Александра Базлова
Так исчезают заблужденья…

 
Умолкни, ропот малодушный!
Гордись и радуйся, поэт!
Ты не поник главой послушной
Перед позором наших лет…
 

А. С. Пушкин. «Андрей Шенье». 1825 год

© А. Базлова, 2022

* * *

Рукопись, положенная в основу этой книги, была найдена весной 1945 года в разрушенной усадьбе недалеко от Ленинграда. Во время боев часть стены дома обвалилась, и в открывшейся таким образом нише саперы впоследствии обнаружили сундучок с бумагами.

Спустя 70 лет автор книги получила рукопись от наследников сохранившего ее человека вместе с просьбой об издании. Однако повествование, оставленное дамой, жившей в XIX веке, оказалось сложным для восприятия современных читателей. Автор дерзнула превратить его в детективную повесть, сохранив при этом суть и смысл оригинала.

Часть I. Тому, кто остался, предстоит многое сделать

Глава 1. Смерть и вопросы

 
Здесь Пушкин погребен; он с музой молодою,
С любовью, леностью провел веселый век,
Не делал доброго, однако ж был душою,
Ей-богу, добрый человек.
 

А. С. Пушкин. «Моя эпитафия». 1815 год

В полдень 30 января 1837 года^[1] по Литейному проспекту Санкт-Петербурга торопливо шел семнадцатилетний молодой человек Саша Пушкин. Ветер, вздымавший поземку, заставлял его идти, наклонив голову вперед и прижав руки к телу. «Садитесь, барин, подвезу недорого», – окликнул его проезжавший мимо заиндевелый извозчик. «Спасибо, мне недалеко», – ответил Саша и очутился в вихре поднятых пролетевшими санями мелких снежных брызг. Он снял рукавицу, потер лицо и зашагал дальше.

Саша возвращался с частного урока. Настроение было хорошее. Обычно учителя приходили к Саше домой, но накануне преподаватель естествознания вывихнул ногу, поскользнувшись на улице, и прислал записку с просьбой к ученику посетить его, чтобы не было паузы в занятиях. Отец Саши, врач-хирург Аркадий Лаврентьевич Пушкин, предложил пострадавшему помощь, которую тот с благодарностью принял. И сегодня преподаватель рассыпался в благодарностях отцу Саши и заодно в похвалах ему самому, так как лечение помогло значительно уменьшить боль в ноге. Это было даже немного навязчиво, но все равно приятно, и потому Саша шел домой, улыбаясь своим мыслям и не обращая внимания на снег и мороз.

Саша свернул направо на Сергиевскую^[2] и поднялся по ступенькам в парадное небольшого дома.

Фрагмент карты Санкт-Петербурга образца 1828 года

Дверь ему открыла мать – Лидия Васильевна Пушкина, миловидная русоволосая женщина тридцати семи лет, с тонкими чертами лица и ямочками на щеках. Внешне Саша совсем не походил на нее – признать их родственниками можно было только благодаря таким ямочкам и большим серым глазам у обоих, но, несмотря на это, между матерью и сыном имелось редкое единение, позволявшее им понимать друг друга без слов. Вот и сейчас, взглянув на маменьку, развешивающую его заснеженное пальто, Саша почувствовал: что-то случилось. Она была задумчива, высокий лоб, обрамленный разложенными на две стороны волосами, перерезала скорбная складка.

– А где Луша? – спросил Саша.

– Луша?.. Луша ушла в лавку, когда вернется, будем обедать. Отдохни пока, – ответила Лидия и направилась в гостиную. Саша последовал за ней.

