Александра Никитична Анненская
Повести и рассказы для детей

Глава IV

После привольной дачной жизни Илюше тяжелее прежнего показалось просиживать целые дни в душной кухне без всякого дела. Он стал часто выбегать на двор и за ворота на улицу. Скоро явились у него новые знакомые: сын кучера и два сына лавочника пригласили его играть с собой, и Илюша с большим удовольствием принял участие в их шумных играх. Вместе взлезали они на поленницы дров, а оттуда на плоскую крышу сарая, вместе перескакивали через тумбы, вместе мочили руки и ноги под водосточными трубами и дружно, без всякой злобы, дрались друг с другом раз по десяти в день. Для здоровья Илюши все эти упражнения на свежем воздухе были, бесспорно, полезны, но зато одежде его они наносили существенный вред. Он возвращался домой перепачканный, на новых сапогах его через две недели явились дырки, старая ситцевая рубашка превратилась в лохмотья, а на панталоны Авдотье пришлось положить две огромные заплаты. Авдотья не бранила мальчика за небрежность, но всякий раз тяжело вздыхала при виде новых недостатков его костюма. Наконец, один раз, как он в драке потерял пол рукава новенького пальто, только что купленного ему, она в ужасе всплеснула руками:

– Батюшки мои! Илюша, да что же это ты со мной делаешь! – вскричала она. – Подумай ты только: откуда мне набраться на тебя одежи? Жалованья дают мне всего шесть рублей, – говорят, с мальчиком больше нельзя, – из этого я и чаю, и кофе купи и себе и тебе, на себя одень, чтобы всегда в чистоте быть, и еще тебя!.. Господи, да как же мне быть-то!

Всегда добродушно веселое лицо Авдотьи выражало при этих словах такую неподдельную скорбь, что Илюша был тронут. Разругай она его, прибей даже, и наверно это не помешало бы ему на следующий день опять и лазать, и драться, и пачкаться; но теперь он сразу почувствовал всю искренность и справедливость ее жалоб. Он не стал утешать ее ласками или обещаниями исправиться, но с этой минуты перестал участвовать в играх товарищей. Напрасно подзывали они его, напрасно старались они соблазнить его рассказами о том, что на соседнем дворе собирались уже «разбойники» и «казаки», напрасно задевали они его и словами, и пинками, чтобы вовлечь в драку, – Илюша оставался непреклонным.

– Не хочу я к вам, надоело! – отвечал он на все зазыванья товарищей.

– Надоело! А сидеть на одном месте не надоело? Пойдем! – приставали мальчики.

– Сказано, не пойду, и не пойду! – уже сердито говорил Илюша.

– Ишь ты! Поделом тебя волчонком прозывают! Как есть волчонок! У, волчонок! волк! Ату его!

М мальчики дразнили Илюшу, иногда даже целой гурьбой нападали на него, и ему не оставалось другого средства, как, раздав несколько здоровых тумаков направо и налево, искать спасенья в бегстве.

Впрочем, это продолжалось недолго. Убедившись, что Илюша в самом деле не хочет больше знаться с ними, мальчики отстали от него, и он мог целыми часами спокойно просиживать на лавочке у ворот, с тайной завистью следя за их веселыми играми.

– Посмотрю я на тебя, мальчик ты уж не маленький, а целые дни шляешься без всякого дела, – раздалось один раз над самым ухом Илюши в ту минуту, когда он намеревался занять свое обыкновенное место у ворот.

Мальчик поднял голову и увидал подле себе дворника Архипа.

– Да что же мне делать-то, дядюшка Архип? – с недоумением спросил он.

– Эка! Про всякого человека есть работа, только про тебя не припасена. Мало ли дела-то! Вон, взял метелку да смел грязь с тротуара. Мне некогда – надо дрова таскать; а видишь – слякоть какая! На-ка, помети, спасибо скажу!

Илюша давно скучал без дела и потому охотно исполнил поручение Архипа.

