глазом не повел на такую вольность. Люди в то время искренне уважали фронтовиков.

Жили бабушка с дедушкой в бывших Морозовских конторах, превращенных советской властью в обыкновенные коммуналки. О прошлом напоминали высоченные потолки, чугунная лестница и огромная, на три этажа люстра в стенном проеме. Еще дом запомнился небольшим двором с деревянной песочницей и парадами под крики машущих из окон соседей.

В Лосинке жили по-другому. Ухоженный старый сад с дорожками и скамейками, просторный дом в пять комнат, где каждой отводилась своя роль. В столовой только ели, в спальнях отдыхали, а в гостиной отмечали праздники. Летом на террасе пили чай из самовара. Впервые я помню себя здесь в возрасте трех- четырех лет. Открыв от яркого солнца глаза, я, радостный и довольный, ору во все горло. Кричу, потому что мне хорошо, впереди целый день и целая жизнь. А с кухни, спотыкаясь, заслышав вопли, торопится бабуля, на ходу причитая: «Внучок проснулся, Лешенька!»

После тесноты Варварки, в Лосинке, я вихрем носился по большому дому, однако, добежав до гостиной, затихал. В комнате, обставленной старинной мебелью, я с интересом глазел по сторонам. В углу стояли большие напольные часы с мелодичным, каждые полчаса, и громким часовым боем. Завороженный непонятным действом, я смотрел, как дедушка останавливал время и, подтянув гири, запускал маятник снова. У стены в линию выстроились сервант, полный красивой посуды, и книжный шкаф с золотыми корешками энциклопедии. С высокого постамента, прижимая к каменной груди букет цветов, смотрела на входящих мраморная девушка. Между окон стояла радиола «Эстония». Папа, навещая нас по выходным, садился в кресло и, медленно вращая ручку, сквозь треск эфира искал волну. Из динамика раздавалось: «Вас приветствует «Голос Америки» из Вашингтона или «Немецкая волна» из Кельна». Сидя рядом, я не понимал: зачем отец слушает здесь, когда на кухне так хорошо работает радио…

Раздолье в Лосинке не прекращалось ни зимой, ни летом. Когда выпадал снег и рано смеркалось, я сидел у окна и, глядя в черноту сада, с нетерпением ждал деда. Дедушка одевался, и мы доставали лыжи. Лыжня начиналась у калитки. Поскрипывая свежим снегом, мы не спеша скользили по темной улице. Первый, уверенным, плавным ходом, шел дед, а я, переваливаясь, еле поспевал за ним.

Лето в Лосинке радовало буйством цветов и зелени, личной песочницей и качелями, но с Джамгаровкой сравниться не могло ничто. Поездка на озеро за мотылем превращалась в путешествие. В гостиной стоял небольшой аквариум с золотыми рыбками. Дедушка любил их, кормил, и рыбы отвечали ему взаимностью. Когда еда кончалась, дед выводил из сарая огромный довоенный велосипед и, посадив меня на раму, вез на Джамгаровку. На озере каждый занимался своим: дед добывал мотыля, а я ловил пиявок.

Рос я в семье технической интеллигенции. Папа, перспективный ученый-ракетчик, тогда еще кандидат наук, работал в закрытом НИИ. Когда радио сообщало о запуске космонавтов, отец ходил в приподнятом настроении, прощая мне разные шалости. Мама, экономист министерства, работала на Арбате, в одной из «книжек». Однажды она взяла меня на работу. Воображение поразил скоростной лифт со множеством кнопок, взлетающий так, что закладывало уши и вид города с 23-го этажа. Герой известной комедии скажет потом: «Эх, красота-то какая! Лепота!»

В семь лет я переехал на Преображенку, поближе к будущей школе. Папа с мамой жили на Суворовской улице, в старом доме и, естественно, в коммуналке. Став старше, я хорошо запомнил эту квартиру: три звонка на входной двери, с табличками кому, сколько раз звонить, три выключателя в туалете и столько же в ванной. Соседи соответствовали времени. Дядя Леша, благообразный старичок, осеняющий крестом углы, мог слить бульон из нашей кастрюли, разбавив его водой. Зайчиха, соседка слева, умеренно пьющая фронтовичка, начинала каждое застолье трелью гармошки, а заканчивала дракой с сожителем. Ей мы обязаны тем, что телефон из нашей комнаты перекочевал в прихожую, став еще одним местом общего пользования. Кляуза орденоносной соседки подействовала на исполком сильнее доводов отца. Нечего сказать, любили тогда фронтовиков!

За год до первого класса родители затеяли подготовку к школе. Из-под палки, с уговорами, я учил буквы и счет, не понимая зачем, рисовал кружочки и палочки, а когда догадался, наотрез отказался идти куда-либо. Записали меня нехитрым обманом. Пообещав показать что-то интересное, завели к директору и, сунув букварь, попросили прочесть. Я оттарабанил, и участь моя на десять лет определилась.

Первое сентября 1970 года помню, как вчера. Настроение соответствовало погоде: шел дождь. Провожать меня в школу пришли многочисленные родственники. Радостные и возбужденные, они желали успеха и отличных отметок, а я, сдерживая слезы, не понимал, почему всем так хорошо, когда мне плохо. Прозвенел звонок. Вручив первокласснику букет гладиолусов, домашние ушли отмечать событие, и, ведомый старшеклассником, я поплелся в новую жизнь. За парту меня посадили с Андреем Бурановым. В отличие от меня, он школой не тяготился и учился хорошо. Благодаря маме-учительнице Андрей вырос патриотом, закончил военное училище, прошел Афган, другие горячие точки, а сейчас, судя по соцсетям, «геройствует» где-то на Донбассе.

