Александр Звягинцев
Вернуться, чтобы уйти
Вернуться, чтобы уйти
Когда, в 1975-м, их забросили в Конго. Неделю просидели взаперти в ангаре из гофрированного алюминия – сотня солдат в одних майках, которые не просыхали на теле целый день. Веселей стало, когда разрешили выходить на свежий воздух сначала вечерами, потом и днем.
Конголезцы в те годы жили весело. Революция подарила им четырехчасовой рабочий день, остальное время уходило на митинги с красными транспарантами, с обязательной пляской под зажигательный барабан. И все же веселей нашим солдатам было убирать помидоры, когда заканчивался рабочий день, чем сутки напролет просиживать взаперти.
Вечерами веселые конголезцы приходили к ящикам с помидорами, подготовленными к отгрузке, и отбирали себе килограммов по десять. Расплачивались какой-то рафией – пивом или вином из пальмового сока. Помидоры пропадали на плантациях, их никто не охранял – приходи да бери, лишь бы добро не сгнило. Но веселые конголезцы упорно носили рафию ребятам, чтобы отобрать помидоры из ящиков, подготовленных к отправке.
Потом завязались знакомства. Как ни лютовал капитан в цветастой рубашонке нараспашку и сандалетах на босу ногу, бойцы убегали из душного ангара в чуть более прохладную ночь к еле видимым во тьме черным девчонкам. Рафия дурила голову, если выпить литра два.
Вот и очнулся однажды Егор Жигарев посреди широкой реки Конго в весельной лодке со связанными руками и ногами и тяжелой головой.
Запаса французских слов, полученного в учебке перед вылетом, не хватило, чтобы рассказать о себе белому офицеру в хаки среди черных полуголых людей – то ли солдат, то ли бандитов.
– Это русский, – сказал офицер, которого звали Матис Жакобе, босоногому сержанту с оторванным ухом. – Я вернусь за ним через месяц. Если останется живой, заберу с собой. Не забывайте его кормить и давайте по черпачку вот этого лекарства перед сном.
Жакобе оставил им для Жигарева двухлитровую аптечную бутыль со спиртом. Негры исполнили приказание и не потому, что боялись хозяина. Как потом увидел Егор, по всей Африке аптечный спирт считался ядовитым снадобьем. Зато по части еды не оплошали – за три дня опустошили весь запас консервов, которые предназначались для Жигарева, а потом кормили пресным варевом из кукурузной муки и сушеной тапиоки. Без масла, соли и перца.
На прощание Матис чиркнул ножом по лицу Егора от виска до подбородка. Такова была его личная метка для пленных. И одновременно испытание на живучесть – глубокий порез не у каждого белого зарастет во влажных джунглях.
Жакобе вернулся только через три месяца в сухой сезон. На Жигареве не держались брюки, спирт был выпит, но малярии не было. Глубокая рана на лице зарубцевалась в белый шрам.
– Тавро на месте, – похлопал Жигарева по тонкой шее Жакобе. – Жеребчик еще поскачет.
Специально для Жигарева в деревне, что была рядом с лагерем, закололи козу. Сначала Матис отпаивал его свежей кровью, затем откармливал мясом, сырым, потом вареным.
Жигарева рвало и поносило, от боли в животе он катался по земле, но через пять дней твердо встал на ноги. По-французски он уже говорил и понимал сносно. Матис вел с ним долгие беседы с глазу на глаз:
– Русских в Конго уже нет. Здесь, в Заире, тебе от Кабинды до Киншасы пешком не дойти. Больше трех дней в болоте не проживешь. Бежать тебе некуда, охрану я снимаю. Можешь оставаться в деревне на всю жизнь. Сюда за всю историю не ступала нога не только бельгийца, но и чернокожего чиновника. Этой деревни на карте даже нет.
Жигарев за три месяца и сам убедился, что в одиночку по джунглям ему не убежать. Можно только согласиться на все условия этого бельгаша с пиратской бородой, а в первом же большом городе разыскать любое советское консульство или представительство и сдаться. Свои покарают, но в беде не оставят.