Дворник рад был, что нашел себе услужливого помощника, и стал часто давать Илюше мелкие работы, а в награду за исполнение их приглашал его по вечерам в дворницкую, играл ему на гармонике и пел песни. Илюше в дворницкой нравилось гораздо больше, чем в кухне. И Архип, и другой дворник, его помощник, никогда над ним не смеялись; они по большей части даже обращали на него мало внимания. Когда Архип не пел и не играл на гармонии, они чинно и степенно разговаривали друг с другом о своих неприятностях и трудах, или о жизни в деревне, из которой оба недавно приехали. Илюша, сидя в уголке, прислушивался к их разговору, иногда даже засыпал под мерный звук их голосов, и снились ему густые леса, желтеющие нивы, веселые, хотя полунагие ребятишки…

– Слушай-ка ты, Илюша, – обратился раз утром Архип к мальчику: – не даром ты кухаркин племянник, в господском доме живешь: чай, лакейское дело хорошо знаешь?

– Нет, не знаю, – отвечал Илюша: – сапоги разве вычистить сумею да самовар поставить, а больше ничего.

– Ну, больше-то ничего и не надо! Видишь ты, у нас тут в квартире № 26 новый жилец переехал, прислуги не держит, подрядил меня, чтобы я ему услуживал. У него и дела-то нет никакого, только комнату подмести, самовар поставить, да когда пошлет папирос или булок ему купить. Сходи-ка ты сегодня к нему замест меня; мне нельзя, – хозяин посылает…

Это поручение Архипа было для Илюши тяжелее всех остальных. Все господа казались ему такими же строгими и важными, как та барыня, у которой он жил; идти услуживать барину представлялось ему чем-то страшным. Он готов был прямо отказаться, но Архип не дал выговорить ему ни слова и, снова повторив, какая работа требуется для жильца, толкнул его на лестницу к № 26.

Робкими, нетвердыми шагами вошел Илюша в маленькую квартирку, занимаемую Петром Степановичем Дубровиным.

– Это я заместо Архипа служить пришел, – проговорил он на вопрос «кто там?», произнесенный резким голосом.

– Ну, коли так, так делай свое дело и не мешай! – проговорил тот же резкий голос. Илюша огляделся вокруг, отыскивая обладателя этого голоса: ни в крошечной передней, ни в кухне, ни в первой, почти пустой комнате никого не было; только войдя во вторую комнату, он увидел, что за большим письменным столом, заваленным грудами книг и бумаг, сидит человек, одетый не то в пальто, не то в халат, и пишет что-то, нагнувшись так низко, что головы его почти не видно из-за книг. Он был так поглощен своим занятием, что, по-видимому, не обращал никакого внимания на Илюшу. Это ободрило мальчика. Впрочем, и вся-то квартира, в которую он попал, была такая бедная, скудно меблированная, что вовсе не напоминала пугавших его богатых комнат его барыни. В кухне, кроме самовара, кофейника да котелка, и посуды не было; вся меблировка первой комнаты состояла из самого простого стола, старого дивана, трех-четырех стульев да книжных полок, занимавших целую стену. Во второй комнате стояла кровать с тощим матрасом, маленький комод, большой письменной стол да два сильно вытертых мягких кресла и – опять книжный шкаф. Книги валялись на окнах, на комоде, на диване, лежали кучами на полу, даже под кроватью.

«Он, должно быть, торгует этими книгами, – заключил Илюша, – и совсем это не барин, не похож на барина», продолжал думать он.

Эта мысль окончательно ободрила мальчика и он принялся исполнять работу, для которой был прислан: поставил самовар, вычистил сапоги, вымел пол, отыскал в маленьком кухонном шкафчике чайную посуду, поставил ее на столе в первой комнате, внес туда же закипевший самовар и, по возможности смелым голосом, произнес:

– Идите чай пить, самовар готов.

Три раза пришлось ему все громче и громче повторять эту фразу, пока пишущий услышал ее.

Чай он пил молча, рассеянно, видимо занятый совсем другим, и по-прежнему не обращал никакого внимания на Илюшу, который исподтишка с любопытством наблюдал за ним.

С этих пор мальчик стал часто приходить услуживать Петру Степановичу; он аккуратно исполнял его нетрудные домашние работы, выполнял его мелкие поручения; оба они, казалось, были довольны друг другом, но ни разу не обменялись ни одним словом, кроме самых необходимых. Петр Степанович не знал даже, как зовут его маленького слугу, и называл его просто мальчик, а Илюша продолжал считать его книжным торговцем.