– Маменька, а что произошло, пока меня не было? Вы так переменились в настроении…

Лидия посмотрела на сына и покачала головой:

– Все ты замечаешь, ничего он тебя не скроется…

Она взяла со столика свежую газету «Северная пчела»^[3] и протянула сыну:

– Посмотри на второй странице, там отмечено…

Саша развернул газету и прочел обведенную карандашом заметку:

Сегодня, 29 января, в 3-м часу пополудни литература русская понесла невознаградимую потерю: Александр Сергеевич Пушкин, по кратковременных страданиях телесных, оставил юдольную сию обитель. Пораженные глубочайшею горестию, мы не будем многоречивы при сем извещении: Россия обязана Пушкину благодарностью за 22-летние заслуги на его поприще словесности, которые были ряд блистательнейших и полезнейших успехов в сочинениях всех родов. Пушкин прожил 37 лет: весьма мало для жизни человека обыкновенного и чрезвычайно много в сравнении с тем, что совершил уже он в столь краткое время существования, хотя многого, очень многого могло бы еще ожидать от него признательное отечество. Л. Якубович.

– Пушкин умер… Как это печально, ведь он же молодой еще был и такой талантливый… Но, маменька, пожалуйста, не надо так сильно переживать, на вас же просто лица нет… – сказал Саша, стараясь найти хоть какие-то слова поддержки.

– Саша, я понимаю, что смерти случаются и их надо принимать. Однако в этом некрологе чувствуется плохо скрываемая радость от того, что Пушкин умер. Вот это меня и расстроило.

Саша удивленно посмотрел на Лидию.

– Маменька, а почему вы так решили?

Лидия вздохнула и пожала плечами.

– Не знаю. Но я слышу фальшивые слова так же, как ты слышишь фальшивые ноты…

Саша играл на скрипке. Фальшивых нот он не любил, но считал себя человеком трезвомыслящим и не мог представить, как можно почувствовать фальшь в газетном некрологе. Но, тем не менее, пытаясь понять, что же все-таки так взволновало его мать, он снова и снова пробегал глазами текст заметки.

– Знаете, маменька, здесь действительно что-то не так, хотя, что именно, пока не понимаю. Но я непременно разберусь.

– Ты и правда так думаешь?

– Разве вас когда-нибудь удавалось успокоить с помощью лжи? – ответил с улыбкой Саша. Лидия улыбнулась в ответ. В это время постучали в дверь.

– Это Луша вернулась, пойду открою, – сказала Лидия и вышла в прихожую.

* * *

Лидии Васильевне Пушкиной, в девичестве Румянцевой, довелось пережить потери близких людей в достаточно юном возрасте. Когда Лиде было девять лет, от воспаления легких умерла ее младшая сестра, шестилетняя Варя. Тогда мир вдруг перестал быть привычным, стал казаться недобрым и нерадостным. Маменька словно окаменела от слез. Старшая сестра Настя не вставала с постели, за ее жизнь тоже опасались. Отец, обычно активный и деятельный, подолгу сидел и смотрел перед собой, не замечая никого и ничего вокруг. Лиде было невмоготу от навалившихся на нее вопросов. Почему все так? Зачем все так? Что теперь делать? Как жить? Спросить было не у кого. Она не решалась тревожить близких, и ей оставалось только размышлять, оставшись наедине с собой. И ответ словно соткался из воздуха. Или она от кого-то его услышала. Или где-то прочитала. Лида не помнила, каким образом это произошло, но вдруг отчетливо поняла: тем, кто остался здесь, а не ушел туда, где сейчас Варя, предстоит еще очень многое сделать. И ей сразу стало если не легче, то спокойнее.

Отец Лидии, Василий Александрович Румянцев, был потомственным военным. Его отец, секунд-майор^[4] Александр Алексеевич Румянцев, погиб при штурме Очакова^[5]. Сам же Василий Александрович служил в пехотном полку Петербургского гарнизона^[6]. Женился он, будучи еще совсем молодым, на дочери отставного полковника Марии Степановне Луговой – женщине доброй и простосердечной. Карьера Василия складывалась благополучно: он достаточно быстро дослужился до майора. И хотя Василий пытался убедить самого себя, что для семейного человека гарнизонная служба – это лучший вариант, он всегда испытывал внутреннюю неловкость при общении с офицерами, вернувшимися из мест, где шли боевые действия. «Крыса я гарнизонная», – говорил он иногда в сердцах. Жена отчаянно возражала, находила множество аргументов, подтверждающих, что ее Вася нужен именно здесь и именно сейчас. А главным аргументом, конечно же, были дочери. Девочек своих Василий просто обожал, по их просьбе мог оставить любые свои дела и всерьез заняться детскими проблемами. Он даже разрешал им играть с деталями своего обмундирования и от души хохотал, когда девочки как-то заплели в косички бахрому на его эполетах. Василий считал, что дочерям необходимо обеспечить достойное образование, и с этой целью приглашал преподавателей из кадетского корпуса. Жена поначалу сочла это ненужным и разорительным чудачеством, однако, увидев, как девочки, в особенности Лида, с удовольствием выписывают формулы и решают задачки, смирилась.