– Ты грамотный? – спросил его Жакобе. – Учился где-нибудь?
– У нас все грамотные, – ответил Егор, и для того времени это было правдой. Потом он объяснил, как мог, что в армии закончил учебку, школу младших командиров, для диверсионной работы в тылу предполагаемого противника, а в Конго исполнял интернациональный долг.
Матис был в восторге, он понял так, что перед ним необстрелянный офицер, но закончивший военное училище.
– Можешь оставаться здесь и плодить мулатов, а можешь делать деньги на войне. За каждого убитого плачу тебе по тысяче франков.
– Что от меня требуется?
– Держать под контролем дорогу на севере Анголы.
– Возле какого города?
– Городов в том регионе нет, как и здесь. Зато есть дикари с обточенными зубами и накидкой из крокодиловой кожи. Они обожают мясо русских на вертеле. Даю тебе десять босоногих и три автомата. За трофейное оружие плачу отдельно. Кормить отряд будешь сам по деревням. Не забудь по субботам устраивать бойцам порку. Да смотри, чтоб каждому досталось, а то у них очень развито чувство справедливости. Всем поровну, чтоб не обидно было. Грехов они себе за неделю наберут, будь спокоен. Через полгода – расчет в Киншасе наличными и месячный отдых с девочками.
Деревень на указанном квадрате почти не было. Босоногий «взвод» Жигарева ловил саранчу и собирал термитов. На мясо добывали ящериц и змей, а изредка макак. В городах никто из них не бывал, но белые учителя в деревнях не зря получали деньги. Бойцы знали, что на свете есть Брюссель и Париж, выходцы из англоязычных зон еще слышали про Лондон.
По дороге, которую нужно контролировать, раз в неделю проходил крытый грузовик и очень редко – гражданский автобус. Два раза навещали партизаны. Одни с китайскими «Калашниковыми», другие даже со старыми «ППШ». И те, и другие вели себя смирно, даже угощали сигаретами. Больше досаждали маленькие группки африканцев со щитами и копьями. Они большей частью шумели, издалека швырялись сучьями, но близко не подходили.
Через полгода Егор вместо денег и обещанного отпуска получил только обмундирование и командировку в глубь Анголы с бойцами из племени кимбунду. Прежние, из племени киконго, были хоть заносчивы и вспыльчивы, но умели держать порядок и дисциплину.
Новые, из кимбунду, французского не знали, пришлось Жигареву ускоренно учиться португальскому. Кимбунду были очень любезны в обращении, угодливы, но в первой же операции половина из них сбежала. Всего-то забот – охранять от партизан-марксистов из МПЛА португальскую лесосеку с единственным трактором и трелевочной машиной. В такую глушь полиция или португальские парашютисты никогда не забирались. Хозяева из Лиссабона обходились услугами наемников.
Когда партизаны, спрятавшись в кустах, все-таки попали из гранатомета в трактор, в страхе разбежались последние бойцы отряда Жигарева, а рабочие-португальцы обложили своего ангела-хранителя легковесным матерком, плюнули на все и отправились на лесовозе в Луанду.
Поехал с ними и Егор. Он опасался лишь одного – чтобы случайно не наткнуться на Матиса. В пути их несколько раз обстреливали и под конец сожгли машину. Еще неделю плелись пешком. Километров за десять от Луанды услышали артиллерийскую пальбу. Над Луандой занимался дым пожаров.
Несмотря на усталость, шли к столице почти до утра. Португальцы молчали, только сердито шевелили черными кустистыми бровями. Канонада их не интересовала, они прислушивались только к пароходным гудкам. С рассветом пальба стихла окончательно. Все центральные улицы города были усеяны какими-то канцелярскими бумагами и брошенными домашними вещами, некоторые дома горели, а весь город словно вымер.
В порту стоял последний португальский пароход, к его трапу вилась очередь, как в Москве к Мавзолею.
– Пошли, Георг, – вцепились ему в куртку приятели-португальцы. – Нужно попасть на пароход, а то к вечеру нас тут негры перережут.
Это был первый день задолго до этого запланированной независимости Анголы. Последние португальские войска еще ночью покинули Луанду.