Один раз придя по обыкновению к Петру Степановичу, Илюша увидел у него в комнате новость – некрасивую, грязную дворняжку. Мальчик приласкал собаку, она обрадовалась этой ласке и стала неистово скакать около него, визжать, лизать ему руки и лицо. Пока Илюша ставил самовар, Петр Степанович позвал к себе собаку, и через несколько минут мальчик услышал жалобное визжание. Он подумал, что собака попала в беду, и пошел к ней на помощь. С собакой, действительно, делалось что-то неладное: она лежала на полу, судорожно подергивая лапами и хвостом, жалобно визжала и глядела потускневшими глазами.

– Что это с ней? больна она? – спросил мальчик, с состраданием поглядывая на мучившееся животное.

– Оставь, не тронь, делай свое дело! – строгим голосом ответил Петр Степанович.

Он сидел около собаки, внимательно глядел на нее, иногда ощупывал ее, записывал что-то на бумажке, но, по-видимому, не делал никаких попыток помочь больному животному.

«Ишь, какой сердитый! Дал бы мне ее, я бы ее молоком или маслицем попоил, – может, ей и полегчало бы», – подумал Илюша и, не смея высказать вслух своих мыслей, пошел в кухню.

На другой день собака опять встретила мальчика веселая и здоровая, опять ласкалась к нему, играла с ним, а потом с ней опять повторился вчерашний припадок, только в еще более сильной степени. На третий день Илюше удалось узнать причину этих припадков: он увидал, что Петр Степанович приманил к себе собаку, влил ей в рот какой-то жидкости, и вскоре после этого бедное животное в мучительных судорогах повалилось на пол.

«Господи, злодей какой! – думалось мальчику: – это он нарочно морит ее каким-то своим снадобьем… Ишь нашел себе забаву».

В этот день животное мучилось сильнее и дольше, чем в оба предыдущие. Илюша поторопился справить всю свою работу у Петра Степановича и убежать прочь, чтобы не слышать болезненных стонов собаки. Но стоны эти преследовали его и на улице, и в дворницкой, и в кухне тётки. Везде слышался ему болезненный визг бедной, ласковой собачки, виделся жалобный взгляд ее помутневших глаз, как будто просивших о помощи. Наконец он не выдержал и, увидев, что Петр Степанович ушел со двора, оставив, по обыкновению, ключ от своей квартиры у дворника, он решился сходить посмотреть, что делается с собакой. Никем незамеченный, взял он ключ, и тайком, точно вор, пробрался на квартиру Петра Степановича. В ней все было тихо.

«Ну, верно, совсем уморил, разбойник», – подумал Илюша, входя в комнаты. Но нет, собака была жива: припадок ее кончился, и она спала крепким, тяжелым сном.

«Вот, бедная, проспится, выздоровеет, а завтра он опять ее будет мучить, – думал Илюша, с состраданием поглядывая на спавшее животное. – А что, коли взять да унести ее? На что она ему? Пусть бы забавлялся чем другим! Право, унесу! Что он мне сделает? Поколотит, может быть? Ну, да ведь не убьет же! А жаль собаку-то: такая она ласковая да игривая».

Мальчик попробовал разбудить собаку и дать ей просто убежать, но она спала болезненным сном и долго не могла проснуться, а когда наконец открыла глаза, то оказалась до того слабой, что совсем не могла держаться на ногах.

Надо было нести ее на руках. Нести довольно большую собаку так, чтобы никто на дворе не заметил этого, было довольно трудно, да и куда деть ее, пока она больна? С сильно бьющимся сердцем, пугливо озираясь по сторонам, вышел Илюша из квартиры Петра Степановича, держа на руках драгоценную ношу. Он не смел явиться с ней ни в дворницкую, ни в кухню к тётке и решил запрятать ее в пустой чулан, на одной из черных лестниц. Чулан этот стоял незапертым, так как квартира, к которой он принадлежал, была пуста. Илюша отыскал на дворе несколько клочков соломы, уложил на нее собаку и стоял над ней, пока она опять заснула. Потом он отнес ключ от квартиры Петра Степановича в дворницкую, незаметно сунул его на то место, откуда взял, и отправился к тётке на кухню. Но сердце его было неспокойно: во-первых, он сильно тревожился за свою больную, не зная, полезен или вреден ей сон, и беспрестанно бегал смотреть, жива ли она, не околевает ли; во-вторых, он побаивался и сам за себя: в исчезновении собаки из квартиры Петра Степановича заподозрят, конечно, его и уже наверно не похвалят.