Единственное, чего не позволял потомственный военный своим дочерям, – это капризы, нытье, ябедничество и другие выходки, способные существенно испортить атмосферу в семье. «Лида, перестань канючить, скажи нормальным голосом, и тогда я тебе отвечу», – подобные слова Лида слышала достаточно часто. Приходилось прилагать усилия, чтобы убрать из голоса слезливые интонации, а это было непросто, особенно когда обида на Настю и чувство попранной в результате зловредных действий сестры справедливости застилали весь белый свет. Но со временем Лида поняла, что значение имеет не только то, что́ говоришь, но и как именно ты это делаешь.

В 1811 году у Василия и Марии Румянцевых родился сын Алексей. А через год, вскоре после начала войны с Наполеоном^[7], Василий подал прошение о переводе в действующую армию. Мария истерически плакала: она боялась остаться одна, ей было больно от того, что война взорвала привычный уклад жизни, а еще она очень любила мужа и не хотела с ним расставаться. Василий пытался ее успокоить:

– Ну, хорошо, Маша, давай я отзову рапорт, и ты всю оставшуюся жизнь будешь жить с непоследовательным человеком, трусом.

– Нет, не надо. Ты пойми, я плачу, потому что мне себя жалко.

– Да, я понимаю, тебе сейчас в тысячу раз сложнее, чем мне. Но ты справишься, тебе просто нельзя не справиться, – сказал Василий, указывая взглядом на детскую комнату.

Прошение майора Румянцева быстро удовлетворили, и в конце июля 1812 года он ушел на войну. Боевое крещение Василий получил в Бородинском сражении^[8]. Его рота участвовала в обороне высоты, на которой были установлены артиллерийские орудия. Солдаты выдержали рукопашную схватку с прорвавшимися через укрепления французами, и только когда прорыв был ликвидирован, пришел приказ об отходе во вторую линию обороны.

А 12 октября 1812 года, когда майор Румянцев повел свою роту на штурм города Малоярославца^[9], в очередной раз перешедшего в руки французов, ему в грудь ударила пуля. Увидев упавшего командира, солдаты остановились, замешкались. Василий с трудом открыл глаза и, различив среди склонившихся над ним людей офицера, из последних сил прохрипел: «Подпоручик Люкин, командуйте. У нас приказ выбить французов из города». И умер. «Вперед!» – крикнул Люкин, и солдаты, кое-как восстановив боевой порядок, пошли на приступ. В тот день рота майора Румянцева потеряла убитыми более трети личного состава. Тела нескольких солдат, а также подпоручика Люкина, так и не нашли, потому что сражение шло на улицах города, охваченного огнем.

Обо всем об этом семье Василия Александровича Румянцева сообщил денщик Прохор, доставивший вдове личные вещи своего офицера. Прохор был сильно контужен и говорил громким надтреснутым голосом. Слушая его рассказ, Мария Степановна и Настя тихо плакали. Лида сидела, вжавшись в кресло и обхватив руками привезенный Прохором кивер^[10] отца. Ей было жутко от неестественного звука голоса денщика и от осознания свершившейся трагедии, но глаза ее оставались сухими.

Ночью Лиде приснился отец. Он стоял и молча смотрел перед собой. Лиде хотелось подбежать к нему, крикнуть «Папенька!», но у нее никак не получалось это сделать. Вдруг отец произнес: «Лидочка, тем, кто остался, предстоит еще многое сделать». И Лида тут же проснулась.