Став школьником, я оставался любимым внуком и маменькиным сынком. Бабушка добросовестно водила меня на занятия, хотя большинство бегали уже одни. Идем мы как-то после уроков, а мальчишки дразнят с высокого дерева, что я к ним не влезу. Бабуля, не раздумывая, приказала: «Лезь!» Я обхватил ствол и, под хохот ребят, повис, не в силах подтянуться. Тогда бабушка, не смотря на возраст, толкая меня в задницу, помогла забраться, доказав остальным, а главное – самому, что я не хуже. Так шаг за шагом зарождалась моя вера в собственные силы.

Учебный год заканчивался. Отец, придя из школы, ругаться не стал, а закрылся с мамой для серьезного разговора. Не сомневаясь, что лупить будут, но позже, я прильнул к двери и узнал, что остаюсь на второй год. Усердием я не отличался, и наша Зинаида Моисеевна, оценив платежеспособность семьи, ставила неуд по каждому поводу. Позора родители допустить не могли, и денежный компромисс с хитрой еврейкой состоялся. На дополнительные занятия я ездил в ее грязную квартиру трижды в неделю. Моисеевна слово сдержала: из дневника чудесным образом исчезли и двойки, и тройки, и даже четверки. Первый класс я закончил почти отличником.

Наступило лето, и родители отправили меня в пионерский лагерь. Не видя никакого смысла, ехать я не хотел, и, только повзрослев, понял, что небольшой перерыв в моем воспитании, давал близким долгожданный отдых.

Поездка в лагерь на первую смену повторялась из года в год. Не испытывая дискомфорта в детстве, становясь старше, я все сильнее ненавидел общественное лето провождение. Особо напрягали хождение в ногу, совместный досуг и отсутствие возможности побыть в одиночестве. Коллективное безумие начиналось с первых дней: конкурс рисунка, танца, смотр строя и песни. Проявляя индивидуализм, я пытался остаться за бортом общественной жизни, но воспитатели тут же тянули обратно на борт. По территории лагеря мы передвигались строем, горланя глупые речевки. За этим строго следили вожатые – вчерашние дембеля, не позабывшие армейской муштры. Ежедневные проверки с горном, флагом и барабаном обостряли ощущение несвободы, а тучи комаров с ближайшего болота – чесотку и зуд. Жизнь усугублялась присутствием локтя товарища, от которого некуда деться. Чтобы побыть в одиночестве я уходил на хоздвор, куда смелые бегали курить, а ловкие таскали девок. Нежный возраст прошел, я вырос, и пионерское лето закончилось.

В 1973-м отцу дали отдельную квартиру, и мы переехали в Печатники, где, по мнению авторов современной прозы, живет вся московская гопота.

Мой новый класс отличался от предыдущего, где половина пиликала на скрипках, а вторая занималась хореографией. Не прошло недели, как на меня наехали. Как базарить по-пацански, я не знал и ответил, как смог. Старшеклассники нас растащили, а меня, обозвав психом, с тех пор не трогали. Учиться, как и прежде, я не хотел. Ремень отца и подзатыльники мамы ненадолго исправляли ситуацию. Учителя, махнув рукой, пересаживали все дальше. Так я оказался на галерке, где «кинули якорь» главные дебилы нашей восьмилетки Ширяй с Акулой, но однажды, совершенно неожиданно, произошло чудо.

Проверяя домашнее задание, математичка поставила меня к доске. Конечно, я ничего не знал и мазюкал мелом лишь для вида. Решив для профилактики помурыжить недотепу, училка не спешила ставить двойку. В качестве примера она вызвала Борисова – отличника, комсомольца и отъявленного негодяя. Тот подготовился и бодро начал. Прислушавшись, я понял, что его теорема и моя задача – в принципе, одно и то же, и движения по доске стали осмысленными. Я ответил. Математичка сказала: «Пять!», по классу пронесся удивленный шепот, а Ширяй с Акулой пожали мне руку.

Не смотря на всплески, науки не увлекали, и природа заполнила пустоту интересом к девочкам. В детстве такое любопытство объяснялось гендерным отличием. Становясь старше, я начал обращать внимание на лицо, волосы и цвет глаз. По мере созревания, пропорционально количеству прыщей, меня начали возбуждать формы одноклассниц. Девицы выставляли себя напоказ, делая юбки короче, а грудь выше. Отношение их тоже изменилось: они стебали и дразнились. Как с ними себя вести, я не знал, поэтому робел и стеснялся, однако инстинкт плевать хотел на мои комплексы. Качая гормоны, он от души покрывал тело нешуточной растительностью и угрями. Пялясь в душе на мой лобок со всеми атрибутами взрослой жизни, вожатый удивленно цокал языком. Но скрытый до времени мужской потенциал, пока доставлял одни неудобства.

К пятнадцати годам баланс приличного поведения и буйства плоти нарушился в пользу последней, и меня понесло. Когда первое мартовское солнце растопило скуку самой длинной школьной четверти, у мальчиков появилось экстремальное развлечение: лапать девочек. Вызывающих похотливый интерес училось несколько, хотя больше всех доставалось тихоне Алле Кориной. Высокая, костлявая, с развитой грудью и худыми коленками, она, в отличие от прочих баб, дралась вяло, на помощь не звала и молча, с еврейской покорностью принимала свою участь. Зажатая в угол раздевалки, Корина безразлично смотрела на обшаривающих ее тело красивыми миндалевидными глазами. Участие в коллективном бессознательном, где перепадало немного, радости не доставляло. Я хотел Алку единолично и, набравшись смелости, притаился в подъезде. План удался. Пытаясь сдержать напор, Алла уперлась мне в грудь длинными пальцами пианистки, но, прижатая к стенке, обмякла и, тяжело дыша, мирно скрестила руки на моих плечах. Идиллию нарушило появление ее мамы и скандал за этим.