Жигарев потом всю жизнь жалел, что не согласился сесть с португальцами на тот самый пароход. Он отправился по пустынным улицам искать советское посольство. Но вот на дороге появилась колонна машин с неграми в хаки. Один джип вплотную подъехал к нему.
– Слушай, приятель, – обратился по-португальски он к седому негру за рулем, – как мне найти советское представительство? Ты сам из Луанды?
– Нет, – ответил негр по-испански. – Я из Гаваны.
Кубинцы передали Жигарева новоиспеченным ангольским властям, как только отряды МПЛА вошли в Луанду. Времени разбираться не было, Егору дали отряд пугливых лесных жителей, и с ними он потом дошел до самой Намибии. Тактика была простая – впереди шли кубинцы с бронетехникой, за ними он и отряды бывших партизан. За полгода на передовой его ни разу не потревожило ни кубинское, ни ангольское командование.
Но однажды под бомбежку попал броневик с белыми людьми в штатском. Они слышали, какими словами Жигарев поднимал своих людей в атаку. Когда все стихло, прибежал командир-кубинец:
– Георг, тебя люди в машине спрашивают. Из твоих. На тебя злятся.
Жигарева вместо радости сковал непонятный паралич. Пыльный, с камуфляжным макияжем на лице, он не знал, как отрапортоваться толстому сеньору в чесучовом пиджаке. Ему стало легче, когда на него обрушился сначала отборный русский мат, потом родимый начальственный разгон:
– Что за самодеятельность? Кто отправил вас на огневой рубеж? Как зовут?
– Команданте Жигарев, – выпалил Егор, протягивая документы.
– Давно в командировке?
– С прошлого года.
– Свободен. Я с тобой еще разберусь, – высокий начальник положил его документ в нагрудный карман и захлопнул перед самым носом дверцу.
Разбирались почти месяц. Однажды среди ночи в блиндаже Жигарева разбудил его добровольный денщик Роберто. Ростом с карабин шестнадцатилетний паренек:
– Команданте, вставайте. Есть разговор.
Роберто был до революции городским воришкой из Луанды. Жигарев однажды спас его от расправы, когда кто-то узнал в парне давнишнего похитителя своего кошелька.
– Команданте, вас завтра… – и Роберто выразительно нарисовал петлю вокруг своей шеи. – Мне рассказал двоюродный брат из штаба. Приезжали незнакомые русские, и многих долго расспрашивали о вас и заставляли подписывать бумаги.
– Почему ты думаешь, что меня хотят арестовать?
– Брат все слышал. Это серьезно. Когда нас в Луанде выпустили из тюрьмы, нам дали очень строгого командира-кубинца.
Он все время громко кричал. Мы написали бумагу в госбезопасность, что видели у него людей от Жонаса Савимби. И кто-то однажды команданте застрелил. Наши очень радовались. А на фронте еще быстрей, пшик – и все!
– И зачем ты меня разбудил, Роберто?
– Нужно уходить к белым.
– А тебе зачем?
– Я в Луанде работал в большом отеле для богатых белых. У меня было много долларов. В Южной Африке тоже много отелей, а в Анголе еще долго не будет белых.
И об этой своей слабости тоже горько сожалел Жигарев. Как сейчас он понимал, дома он получил бы максимум лет пять строгача и давно уже был бы на свободе. А в Намибии, куда его привезли юные солдатики из ЮАР в рубашечках с коротким рукавом и отутюженных шортиках, его еще издалека высмотрел… месье Жакобе.
– Джо! Джо! – издалека замахал он конвоиру. – Я с тобой так нечестно не играю. Ты уводишь у меня из табуна лучшего жеребчика. Видишь на нем мое тавро?.. Не бойся, этот русский не понимает по-английски.
– Не понимаю, – по-английски же подтвердил Жигарев. – Но кое-что могу сказать. В школе учил английский.
– Он был с тобой в Иностранном легионе? – спросил Джо хитрого бельгийца.
– Он был у меня лучшим лейтенантом в Заире. Кстати, Джо, я ему должен шестьсот долларов жалованья. Отдай ему наличными.