* * *

31-го января было воскресенье. В тот день Саша играл на детском празднике в честь именин младшей сестры своего приятеля Миши Веденяпина и вернулся домой после обеда. Лидию он нашел в библиотеке – маленькой комнате, значительную часть которой занимали шкафы с книгами, журналами и газетными подшивками.

– Маменька, а где вчерашняя «Северная пчела»? – спросил он.

– Вот, на месте, – Лидия указала Саше на стопку газет за текущий год. – А зачем она тебе?

– Я догадался, что́ не так в том некрологе о Пушкине.

Саша взял подшивку, сел рядом с матерью и достал из кармана принесенную с собой газету. Лидия с интересом наблюдала за сыном.

– Посмотрите, маменька, это сегодняшние «Санкт-Петербургские ведомости»^[11], я у Веденяпиных одолжил. Вот здесь, на второй странице, напечатано:

Вчера, 29 января, в 3-м часу пополудни, скончался Александр Сергеевич Пушкин. Русская литература не терпела столь важной потери со времени смерти Карамзина^[12].

Мне думается, «Ведомости» получили информацию из вчерашнего номера «Пчелы», так как дата и время смерти и там, и там одинаковые. Но обратите внимание вот на что. В любой свежей газете можно прочесть только те новости, которые стали известны редакции до утра вчерашнего дня, в крайнем случае, до полудня, ведь газету надо подготовить, отнести в цензуру, набрать, напечатать и вообще много всего сделать, чтобы она вовремя оказалась у подписчиков. С «Ведомостями» все так и было: они узнали о смерти Пушкина утром 30-го, написали заметку, сделали газету, и сегодня, 31-го, мы это читаем. Но в тот момент, когда 29-го составлялась и, возможно, даже набиралась «Северная пчела» с некрологом о Пушкине, сам поэт, если верить этой газете, был еще жив. Вот в чем странность того некролога: если бы все было так, как в нем написано, то это не могло бы быть написано именно так.

Лидия удивленно качала головой, пораженная наблюдательностью сына.

– Верно, Сашенька, верно. Несчастные родственники Пушкина если бы и сообщили в редакцию о его смерти, то сделали бы это вчера утром, 30-го. И некролог тогда появился бы завтра, 1-го февраля, потому что по воскресеньям «Северная пчела» не выходит. Хотя, ты знаешь, не думаю, что близкие умершего поэта вообще бы стали обращаться в эту газету, ведь в ней его постоянно ругали, очень зло и беспричинно.

– Правда? А я не знал, вы мне не говорили.

– Так тебе, я думаю, не нравится читать то, что порождено завистью и злобой. Это неприятно. Но, если хочешь, посмотри прошлогоднюю подшивку «Пчелы». Летом, после выхода первых номеров журнала «Современник»^[13], в «Пчеле» три выпуска подряд публиковали статьи, написанные скандально-ерническим языком, из которых следовало бы заключить, что более отвратительного журнала, чем «Современник», в России не было и нет.

– Вот уж вряд ли! Даже если не принимать во внимание опубликованные в «Современнике» произведения самого Пушкина, там есть много чего интересного почитать. Мне, например, очень понравились мемуары Наполеона. Да и вообще это единственный журнал, который я читаю. Уж простите, маменька…

Лидия улыбнулась.

– У издателей «Северной пчелы» кроме этой газеты есть еще несколько журналов, и можно предположить, что после появления «Современника» они стали терять читателей. Вот и поспешили ославить счастливого соперника, но, как мне кажется, любые их бесчестные попытки обречены на провал, потому что Пушкин – это Пушкин. К тому же «Современник» дерзнул говорить о том, о чем все знают, но молчат: о продажной критике, присущей многим современным журналам, когда за деньги или по кумовству ничтожные по сути произведения превозносятся до уровня Шекспира^[14], и еще о том, как авторы сами на себя положительные рецензии пишут. А правда, как известно, глаза колет. Но мне более всего неприятно было видеть критику «Пчелы» на седьмую главу «Евгения Онегина». Это та самая глава, где описано, как Татьяна смогла понять любимого человека и его внутренний мир по подбору книг и, главное, по пометкам в них. Это же гениально! А какое там замечательное описание Москвы! Я в этом городе никогда не бывала, но пушкинские стихи такие легкие, такие образные, что, читая их, как будто бы вместе с героиней проезжала по улицам и посещала дома и салоны. А в «Пчеле» написали, что в этой главе одна вода, нет ни одной картины, достойной внимания, и вообще якобы это полное падение автора, chute complete^[15].