«Поколотят, известное дело, поколотят», – решил он в уме.

Проспавши часа два, собака проснулась. Она узнала Илюшу, стала ласкаться к нему и проситься вон из темного чулана. Мальчик достал у тетки хлеба и сначала покормил ее и с удовольствием видел, что она хорошо ест и крепко держится на ногах. Оставлять ее в чулане больше нельзя было: она визжала и скреблась в дверь. Просто выпустить ее на свободу мальчик боялся: она все еще не могла скоро бегать, Петр Степанович, пожалуй, опять поймает ее и начнет мучить. Илюша решился сам завести ее подальше от дому. С помощью хлеба ему удалось выманить ее за собой на улицу, и он пошел с ней, сам не зная куда, и шел таким образом, пока, совсем усталый, очутился в незнакомой части города. Там он отдал собаке хлеб и, пока она с жадностью бросилась есть его, сам со всех ног побежал назад. Собака не последовала за ним: должно быть, длинное путешествие после болезни утомило ее, а он пробродил больше часу по разным улицам и закоулкам, пока нашел дорогу домой. Только что он вошел в ворота, как из дворницкой раздался сердитый голос Архипа:

– Илюшка, где это ты пропадал? Иди-ка сюда, негодный мальчишка!

«Узнали! сейчас бить будут!» – мелькнуло в голове Илюши, и он медленно, неохотно, нахмурив брови и опустив голову, направился в дворницкую, куда его звали.

– Это ты выпустил собаку Петра Степановича? Говори сейчас! – закричал на него Архип и, чтобы придать больше внушительности своим словам, схватил его за волосы.

Илюша молчал. Ему не хотелось ни объяснять, ни оправдывать своего поступка, и он ждал неизбежного за него наказания.

– Да чего же ты не говоришь? Идол ты этакий! – горячился Архип. – Твое это дело, что ли? Ходил ты на квартиру барина без него?

– Ходил! – проговорил наконец Илюша.

– Ах ты!.. – Архип замахнулся и готовился знатно проучить мальчишку за шалость, но вдруг кто-то остановил его руку.

– Перестаньте, – проговорил знакомый Илюше голос, – оставьте мальчика. Я сам поговорю с ним.

– Чего с ним, сударь, говорить? – отозвался Архип, выпуская в то же время волосы Илюши из своих рук: – его просто выдрать следует, да и все тут!

Освободясь от тяжелой руки Архипа, Илюша, не доверяя ушам своим, посмотрел на своего заступника. Да, точно, это был Петр Степанович.

– Послушай-ка, мальчик, – спросил он не сердитым, но очень серьезным голосом: – ты зачем ходил без меня ко мне в комнату?

– За собакой! – процедил сквозь зубы Илюша.

– Зачем же тебе понадобилась моя собака? – удивился Петр Степанович. – Поиграть ты с ней, что ли, хотел или продал ее кому-нибудь? Что же ты молчишь?

Илюше вдруг вспомнилось, как мучилась бедная собака, и он почувствовал злобу к ее мучителю.

– Никому я ее не продавал, – заговорил он вдруг сердито: – а жалко мне ее было, вот что! Вы зачем ее морили? Что она вам сделала?

– Вот оно что! – вскричал Петр Степанович. – Ишь какой жалостливый! А ты разве думаешь, я это так, для потехи, ее мучил? Нет, друг любезный! Я, видишь ли, учусь людей лечить; для этого надо разные снадобья попробовать, что от них делается. На человеке попробовать жалко, а собаку хоть и жалко, да все же меньше. Понимаешь? Ты видал ли, как люди болеют и умирают от болезней?