– Могу только в рандах.
– Это ему даже больше подойдет в Мозамбике. Пошли, Георг. Слышал я уже про твое дезертирство. Русские не любят изменников. А я терпеть не могу этой пустыни! Она со всех сторон простреливается, ты в ней, как таракан посреди кухни. Скажи, Георг, когда твои черномазые миновали Лубангу, на открытом месте охота воевать пропала?
– Почему же? Кубинцы шли напролом.
– Я про африканцев тебя спрашиваю. Тем бы только из кустов палить.
– Было и такое.
– А знаешь, я и сам не прочь забраться в джунгли. Какой-то рефлекс защитный выработался. За кустами даже надежней, чем в Европе. И никакой налоговой полиции и алиментов. А какой там воздух романтики!
Жигарев не ответил. Он улетел в Мозамбик не затем, чтобы прожить или, скорей, провоевать целых пятнадцать лет. В джунглях сподручней было бы за все расквитаться с Жакобе, чем посреди бессовестно открытой со всех сторон намибийской пустыни.
У Егора не всегда в душе кипело юношеское бунтарство, у себя в спецроте на действительной службе в советской армии он был одним из самых тихих солдат.
В Конго и Анголе характер начал меняться, но в нем не было еще взрывчатой вспыльчивости. Первый год в Мозамбике он чувствовал себя, как вареный рак. Вся работа на Жакобе заключалась в охране контрабандного груза, не больше.
Они либо контролировали какую-то транспортную магистраль, собирая дорожную «пошлину», либо пресекали на ней всякое движение – как заказчику вздумается. Никакой политики и в помине не было, шли караваны со слоновой костью или оружием. Пьянка днем и ночью, иногда замызганный бордель.
Еще был жив в душе не проходящий страх перед любым человеком, говорящим по-русски. Тогда СССР находился на пике могущества, у спецслужб были достаточные средства и длинные руки, но пропажа сержанта срочной службы из спецконтингента в Конго, очевидно, мало кого беспокоила. И если бы Жакобе не нагнетал страха своими россказнями о беспощадных русских агентах в Африке, Жигарев смело бы вышел к первому же советскому пароходу.
Казалось: вот еще полгода – и он вернется домой. Для этого всего-навсего нужно было убрать Жакобе и совершить какой-нибудь подвиг во имя родной страны, чтобы тем самым вымолить прощение. Он тогда себя считал чистым перед отечеством и совестью.
Но Жакобе нужно было знать лично, чтобы убедиться, на что способно человеческое коварство. Участились вылазки в ЮАР. Раз за разом за них больше платили. Южноафриканские силы самообороны белых всю самую грязную работу по усмирению чернокожих в дальней глубинке все чаще стали перекладывать на наемников.
Однажды ночью Роберто подошел к еще не заснувшему Егору:
– Команданте Георг, ты был на руднике? Жигарев сонно помотал головой.
– Ничего не знаешь? Это вот… – Роберто снова, как тогда, нарисовал петлю вокруг своей шеи. – Нужно уходить в Родезию.
Луна предательски высветила их, едва они вышли на поляну. Было слишком тихо для джунглей в эту пору. Все живое словно вымерло: ни звука, только запахи и густая глянцевитая зелень, незаметно переходящая в непроглядную тьму. И сладковатый запах порченой тушенки, который потом преследовал Жигарева долгие годы. После этого он больше никогда не ел мясных консервов.
В центре поляны громоздилась мусорная куча, приваленная листвой. Роберто включил фонарь. Куча черных курчавых голов с обрезанными ушами, перекошенные от ужаса лица, выпученные в страхе глаза с невероятно яркими белками, такие же ослепительно белые оскаленные зубы. Зашуршала с омерзительным шипением листва, и из кучи черепов подняли свои острые головки тонкие змеи.
Если бы не Жакобе, Жигарев перебил бы всех этих так называемых «вьетнамцев» в лагере, но похоронили после его буйства только трех. Роберто исчез сразу после этого, но не успел далеко уйти, его вернули тем же вечером.