– Маменька, зачем же вы подписываетесь на «Пчелу», если она такая злобная?

– Это единственная ежедневная политико-литературная газета. А злонамеренная или даже лживая информация, если ты знаешь, что она именно такая, вполне может помочь разобраться, что́ же на самом деле происходит. Ведь это же благодаря «Пчеле» стало понятно, что со смертью Пушкина все непросто.

– Да, именно так и есть. Но вы, маменька, из-за всего этого так сильно расстраиваетесь, что мне бывает тяжело на вас смотреть.

– Тяжело смотреть? – Лидия удивленно подняла брови. – Но я же не бьюсь в истерике и не срываю на вас свою досаду. И, думаю, было бы гораздо хуже, если бы я постоянно ездила по собраниям и переживала, что у меня не такие модные наряды, как у какой-нибудь госпожи NN.

Саша засмеялся и поцеловал матери руку.

– Маменька, я вижу, как вам делается больно, когда в газетах пишут всякие гадости и травят хорошего поэта, а я не хочу, чтобы вам было больно.

– Считай, что мне уже не больно, потому что у меня есть вы с папенькой.

Лидия обняла сына и погладила его по голове.

– А где папенька? – спросил Саша.

– К больному позвали, у князя Бельского что-то случилось.

– А скоро он вернется?

– Думаю, да. Это на Васильевском, не так далеко, а уехал он уже давно.

Глава 2. Это убийство!

 
Ну, что ж? – убит!
 

А. С. Пушкин. «Евгений Онегин», глава VI, строфа XXXV

Аркадий вернулся затемно. Вечером, когда все собрались за ужином, Саша спросил отца:

– Папенька, скажите, пожалуйста, как доктор: при каких болезнях человек перед смертью испытывает кратковременные телесные страдания?

Вопрос был неожиданный, и Аркадий удивленно посмотрел на сына.

– Саша, прости, что отвечаю вопросом на вопрос. Почему ты об этом спрашиваешь? Мне нужно это понять, чтобы мой ответ тебя не разочаровал.

– Вчера в газете было сообщено о смерти моего тезки Александра Пушкина – маменькиного любимого поэта. Некролог этот некоторым образом странный: в нем указано недостоверное время смерти и то, что смерть произошла «по кратковременных страданиях телесных». Вот я и хочу узнать, какая причина может вызвать такие страдания.

Аркадий ненадолго задумался.

– Знаешь, Саша, большинство смертельных болезней проявляются задолго до кончины, и зачастую врач, понимая, что недуг уже не победить, ищет способ просто облегчить состояние пациента. А заболеваний, которые могут вызвать смерть в течение нескольких суток или даже часов, много меньше, например, сердечный удар. И тут уже вряд ли можно человека спасти. Ты такое объяснение хотел услышать?

– Постойте, – вмешалась Лидия, – если бы Пушкин умер от болезни, то в некрологе бы так и написали: «в результате скоротечной болезни» или «непродолжительной болезни». Это обычный стиль, принятый для такого рода сообщений. Но там ничего подобного нет, говорится только о телесных страданиях.

– Тогда страдания могли быть результатом ранения или отравления, – предположил Аркадий.

– Иначе говоря, речь идет о насильственной смерти? – дрогнувшим голосом произнесла Лидия.

Повисла пауза. И вдруг Саша сказал:

– Я понял! Поэта Александра Пушкина убили! И случилось это не 29-го января, а раньше. 29-го в «Пчеле» уже знали, что он мертв, когда сочиняли некролог.