– Видал.

– Ну, то-то же! А кабы их хорошо лечили, они, может быть, поболели бы да и выздоровели. Вот, я собак помучаю, а зато потом людям добро сделаю, понимаешь?

– Понимаю, – задумчиво произнес Илюша.

Слова Петра Степановича так поразили его, возбудили в нем столько мыслей, что он забыл даже радоваться своему избавлению от ожидаемого наказания.

«Ишь чудеса, – думалось мальчику: – собак морят, чтобы людей лечить! Да неужели же нутро у собаки такое, как у человека? Говорит, кабы хорошо лечили, выздоровели бы и отец бы выздоровел, не умер. Эх, верно тот доктор, что лечил отца, мало собак загубил: не помогло его снадобье!»

Несколько дней Архип, боясь новой шалости мальчишки, не пускал Илью к Петру Степановичу, но потом забыл его вину и, не успевая справляться со всеми своими работами, опять послал его прислуживать жильцу. На этот раз собак в квартире не было. Петр Степанович сидел, по обыкновению, за книгой. Долго не решался Илюша заговорить с барином, но наконец, подав ему чай, собрался с духом и предложил давно мучивший его вопрос:

– А что, много надо загубить собак, чтобы вылечить одного человека?

Петр Степанович в эту минуту совсем забыл и историю с собакой, да, пожалуй, и самого Илюшу. При таком неожиданном вопросе он посмотрел на мальчика с удивлением, даже с испугом, и, вдруг вспомнив все, громко расхохотался. Этот смех очень обидел Илюшу. Он несколько секунд смотрел на развеселившегося барина и, махнув рукой, нахмурясь вышел вон из комнаты. Петр Степанович понял, что напрасно оскорбил мальчика. Он позвал его к себе и стал ласково разговаривать с ним; объяснил ему, что кто хочет уметь лечить, тот должен не только губить собак, но многому учиться, многое читать, что многие лекарства уже известны и их не нужно пробовать на собаках и тому подобное. Илюша слушал его объяснения с напряженным вниманием и видимым удовольствием. С этих пор отношения между Петром Степановичем и Илюшей несколько изменились: Илюша стал меньше прежнего дичиться барина и решался иногда заговаривать с ним, а Петр Степанович обращал больше внимания на своего маленького слугу, подробно и обстоятельно отвечал на его вопросы, расспрашивал о его жизни, угощал его чаем, дарил ему мелкие монеты.

Глава V

С тех пор, как Илюша стал помогать дворнику и услуживать Петру Степановичу, он меньше прежнего сидел у тетки на кухне; но это не мешало ему знать все кухонные дела. Он видел и слышал, как часто барыня бранила лакеев, горничных и в особенности его тетку. Барин возвращался домой также по большей части сердитый, кричал не только на прислугу и на детей, но даже на жену; один раз дошел до того, что ударил лакея и за какое-то некстати сказанное слово вытолкал Жоржа из комнаты.

– Эк они бесятся, точно белены объелись! – говорили про господ на кухне.

Дело в том, что Гвоздевы непременно хотели жить так, как самые богатые из их знакомых, и тратили гораздо больше денег, чем получали. Им приходилось делать долги; но пока находились люди, которые верили им и охотно ссужали их деньгами, они не горевали и продолжали свою веселую, беспечную жизнь. Настало время расплаты. Многие кредиторы довольно нелюбезно требовали возвращения своих денег; другие соглашались на отсрочку, но под довольно тяжелыми условиями. Господин Гвоздев кричал, сердился, упрекал жену в нерасчетливости, в мотовстве и решил наконец, что следует изменить образ жизни. Решение это не мешало ему, однако, нанимать дорогую квартиру и задавать роскошные пиры знакомым, а жене его накупать множество нарядов себе и детям; оно коснулось только разных мелочей хозяйства. Каждый разбитый стакан, разорвавшийся в стирке платок поднимали в доме целую бурю. Барин обвинял лакеев в том, что они пьют его вино и курят его сигары; барыня кричала, что у нее крадут чай и сахар, что в стирку белья выходит слишком много мыла, считала огарки свечей и тому подобное.