В Мозамбике, на основной базе Роберто как-то перед операцией протянул Егору на ладони блестящий карабинчик от парашюта:
– Твой, команданте Георг. Какой красивый, как серебряный.
– А зачем тебе было нужно его срезать?
– Посмотри получше, какой блестящий, звенит и щелкает, как стальной. Но он из кадмия, гнется. Тебе в Анголе португальские парашютисты не рассказывали, как такие штучки из аккумулятора делают?
– Спасибо, Роберто, – Егор сунул карабинчик в карман и протянул мальчишке все свои доллары. – Тебе на обзаведение. Когда еще ты там в своем отеле первую зарплату получишь…
Из-за этих денег, судя по всему, Роберто и шлепнули в Ливингстоне, как рассказывал Матис со слов местной полиции после второго, уже удачного побега мальчишки из лагеря. А карабинчик Егор всегда хранил в нагрудном кармане, поэтому тот блестел, как отшлифованный.
– Все, мой капитан, – сказал Жигарев, ожидая выстрела в спину. – Больше с твоими головорезами на операцию ходить не буду, хоть мне самому уши обрежь.
– И прекрасно, Георг. Мне сейчас больше не нужны полевые командиры. Хочешь, летай с Ричардом на его «саранче». Мне как раз нужен офицер связи, только не забывай, что где-то сидит бухгалтер с рожками и корпит над кровавыми ведомостями. Там все отмечено, кто, за что и сколько получил. Русские тоже считать умеют, на Родине за все получишь сполна.
Австралиец Ричард мотался по югу Африки на одномоторном «Фэрчайлде», подобранном не иначе как на свалке. В боевых вылазках он не участвовал, оружия никогда при себе не имел и стрелять не любил.
Но все же был уверен, что занимается нечестным бизнесом. Он был австралиец, потомок прощеных каторжников, поэтому-то ему и не зазорно было заниматься противозаконным делом. Ел он все подряд, словно был убежден, что тюремная баланда и есть тюремная баланда, другой не дадут, а есть все-таки надо. Более неприхотливого наемника Егору встречать не приходилось.
Необузданный нрав Ричард проявлял только к спиртному. Это было его второе кредо: Австралия – это все равно, что Англия, а Англия – это еще Шотландия, а где Шотландия, там и виски. Поэтому ему нередко хватало сил лишь на то, чтобы поднять в воздух свой крохотный самолетик. Затем за штурвалом раздавался могучий храп, и сажать машину на грунтовку приходилось Егору.
Третий пункт его убеждений состоял в том, что женщина – предмет потребления, как и все остальное вокруг. Куда бы они ни прилетали, он начинал деловито торговаться с сутенерами, мужьями или братьями местных чернокожих красоток. В этом уже состоял его четвертый пункт – никогда не платить много, покупать товары подешевле, за качеством не гнаться. Лишнего не давал, но платил всегда очень пунктуально.
Однажды в какой-то деревне он расплатился со сморщенным стариком с раскосыми глазами за будущие ласки приглянувшейся ему красотки. Ричард всегда приговаривал, что в Мозамбике проживают негритянские монголы или монгольские негры. Старик кричал, потрясая над головою деньгами, но Ричард не знал португальского и то и дело накидывал старику по пятерке.
– Ричард, не будь дураком, – усмехнулся Егор. – Он говорит, что ты слишком много даешь.
– Переведи ему, что это хорошая цена за белую женщину, – сказал тот и добавил старику еще десятку.
Старик только пуще взбеленился.
– Он говорит, – давясь хохотом, переводил Жигарев, – она не белая, а цветная. У нее мать была белая, а отец негр из этой деревни.
– Не может быть, – замотал головой Ричард. – Да, в жару перебирать нельзя. Я ж тебе говорил, нужно брать в полет только пиво.
Жигарев объяснил старосте-вождю, что белый пилот хочет заплатить авансом за будущие прилеты к этой женщине. Старик ничего не понял и потащил за руку Егора в темную хижину, уверяя, что всем известно, что эта женщина – африканка. Жигарев не стал упираться.