Родители с удивлением смотрели на сына. Наконец Лидия сказала:

– Сашенька, это все очень похоже на правду. Но зачем нужно было написать в газете, что смерть произошла позднее, чем на самом деле?

– Пока не знаю, но для этого точно есть причина.

– Ты прав, причина есть у всего на свете, – задумчиво проговорил Аркадий.

* * *

Аркадий Лаврентьевич Пушкин родился в Ярославле, он был сыном губернского стряпчего по казенным делам^[16]. Однако судопроизводство и юриспруденция его ни в коей мере не интересовали. Наблюдая, как болезни преследуют и правых, и виноватых, он мечтал научиться противостоять их натиску, лечить людей не вслепую и по наитию, а со знанием и пониманием. Получив приличествующее для губернского города домашнее образование, Аркадий сообщил родителям, что хочет продолжить учиться в Петербурге, в медико-хирургической академии^[17]. Отец был рад, что сын выбрал самостоятельное поприще, потому что кроме Аркадия у него было еще четверо детей, и отпустил его с легким сердцем.

В Петербурге, еще будучи слушателем академии, Аркадий страстно влюбился в Ирину Малыгину – дочь чиновника из Министерства коммерции. Он долго ухаживал за кокетливой красавицей и наконец добился ее руки. Сам Аркадий не был красив в классическом понимании: он был среднего роста, имел немного вытянутое лицо с большим прямым носом и тонко очерченными губами. Его карие глаза из-под ниспадающих на лоб каштановых кудрей смотрели вопрошающе внимательно – это были глаза настоящего врача. Аркадию совершенно не хотелось думать, что благосклонность Ирины вызвана не столько ответным чувством, сколько увещеваниями ее родителей, считавшими, что если молодой доктор, пусть и провинциал, получил место в военном госпитале лейб-гвардии Семеновского полка^[18], то это отличная партия.

Женившись на любимой женщине и приступив к работе, Аркадий чувствовал себя удачливым и счастливым. Однако продолжалось это недолго: через два года после свадьбы Ирина заболела чахоткой. Ее страдания явились для Аркадия невероятно тяжелым испытанием. Он был врачом и одновременно влюбленным мужчиной, и потому перевернувшая весь жизненный уклад тяжелая болезнь жены, вызывавшая в нем липкое чувство неотвратимой и, главное, близкой смерти, обессмысливала, как ему казалось, и его работу, и саму жизнь. Аркадий старался гнать от себя эти мысли и сохранять самообладание и делал все возможное, чтобы жене стало легче. Сам он специализировался на хирургии, но с помощью коллег узнавал о новейших лекарствах и методах лечения внутренних болезней. Он даже нашел возможность отправить Ирину вместе со знакомой супружеской парой, где жена также страдала от чахотки, на два месяца в Крым, в Феодосию. Целебный крымский воздух сделал свое дело – страшный недуг отступил. В Петербург Ирина вернулась посвежевшей, но какой-то отчужденной. Она для себя решила, что в компенсацию за болезнь заслуживает большего, чем хотя и любящий, но постоянно занятый муж, стала часто выезжать, увлеклась покупками. Аркадий не возражал. Он хотел радоваться, что Ирине стало легче, но почему-то не выходило. А вскоре получил анонимное послание, где говорилось, что жена изменяет ему с красавцем-приказчиком из магазина готового платья. Аркадий письмо сжег, ничего не сказав Ирине. Для себя он понял, что люди, которые ему завидуют и способны радоваться его бедам, существуют в реальности. Аркадий очень беспокоился об Ирине, просил ее беречь себя, не посещать многолюдные мероприятия, не пить вино, больше гулять на свежем воздухе. Она улыбалась ему в ответ и качала головой.