Всех больше доставалось Авдотье: барыня давала на обед вдвое меньше денег чем прежде, а требовала, чтобы все готовилось так же хорошо, и, сама не зная цены разных припасов, беспрестанно подозревала кухарку в обмане и в воровстве. Отдав ей отчет в сделанных покупках, Авдотья почти всегда возвращалась в кухню вся в слезах.

– Господи, что за жизнь проклятая! – говорила она. – Весь свой век прожила честно, ни в каком деле не замечена, а тут – чуть не каждый день воровкой называют!

– И охота это вам терпеть! – отзывалась новая, только что поступившая горничная: – да я бы дня не прожила здесь после такой обиды. Слава Богу, место найти можно!

– Да неужели я бы стала терпеть, кабы была одна, – возражала Авдотья: – меня мальчишка связал, из-за него я только и терплю!

Горько, очень горько было Илюше слышать эти слова. Мало того, что он лишний, никому ненужный ребенок, – им тяготятся, он мешает тетке хорошо устроиться, из-за него она должна выносить неприятности и обиды!

– Тетя, да ты бы ушла отсюда, поискала другого места без меня, я уж как-нибудь проживу!

– Дурачок ты, дурачок, – вздыхала Авдотья: – как тебе прожить! Нет, уж потерплю, что делать!

– А вы бы его в ученье куда пристроили, – посоветовал один из лакеев: – он мальчик не маленький, пора ему за работу приниматься… У меня есть знакомый портной, можно попросить: он, пожалуй, возьмет его в годы, лет на семь, на восемь без платы.

Мысль отдать Илюшу в ученье очень понравилась Авдотье. И мальчик будет пристроен, да и она освободится от большой обузы. Благодаря стараниям услужливого лакея, дело сладилось скоро. Дней через десять Илюша уже очутился в новой обстановке – в мастерской Карла Ивановича Винда.

Мальчик с большой радостью принял эту перемену в своей жизни: наконец-то он станет работать, учиться и, когда выучится, уже не будет в тягость тетке, сумеет сам себе заработать хлеб. Впрочем, это радостное чувство продолжалось недолго: Илюша еще живо помнил бедную жизнь в подвале; с отцом и с теткой жилось ему не очень весело, но, проведя один день в мастерской Винда, он чувствовал, что здесь ему будет так худо, как никогда не бывало прежде.

Мастерская и магазин Карла Ивановича помещались на одной из многолюдных, тесных улиц города. Она не отличалась богатой обстановкой, но, благодаря аккуратности хозяина, работ у него было всегда множество. Сам Карл Иванович все время проводил в магазине: принимал заказчиков, снимал с них мерки, выбирал материю; кройкой же и шитьем занимался его подмастерье с помощью взрослого работника и двух мальчиков лет четырнадцати-пятнадцати. Работы у этого подмастерья было по горло, так как Карл Иванович скупился нанять лишнего человека; за всякую небрежность в кройке или шитье отвечал перед хозяином он, и потому неудивительно, что он был крайне строг и требователен к своим помощникам. Взрослые рабочие обыкновенно не подолгу жили в мастерской и старались найти себе место хоть с меньшим жалованьем, да зато не такое трудное, а мальчики уйти не могли и принуждены были работать не по силам.

Увидя Илюшу, Федор, или Федор Семенович, как почтительно называли его мальчики, сильно нахмурился.

– Набирают мелюзгу, возись тут с ней, – проговорил он. – Сенька обратился он громко к мальчику лет четырнадцати, высокому, худому, с короткими торчащими рыжими волосами: – ты у меня теперь ни с места: на посылках будет он служить! Ну, ты, мальчуган, – он притянул к себе Илюшу и погрозил ему кулаком, – знай, что я шутить не люблю. Слушай в оба, что тебе говорят, и поворачивайся живей! Понимаешь? Пошел в кухню, принеси горячий утюг! Проворнее!

Илюша не сразу добрался до плиты, около которой суетилась хозяйка, толстая краснощекая немка, не сразу сообразил, как тащить тяжелый раскаленный утюг, не обжигая себе рук, и за медлительное исполнение поручения получил от Федора Семеновича очень чувствительный удар в спину.