В хижине он остолбенел – на циновке сидела голая по пояс девочка лет пятнадцати с чистыми голубыми глазами, смуглая, но не черная.
– Смотри, солдат, она – черная, – крикнул старик и принялся задирать ей подол.
Жигарев отвернулся и выбрался из хижины:
– Ричард, иди сам разбирайся, черная она или не черная.
– Ну, черная, так черная, но денег назад не возьму, – сплюнул Ричард и полез в самолет.
Закрутился пропеллер, но путь к самолету перегородил старик, державший за руку темно-русую девушку.
– Чего ему еще?
– Упрямый, как ты. Говорит, за эти деньги ты ее выкупил и поэтому должен забрать с собой.
– Скажи ему, я их сейчас пропеллером порублю.
– Зачем так? Забери в Сидаду, найми там бунгало и развлекайся с ней по выходным.
– Я в жизни ни разу даже собаки не заводил, чтобы меня никто к себе не привязывал.
– Тогда вот, держи свои сто долларов, я у тебя ее перекупаю, – отдав деньги, Жигарев втащил девушку в самолет.
В маленьком местечке, где проживали кроме черных еще и три белых семьи – лавочника, врача и телефониста, Егор снял для своей Зинки маленькое бунгало без водопровода. Девушку звали Н’Зинга, но имя Зинка больше шло к ней.
Капитан Жакобе к его затее отнесся равнодушно. Жигарев был не первый, кто обзаводился походной женой, и никакой экзотики он тут не видел. Разве что мулатка была с необычным цветом кожи, волос и глаз.
Две недели Жигарев обставлял свое «семейное» гнездышко, но как-то его новая жена сбежала пешком по джунглям в родную деревню.
Староста избил ее бамбуковой палкой и, связанную, снова затащил в самолета, а затем вернул Егору. В деревне только он сносно говорил по-португальски. Зинка с трудом подбирала слова:
– Не хочу город! Боюсь белый человек!
– Ты сама белая, глянь в зеркало.
Зинка с явным сожалением трогала русые волнистые пряди и только вздыхала – ей с самого детства приходилось в деревне терпеть насмешки за цвет своей кожи.
– Не хочу учиться писать… не хочу читать… Не могу носить белье, как белая… Не буду ходить в туфлях… Женщины из деревни смеяться будут… Хочу жить в деревне и рожать тебе детей. Ты – мой хозяин.
Жигарев заставил старосту-вождя вычистить заброшенный домик португальского чиновника, привести в порядок сад и дорожки в парке. Все слуги прежних хозяев остались в этой деревне и работу свою еще не забыли.
Получилось неплохое бунгало европейского фермера в Африке, да еще с добровольными слугами, которые целый день крутились возле Жигарева в надежде заработать пару рандов. Но Зинка со временем натащила в домик соломенных циновок, кувшинов из тыквы и каких-то тряпок. Принесла даже деревянную ступу, в которой женщины толкут зерно.
Целыми днями она просиживала с кумушками во дворе на корточках, причем ни разу не садилась в тени, а всегда на солнцепеке. Зинка просто не могла жить иначе. Несмотря на полудетский возраст, ее уже невозможно было переучить, а учиться чему-то новому она отказывалась наотрез.
Каждый год в семье Жигарева рождались дети. Зинка набирала дородства и раздавалась вширь. Егору все-таки удалось добиться, чтобы она не ходила с голыми сиськами, как голодранка, а заматывалась в пестрые французские ткани, которые там изготавливали специально для Африки. Со временем ей это понравилось.
Ее дети, на удивление всей деревне, не умирали в младенчестве от кровавых поносов, и со временем Егор стал отцом трех мальчишек и пяти девочек. Все они родились черными, как начищенный сапог, только у одной Сандры были зеленоватые глаза и волнистые волосы со смешным хохолком на макушке, как у отца.
Почти никто из них не говорил по-португальски, и в свои редкие приезды Жигарев общался с ними больше при помощи жестов. Зинку с каждым годом все больше уважали в деревне, а перед самым отъездом Егора Зинка заняла место умершего вождя. Она все-таки научилась читать и кое-как писать по-португальски и посылала старших ребят в школу, о чем прежде Жигареву можно было только мечтать.