Вскоре болезнь возобновилась. Ирина слегла. Она снова изменилась: стала тихой и смиренной, старалась не отпускать от себя Аркадия, расспрашивала его о прошлой жизни в Ярославле, о работе в госпитале и просто обо всем, что приходило в голову. Казалось, она стремилась в оставшееся ей время восполнить недостаток обычного человеческого общения. Или просто таким образом цеплялась за жизнь, а рядом не было никого, кроме мужа. Аркадий хотел верить в лучшее, но мысли были переменчивы и мучили его, когда он оставался наедине с собой или лежал по ночам без сна. Но Ирина не должна была ничего этого замечать. В общении с ней Аркадий старался не выходить за рамки текущего момента, быть рядом здесь и сейчас, стараться облегчить приступы мучительного кашля, рассказывать что-нибудь интересное и даже забавное, когда приступ заканчивался.

Однажды утром Ирина не проснулась. После ее смерти Аркадий, несмотря на свои успехи как хирурга, чувствовал себя неприкаянным, ненужным. Привычка постоянно заботиться о ком-то, выработавшаяся за время болезни жены, оказалась невостребованной. Но он был честным и добросовестным врачом, которому иногда удавалось помогать людям в достаточно тяжелых случаях, и это не осталось незамеченным. У него, помимо работы в госпитале, появилась частная клиентура. Аркадий пробовал писать для медицинского журнала, и ему было приятно видеть свои статьи напечатанными. Но вместе с успехом явились завистники. На него писали доносы руководству. А однажды он нашел свои вещи и инструменты разбросанными по полу в кабинете и залитыми нечистотами. С тех пор Аркадий стал запирать кабинет на ключ. О скорой медицинской карьере, которую ему пытались перекрыть с помощью кляуз, он и не мечтал, и потому недоброжелатели впоследствии стали досаждать ему не так активно. Аркадий просто работал, делая, что от него требовалось, но более ничего не предпринимал, жил, как будто бы плывя по течению.

Так прошло около двух лет. Однажды августовским утром к нему в дверь постучался невысокий крепко сложенный человек примерно такого же возраста, как сам Аркадий. На его простоватом круглом лице читались волнение и озабоченность. Он представился как помещик Илларион Данилович Верейский.

– Я чрезвычайно рад, что застал вас дома, – говорил посетитель, переминаясь с ноги на ногу и вертя в руках свою шляпу. – Сначала я обратился к своему знакомому врачу Пустовойтову, но он уезжал в госпиталь и дал ваш адрес, сказав, что у вас сегодня вроде как неприсутственный день. Помогите нам, пожалуйста.

Пустовойтов был одним из немногих врачей, с которыми Аркадий поддерживал дружеские отношения.

– Что у вас случилось? – спросил Аркадий.

– Моя теща уже несколько дней страдает от огромной гноящейся опухоли на руке. Конечно, старается терпеть с достоинством, ведь она вдова погибшего в войну майора. Но мы-то знаем, что и по ночам не спит, и плачет от боли… А это ужасно: видеть, как человек мучается, и не иметь возможности ничего сделать. Поедемте, пожалуйста: я вас отвезу, привезу и заплачу, сколько требуется. Это не очень далеко, верст тридцать в сторону Петергофа…

Аркадий переоделся, собрал инструменты и другие необходимые вещи, попросил служанку упаковать немного холодной говядины, хлеба и овощей и вышел на улицу вслед за гостем. Возле парадной стояла бричка, запряженная парой лошадей, на козлах дремал молодой кучер.

– Садитесь, пожалуйста, Аркадий Лаврентьевич, куда вам удобно. Сейчас Федор сумки ваши разместит и верх поднимет, а то солнце уже высоко, жарко будет.

– Илларион Данилович, а может быть, без отчества? – предложил с улыбкой Аркадий. Ему был симпатичен этот немного суетливый, но искренний в своих проявлениях человек.

– Хорошо, – улыбнулся в ответ Илларион, – По правде говоря, господин Пустовойтов вас отрекомендовал как очень опытного врача. Я опасался, что вы в почтенном возрасте и вам непросто придется, ведь нужно будет проехать более двух часов по жаре.

– После поездки из Ярославля в Петербург меня никакие дороги не страшат, – ответил Аркадий.