Для мальчика началась мучительная жизнь без определенного дела, но с обязанностью каждую минуту исполнять чье-нибудь поручение, – исполнять как можно аккуратнее и проворнее. Хозяин заставлял его убирать магазин и мастерскую, топить печи, носить за заказчиками узлы с их вещами; хозяйка посылала его в лавочку, поручала ему мыть и чистить посуду, иногда даже нянчить своего крикливого годовалого сынишку; в мастерской от него ежеминутно требовали какой-нибудь услуги. Часто ему давали несколько поручений зараз; каждый торопил его, каждый бранил за медлительность. Хозяин никогда не бил мальчиков, но за ослушание и леность накладывал на них наказания, которые часто были для них тяжелее побоев: он оставлял их без обеда, без ужина, а иногда и на целый день без всякой еды, или в праздники не отпускал их со двора и задавал им какую-нибудь особенную работу – мыть полы, двери, окна или какое-нибудь белье, распарывать старое платье, отданное в переделку, и так далее. Хозяйка, наоборот, не скупилась на пощечины и подзатыльники; она плохо говорила по-русски и предпочитала объясняться не языком, а руками. Федор Семенович также частенько бил мальчиков, но еще чаще наводил на них страх своим свирепым видом и своими угрозами: «Я тебя проучу!.. Я тебе задам!.. Я тебе покажу, как по сторонам глазеть!»

До прихода Илюши, два другие мальчика исполняли поочередно его обязанность, но Федор Семенович был очень рад, что можно присадить их за иглу, не давая им терять время на беготню. Илюша, конечно, ничему не учился, но его помощь была очень полезна остальным, так как, благодаря ей, они могли шить, не отрываясь.

– Эк тебя загоняли! Погоди, то ли еще будет! – заметил рыжий мальчик, когда Илюша, вечером, в первый день жизни в мастерской, сидел на своем тощем матрасике, ошеломленный всеми окриками, упреками, пинками, полученными за день.

– Да, уж принесло его к нам! – вскричал старший мальчик. – И ему-то хорошего мало будет, а нам и того хуже! Бывало, хоть пробежишь туда-сюда, ноги поразомнешь, а теперь – сиди целый день за иголкой. Федька духу не даст перевести! Я сегодня посмотрел только в окно, чего там голуби расшумелись, так он так огрел меня аршином, что беда.

– Эх, вы други любезные, чего заныли? – раздался голос второго подмастерья, спавшего в одной комнате с мальчиками. – Развеселить разве вас! Поднести по рюмочке? У меня сегодня косушечка припасена и селедочка есть на закуску. Идите, что ли?

Старший мальчик, уже начавший укладываться спать, быстро подбежал к нему.

– Угости, брат Вася, – попросил он: – в воскресенье пойду к матери, принесу тебе гривенник, либо два.

– Ну, ладно, пей.

Мастеровой налил водки в маленький стаканчик и поднес ее мальчику, который выпил ее сразу, едва поморщась: видно, дело было для него привычное.

– Эх, важно, – крякнул он: – вот и на душе веселее стало, и Федьки не боюсь.

– А вы, – обратился мастеровой к другим двум мальчикам: – идите, и вам налью.

Рыжий мальчик неохотно поднялся со своего места.

– Голова от нее болит, тяжело как-то! – заметил он, но все-таки протянул руку к стаканчику.

Илюша отказался пить. Не раз слыхал он на своем веку, что от водки бывает много горя, а ему и без того горя было довольно. Впрочем, его не особенно и уговаривали.

– Мал еще он, – заметил мастеровой: – не стоит на него добро переводить, а только вот что, как тебя, Илюша, что ли? – прибавил он: – если ты хоть слово скажешь о наших делах хозяину или Федьке, смотри – тебе живому не остаться; так ты и знай!

И без этой угрозы Илюша не стал бы доносить на товарищей; она только усилила страх, который внушали ему все в мастерской.

«Я думал, он добрый, – размышлял мальчик, поглядывая на мастерового, лицо которого приняло веселое, добродушное выражение: – а он прямо убить хочет… Разбойники они все здесь».

И долго не мог уснуть Илюша под гнетом тяжелых мыслей, а около него раздавался с одной стороны храп рыжего мальчика, быстро заснувшего после водки, с другой – пьяные разговоры двух других рабочих.

Илюша стал с нетерпением ждать воскресенья: он пойдет к тётке, он расскажет ей, как плохо жить в мастерской, как его бьют, бранят, а шить совсем не учат; она – добрая, она его пожалеет и, может быть, согласится взять отсюда и отдать какому-нибудь другому мастеру: ведь не везде же так дурно!.. Эта надежда поддерживала мальчика, и он даже не испугался, когда в пятницу хозяин сказал ему:

– На столе пыль не вытерта. Вторник не вытерта, сегодня не вытерта, за это большое наказание! Это ленивый, свинья!

Но каково же было его горе, когда в воскресенье утром хозяин подозвал его и объявил ему:

– Ты со двора не пойдешь: вторник пыль на столе, пятница пыль на столе, ты наказан! Надо порядку учиться; возьми тряпку и вымой чисто все, а потом мадам на кухне помогай.

И Илюша должен был, глотая слезы, мыть все двери в квартире, а Карл Иванович беспрестанно подходил к нему и замечал:

– Нечисто, нечисто; ты – свинья, порядка не знаешь, надо чисто делать!

Когда наконец двери были достаточно хорошо вымыты, хозяйка позвала его в кухню и там до самого обеда не удалось ему отдохнуть ни на минуту. Зато, когда после обеда хозяева, взяв с собой и ребенка своего, ушли в гости и заперли его одного в квартире, – ему было время и отдохнуть, и погоревать. Еще неделя, целая неделя такой жизни… О, как это ужасно! Неделя, а может быть, и больше! Опять провинится он в чем-нибудь, и опять его накажут!.. И как это другие мальчики могут жить здесь?! Ну, да, впрочем, и хороши же они! Андрею еще нет шестнадцати лет, а какой он пьяница; а Сашка, совсем больной, говорит: надо пить, не выпьешь – грудь и спину ломит, всю ночь не заснуть, тяжело… Наверно тетка не захочет, чтобы он таким же стал…

Невыносимо долго тянулся этот день для Илюши. И скучно ему было, и грустно, и обидно, что его заперли, точно в тюрьме…

Хозяева вернулись часу в девятом, а вслед за ними явились и оба мальчика и младший подмастерье: одному Федору Семеновичу позволялось уходить в субботу вечером и возвращаться в понедельник утром.

С приходом рабочих мастерская оживилась; отдохнув день, они пришли бодрые, веселые. Главного преследователя их, Федора, не было дома; хозяин никогда не заглядывал по вечерам в мастерскую, они чувствовали себя в безопасности, и это увеличивало их хорошее расположение духа. Мальчики дали Василию денег, а он принес с собой водки, разных закусок. Илюша чувствовал сильный голод. По воскресеньям рабочим не готовилось ужина; за обедом ему пришлось довольствоваться весьма скудными объедками хозяев, и потому он с жадностью поглядывал на ломти хлеба и закуски, расставленные Василием на столе. Товарищи его начали угощаться с видимым удовольствием, а он долго крепился, но наконец не выдержал:

– Дайте мне кусочек хлеба с колбасой, – попросил он.

– Ишь ты, – заметил старший мальчик, – не хотел с нами пить и есть, а теперь, небось, просит!

– Не тронь его, Андрюша, – остановил Василий, – он мальчик хороший. Иди ко мне сюда, Илюша, я тебе всего дам, иди ко мне, – пей, ешь, веселись!

Илюша с наслаждением съел большой ломоть хлеба с колбасой и не отказался запить его несколькими глотками водки.

– Ну, вот и молодец! – вскричал Василий, похлопывая его по плечу: – только, знаешь, что я тебе скажу, милый ты человек? Еда – вещь хорошая, и выпить при случае – недурно, а понимаешь ли ты, что на это деньги нужны? Вон они – он указал на двух других мальчиков – как у них заведется гривенник ли, двугривенный ли, и тащат ко мне, я их угощаю, и всем нам хорошо… А ты как думаешь?