Независимость молодых африканских государств крепчала, а работы у команды Жакобе только прибавлялось. Работы кровавой. Теперь капитан нуждался в мясниках, надобность в толковых командирах отпала.
Егору в те времена было уже далеко за тридцать, и он всерьез подумывал, не жениться ли ему на Зинке и не осесть ли фермером в Загзаге. Купить кофейную плантацию, деньги в то время уже были, к тому же, Зинка оказалась на удивление прижимистой и превращалась с его помощью в состоятельную хозяйку. Дети подросли – готовые помощники.
Ему нравилось в африканских женщинах, что они не играли во влюбленность, которую белая женщина лелеет в своих сокровенных фантазиях даже до закатной поры.
Интимная жизнь африканки проста и естественна. Ей не нужно читать стихи, целовать руку и дарить цветы. Чем-то африканки напоминали ему старых баб из его родной деревни на Брянщине.
Но вот рухнула социалистическая империя в Европе, затем был разгромлен Советский Союз. Армия, которой присягал Жигарев, больше не существовала. Газеты, доходившие до него в джунглях, наперебой писали о грандиозных победах России на пути перехода к капитализму. И Жигарев не выдержал – решил вернуться на родину. Он зашил в специальный пояс тысячу долларов, остальные деньги оставил Зинке на хозяйство. Замаскировал в католическую Библию с твердым переплетом никелированный «браунинг» с двумя обоймами. Запасся сухарями и сгущенкой и стал ждать подходящего случая.
Все складывалось как нельзя лучше. Власти все чаще беспокоили наемников вылазками и бомбардировками. Контингент поредел – наемные вояки из армий разных стран, полууголовный сброд бежали при любом удобном случае. Их не останавливали даже показательные расстрелы дезертиров…
На операции был вынужден прилетать и прыгать с парашютом сам Жакобе. Тут и сработал блестящий карабинчик, который как-то навесили ему на парашют «вьетнамцы».
Жигарев очень жалел, что не довелось проститься с Зинкой и ее детьми. Своими он их считал все же в меньшей степени, хотя никогда не сомневался в супружеской верности Зинки – все дети выдались похожими на отца, только вот оплошали с цветом, что его очень расстраивало.
В день побега из Мозамбика случилась небывалая бомбардировка, лагерь горел, оставшиеся наемники бежали к реке.
– Георг, на полосе еще стоит нетронутый самолет с горючим! – заорал авиационный техник. – Поднимай его и лети в горы.
Это был пассажирский «Дуглас» времен Второй мировой войны, который поднимался не намного выше крон деревьев.
– На нем все приборы слепые и радиосвязи нет, – то ли спросил, то ли констатировал Жигарев.
– Зато моторы – класс! Сам сегодня проверял. Лети по ручному компасу, а лучше по реке. Мы к новому месту на катере выйдем. Как раз ветер встречный и видимость полная.
Жигарев не стал себя долго упрашивать – подхватив свой припас и автомат на всякий случай, стал готовиться к полету. Еще он заставил негров-авиатехников вкатить в салон три бочки с питьевой водой, которую доставляли для белых офицеров из специального источника. С трудом вырулив на старой развалине против ветра, Егор попробовал подняться. Это оказалось не так просто: салон был под завязку забит бочками с горючим. Чуть не зацепившись за верхушки деревьев, самолет медленно, как пеликан над водой, поплыл над лесом.
В машине не было ни одного живого прибора. Жигарев это хорошо знал. Положив перед собой полевой офицерский компас, он направил самолет строго на север. Сделав крюк, Егор наугад прошел над Загзагом, увидев Зинку, которая развешивала на шестах белье на просушку. Вокруг нее сновали босоногие ребятишки. Они, задрав головы, проводили взглядом самолет, быстро скрывшийся за лесом. У Жигарева сжалось сердце, и накатились слезы – чего с ним не было еще никогда…
Егор летел на север вслед за грозовым фронтом, самолет бросало из стороны в сторону, как джип на ухабах. За двенадцать часов полета он добрался до верховьев Нила. Там он и посадил самолет на поле с какими-то жидкими кустиками. Остаток ночи он заправлял старой канистрой топливные баки и воду в систему охлаждения, потом заснул в кабине.
Проснулся оттого, что кто-то громко топал ногами по обшивке крыла. Жигарев продрал глаза: замотанный с ног до головы в лохмотья суданец с винтовкой за спиной с опаской приближался по крылу к кабине. Жигарев перещелкнул тумблеры стартера.
Двигатели, чихнув пару раз, раскрутили пропеллеры. Бедуин кубарем скатился с плоскостей. Воины на верблюдах открыли стрельбу из каких-то допотопных ружей по самолету, но сбить его им не удалось.
Он летел над пустыней так низко, что, когда солнце стояло за спиной, впереди по земле бежала его тень. Четыре часа самолет шел вдоль Нила, потом его в первый раз обстреляли зенитки. После чего Жигарев взял круто на запад, в пустыню. Лететь на восток над Израилем или Ираком было бы безумством. Советские ракеты в Египте и Ираке или американские в Израиле рано или поздно превратили бы старый «Дуглас» в кучу дюраля.
Для второй посадки он выбрал безжизненное плато где-то между Ливией и Египтом. Если бы кто только знал, как спал в этот раз Жигарев! Бревно было бы легче утащить с места…
А проснулся он от жаркого дыхания в ухо. Еще не раскрывая глаз, Егор поймал руками что-то мягкое и пушистое. Ушастая лисичка-фенек даже не пыталась укусить, только жалобно тявкала и скулила, совсем как грудной ребенок.
Она взяла из рук кусок колбасы и потом, как кошка, доверчиво потерлась о его штанину. Всю ночь лисенок проспал у его ног, свернувшись клубком. Ночи на плоскогорье были холодные, и под утро Жигарев сунул лисичку за пазуху. Там она просидела до самого отлета.
Перед запуском бренчащих двигателей Егор заглянул ей в глаза – острая мордочка в обрамлении светло-рыжих шерстинок доверчиво смотрела на него. И ему стало как-то не по себе. Лисенок показался в чем-то похожим на его Зинку.
Он раскрыл последнюю банку сгущенного молока и поставил перед фенеком. Лисичка жадно вылакала белую сладость и снова пытливо глянула на Жигарева. Не получив больше ничего, лисенок бросил на него косой прощальный взгляд и припустил по прибитому ветром песку так быстро, что через миг пропал из виду, успев только махнуть хвостом на восток.
– Куда мне на восток? Под американские ракеты в Турции разве что…
Последнюю треть пути Жигарев вел машину на высоте в пятьдесят метров. Пилоты-любители знают, что это за удовольствие, когда самолет реагирует на любую складку местности и трясется, как телега по булыжной мостовой…
Над Грецией вслед за ним поднялись два американских истребителя. Его долго увещевали по радио, которого у Жигарева на борту и в помине не было. Потом один из пилотов вывел свою машину на параллельный курс, чтобы подать нарушителю воздушного пространства сигнал посадки – большой палец книзу. Под самолетом Жигарева расстилалась морская гладь, о посадке на воду с его летной квалификацией мог помышлять только умалишенный. Егор чуть надавил на штурвал, и плоскости крыльев начали срывать пену с барашков высоких волн. Преследовавший его «Фантом» явно не рассчитал силы и с ходу зарылся в пенные буруны.
После того как американский истребитель исчез под волнами, в эфире поднялась целая буря, благо что Жигарев не мог слышать даже самых ее отдаленных отголосков из-за неисправной радиостанции.
За ним вдогонку неслись уже несколько самолетов. С каких-то кораблей его обстреляли ракетами, но они сбились с курса по слишком низко летящей цели и самоликвидировались. Опасней всего были зенитные пулеметы, которые одной очередью могли превратить старый «Дуглас», под самую завязку набитый бочками с горючим, в пылающий факел. Но при высоком волнении на море зенитки его ни разу не зацепили.