– Ух ты, так вы из Ярославля! Это же страсть как далеко! А я вот из Петербурга, дальше ста верст никуда не ездил.

Все неловкости были сняты, и по дороге новые знакомые уже непринужденно беседовали. Аркадий угостил Иллариона и возницу своими припасами, чему те весьма обрадовались, потому что выехали из дома в седьмом часу утра и так волновались об успехе своей миссии, что не взяли с собой ничего съестного. Илларион рассказал, что поместье свое он получил в наследство от дальней родственницы в очень запущенном состоянии и сначала собирался его продать. Но вскоре встретил замечательную барышню и женился. Тогда и возникла идея всей семьей попытать счастья в деревенской жизни. Вместе с молодой женой Анастасией Илларион привез в поместье ее мать Марию Степановну, сестру Лидию и маленького брата Алешу.

Поначалу, продолжал Илларион, им пришлось очень непросто. Урожай был собран плохой, а в доме дымили печки, протекала крыша, проваливались полы и не закрывались окна и двери. Когда наступила осень, жена стала проситься обратно в город. Илларион колебался: он хотел для своих близких лучшей участи, но никак не мог переступить через себя и признать свое фиаско как помещика, потому что перспектива возвращения на нелюбимую службу совсем не радовала. Выручила Мария Степановна. Она сказала, что при всех неудобствах польза от деревенской жизни очевидна: у Насти прекратились давно мучившие ее мигрени, а Алеша здесь вообще ни разу не болел, хотя в Петербурге постоянно простужался. Мария Степановна выделила из своих сбережений некоторую сумму на ремонт дома, и дело пошло скорее.

Соседи, приезжавшие познакомиться с вновь прибывшими помещиками, сочувствовали их непростому положению, но Иллариону казалось, что все они втайне радуются, что у них самих все не так плохо. И только один из соседей, Иван Федорович Мелентьев, не стал сокрушаться по поводу ситуации, в которой оказался Илларион с семьей, а предложил помощь. Свое нынешнее поместье Иван Федорович поднял практически из руин и хорошо понимал, каково приходится молодому соседу. Он уступил ему на время своего управляющего, очень опытного по части ремонта и стройки человека, и порекомендовал хороших плотников и резчиков по дереву. Также дал ценный совет: в первую очередь следует восстанавливать не то, что более всего разрушено, а то, что более востребовано.

Мартынов А. Е. (1768–828). «Вид усадьбы летом». 1820-е годы

Заботясь о будущих урожаях, Илларион решил применить научный подход, почерпнутый им из выписанных из Москвы сельскохозяйственных журналов. Он велел крестьянам засеять земли, которые должны были быть оставлены под паром^[19], смесью из кормовых трав. Крестьяне ворчали, но ослушаться барина не смели. Соседи сочли это глупостью городского человека, ставшего помещиком без году неделя. Однако результаты не заставили себя ожидать. Когда появилось больше кормов, стало больше скота и навоза, и дела с удобрением и обработкой полей пошли лучше. На третий год у Иллариона получился очень приличный урожай. Тогда же, к его огромной радости, родилась дочь Сонечка.

– И, знаете, Аркадий, мне все это так интересно, так нравится наблюдать, как вспаханная земля превращается в колосистое поле, как коровы пасутся, как яблоки созревают, как амбары наполняются. Видимо, я хоть и петербуржец, а по натуре деревенский житель. Жаль только, что маменька с папенькой не дожили, они бы за меня порадовались, я у них единственный сын, – рассказывал помещик.

Аркадий вдруг подумал, что он, оправдывая себя занятостью и непростыми жизненными обстоятельствами, фактически перестал общаться со своими родственниками. Маменька в письмах горько сетовала на его редкие и короткие письма, но все равно почему-то не находил для нее ни времени, ни слов. А ведь настанет день, когда писем от маменьки больше не будет… От этой мысли Аркадий поморщился и съежился. Он тут же дал себе слово по возвращении домой обязательно написать в Ярославль. Илларион же, увлеченный рассказом, не заметил внутренних метаний своего слушателя и продолжал: