Александр ВИН
Жена странного человека

Ветер с досадой, вызванной странностью поведения приглянувшихся ему людей, и раскаляясь от трудного непонимания, поскрежетал жёсткими листьями пальмы и двинулся опять вверх. Вверх – по холму.

С тротуаров всех улиц городка, и не только центральной, впрочем, даже ещё с рейда, от океанского приемного буя, были видны две башни знаменитого собора.

И ничего, что каждая из них имела по круглому одинаковому проёму, а часы находились только в правой, – ветер всегда с удовольствием встречался в пустоте башен со своими непостоянными приятелями, проникая туда через мелкое переплетение узких высоких окон.

Просторные лестницы, составленные из ровных каменных плит, поднимались от соседних угловых улиц к дверям собора, каждую из ступенек сопровождали кусты с приятными розовыми цветами, самый верх лестниц затеняли гигантские пинии.

Любой внимательный взгляд замечал, что основание собора покоится на вулканической скале: корни корявых деревьев с сухой корой и узкими листьями уходили далеко в расщелины, переплетаясь меж больших тёсаных камней; промежутки были заполнены очень старыми тёмно-красными кирпичами.

С наветренной стороны собора зеленело кладбище.

Женщина первой сделала несколько поспешных шагов и, не оборачиваясь, вошла в высокие деревянные двери.

Ветер тоже тихо проник внутрь храма.

В пустоте огромного зала мальчик-уборщик напевал что-то домашнее. Не хотелось тревожить его работу, поэтому ветер только шевельнул собранную пыль в конце гладкого пола, между рядов тёмно-полированных скамеек; осторожно тронул праздничные флаги под деревянным сводом, быстро и оттого невнимательно пролетел по галерее, прикоснулся к плафонам высокой люстры. И вновь – к ней.

Оставшись одна, женщина бессильно уронила руки, поднесла к лицу платок, страстно молясь, зарыдала, и ветер знал, что сейчас ей можно верить.

Она верила, она ждала чуда.

Пусть ждёт в одиночестве…

Оставленный у дверей собора, мужчина принялся неровно расхаживать по шершавым каменным плитам, трогая ногой опавшую хвою и мелкие сосновые ветки. Лицо по-прежнему сердитое, резкое, слегка накалённое дополуденным солнцем…

По толстому стволу невысокой пальмы прямо перед ним карабкался изумрудный геккон.

Мужчина посмотрел на свои часы, затем на правую башню. Вздохнул.

Несколько шагов наугад – и он вступил на ровную траву старинного кладбища.

Камни надгробий когда-то были сделаны из того же камня, что и стены собора, такими одинаковыми они и остались – серые, покрытые мхом на несолнечных сторонах.

Некоторые надгробья торчали плоскими плитами, иные распластались на траве плотно, как хирургические столы; другие напоминали парковые скамейки – широкие плиты на двух основаниях.

На фасаде важной мраморной могилы, вплотную ограждённой кованой решёткой, лица святых пробелены и ясны, как на затёртой медной медали.

В густой тени высокой пальмы спал человек. Вернее, лежал-то он не на земле, а на ровном, приподнятом над травой, надгробии, подложив яркий пакет и другие свои неряшливые вещи под лохматую голову.

Рваные джинсы, короткие, выше щиколоток; тёмная грязная майка, просторная вязаная шапка – оранжево-жёлто-чёрная, с широкими зелёными полосами.

Чёрная блестящая кожа, скатанные в косицы волосы.

Рука бородатого скитальца свисала с плиты, босые ноги он подогнул, подтянул колени к подбородку уже во сне, раньше разбросав башмаки на траве, в изголовье.

Мужчина смотрел на него издалека, был неподвижен, задумавшись долго о чём-то важном. Резко повернулся к дверям храма, куснул обветренные губы.

Та, которую он ждал, вскоре показалась из дверей. Маленькая, светлая, в высоком проёме. Посмотрела не на него, а на солнце. Опустила голову. Мягкая живая трава под ногами, прозрачное небо, добрый ветер… Несколько решительных шагов вперед, со ступенек.

Ветер заволновался: зачем ей этот бродяга?

Медленно ступая, женщина приблизилась к спящему, приготовила деньги. Опустилась на колени возле занятого живым человеком надгробья, по одной, осторожно, положила в опущенную, ослабленную сном, ладонь все монеты.

Солнечный луч, прорвавшись через листья деревьев, запутался в золотистых волосах, осушил последнюю слезу на её печальном лице.

Нечаянный счастливец что-то промычал, попробовал посмотреть сквозь тяжёлые веки, произнес невнятную фразу и вновь захрапел.

И только потом женщина обернулась к тому, стоящему уже рядом.

Других людей вокруг не было, а ветер привык к своему молчанию.

Женщина выпрямилась, устало произнесла короткое, понятное и такое долгожданное для них обоих слово. Мужчина ответил, целуя её глаза.

Послышался радостный вздох ветра, прошла тень по траве у каменного забора, качнулись согласно, в одну сторону, розовые кусты вдоль лестницы: прошелестели, потеряв много старых иголок, пинии. Ветер, с восторгом оставив выполненное дело, старался взлететь выше, направляясь в сторону далёкого берега.

В молчании мужчина содрогался плечами, обняв её колени, а женщина всё гладила и гладила его по склоненной голове, не обращая никакого внимания на свои слёзы.

Затем они ушли, держась за руки, в белый город.

Сквозь лёгкую арку, мимо строгих статуй святых, по мощённой светлыми камнями дорожке, спустились к океану.

Прощального гудка лайнера ветер не услышал, занятый своими делами на прибрежных рифах с другой стороны острова.

Поздним вечером ветер вновь вернулся вниз, на пустые улицы, стремительно пролетел мимо посольства, прошумел по унылым рядам старого рынка и остановился передохнуть в одном из тёмных кварталов.

На тротуаре позади бара «Комиссионер» сидел Чарли.

Еды ему в этот раз вынесли много; давно знакомые официантки, и без того на редкость радушные женщины, решив отдохнуть перед закрытием своего заведения, со вниманием и почтением слушали рассказ Чарли.

– Вы должны мне поверить…, должны! – оборванец размахивал куском в руке. – Вот эти деньги! Ну, верите?!

Две негритянки в голубых фартучках согласно кивали.

– Это было просто чудо! Я всегда много молился, всегда… Сегодня я просил господа, чтобы он не оставил своей милостью Чарли, отвратил от пристрастия к рому, дал мне хорошую работу… И господь…

В восторге Чарли уже не мог ничего говорить.

Прожевал, запил из тёмной бутылки.

– Мне явился ангел. Светлый, весь золотой, очень красивый! Невысокий, похож на женщину, даже с запахом женщины. И дал мне много денег. Да, да, всё было точно так, как я говорю, и не смейтесь вы, глупые, это был точно ангел, черт меня побери!

Жена странного человека

Трудные жизненные ветра часто меняют людей, делают некоторые лица суровыми, а ладони – твёрдыми, но не всегда им удаётся до конца чьих-то дней остудить даже самое простое человеческое сердце.

Когда пришла телеграмма, старший матрос Томбс ни минуты не сомневался, деловито, с запасом, пригасил короткую сигару, с почтением известил о случившемся капитана, оформил в конторе судоходной компании три дня срочного отпуска и к вечеру уже дремал в печальном сумраке полупустого вагона, изредка всхрапывая и щурясь на фонари полустанков.

Город, куда он ехал на похороны почти забытой тетушки, немного смущал матроса Томбса громким морским именем, ведь там, на широких улицах, ему непременно придётся, да и не раз, встречаться с настоящими моряками, возможно даже отвечать на непростые вопросы, разговаривать с ними о подробностях службы.

Конечно, Томбс тоже парень не промах, случалось ему в жизни забрасывать свой рабочий чемоданчик в каюты многих пароходов, и пассажирских, и грузовых, но это были всё речные посудины, с мелкой осадкой, никогда не знавшие солёной воды.

Так уж вышло, что из всего задуманного им в юности мало что получилось. То ли характер Томбсу от матушки достался такой складный, да не норовистый, то ли сам он сильно заробел в тот самый, первый раз, когда его, молодого ещё, но уже смышлёного, приглашали на перегон сухогруза в далекий австралийский Брисбен, но так всю жизнь ему и пришлось подавать чалки на речные пристани, отмечать громким голосом на вахтах разноцветные бакены мелких перекатов, да изумляться только летним закатам, остывающим над дальними сосновыми лесами. А ведь мечтал, мечтал Томбс об океане, мальчишкой уже знал многое про Огненную Землю, готовился ответственно встретиться с самыми ужасными штормами в Бискайском заливе! А что ж такого особенного расскажешь теперь кому о реке? Вот спросит его, к примеру, опытный моряк дальнего плавания про вант-путенс или, допустим, про каверзы приливных волн в норвежских фьордах, а он, Томбс, ничего подробно о таких важных вещах и не знает…

Чёрная парадная тужурка пришлась к случаю. Общество собралось тихое, с прежними ещё традициями, траур соблюдался всеми приглашёнными полный. Те из старушек, кто помоложе, вслух дружно отмечали статную фигуру старшего матроса, кто-то даже с одобрительным уважением и значительно признал, что он «солидный»; шелестели вокруг старые ткани, слышался шёпот с придыханием, всё вокруг было чёрное, цепляли случайным узнаванием некоторые дрожащие, сухие глаза, настойчиво чувствовался запах давно забытых слов.

С облегчением, хоть и с некоторой опаской внезапных встреч, вышел Томбс после завершения всех погребальных церемоний на просторный летний бульвар, в городские крики и шумы, в смех и к изобилию живых одежд.

Какое же это удовольствие – солнце!

Хихикнули, мелькнув быстрыми заинтересованными взглядами в сторону форменных нашивок старшего матроса две встречные пёстрые дамочки; остановился вплотную к Томбсу, прищурился близоруко, с недоумением копаясь в собственных знаниях, взрослый студент; показался в конце аллеи настоящий военно-морской патруль.

Томбс заволновался и на всякий случай свернул в переулок.

Кроме огромного порта, этот город славился и всемирно известным зоопарком. Вот где уж точно не встретить настоящих океанских матросов, которые, вероятно, стали бы обязательно насмешничать над речными якорями на медных пуговицах его совсем недавно пошитой тужурки.

Ступив за ворота зоопарка, Томбс купил себе у первого же мальчишки-разносчика большое мороженое и удобно уселся на скамейку.

Вот, правильно, и люди здесь другие.

Проходили мимо неторопливо женщины старшего возраста, няни с детьми, мамаши с колясками, гимназисты.

Детишек-то Томбс всегда любил; обязательно при случае, если среди пассажиров встречались какие приветливые или воспитанные, старался угостить их сладостями или рассказать что-нибудь интересное про пароход, да и о происшествиях своих матросских, заковыристых, обязательно упоминал.

А вот с женским полом у Томбса жизненные отношения не сложились. И не женат он был в свои-то достойные годы, и не намечалось пока у него ни с кем ничего серьёзного. Нет, конечно, дамочки на него с уважением всегда смотрели, одобрительно; да и в компаниях он мог запросто привлечь чьё угодно внимание; свахи несколько раз к нему с намёками подъезжали, но Томбс никак всё не мог решиться… И женщины вроде бы в каждом случае попадались приличные, некоторые даже с положением в обществе, была даже одна хозяйка кондитерской, и отношения совместные он всегда создавал прочные, не на один день, обязательно с перспективой, чтобы женщину не обижать и не разочаровывать, а вот не случалось. Не такие они были все, что-то непонятное мешало Томбсу каждый раз принять важное и окончательное решение, какой-то туман, неясное предчувствие, смутное облачко далёкого жизненного воспоминания. Томбс затруднялся.

По тротуару, почти под самыми ногами Томбса проехали на игрушечных велосипедах, обгоняя друг дружку и громко сигналя, два упитанных малыша. Вдалеке, за деревьями, заиграла весёлая музыка.

Мороженое закончилось, он аккуратно вытер платком губы и руки. Вставать с тёплой деревянной скамейки и куда-то идти страшно не хотелось. Случись это дело не в таком людном месте, Томбс непременно бы подремал несколько минут на свежем воздухе, притворяясь, что задумался о чём-то важном, но здесь, в чужом городе, в неопределённой атмосфере, подобная процедура была не совсем хороша.

Он только ненадолго прикрыл глаза, с улыбкой щурясь на солнце.

Может, медведей сходить посмотреть? Не хочется… Медведей он, что ли, в своей жизни не видывал… А те трое, на перекате, когда пришлось по осени везти последнюю почту в верховья реки… Забавные такие, пушистые, брызгались, бегая по отмели. Или лучше ещё купить мороженого? Наверно, вишнёвого. Конечно. Но попозже.

Тёплый воздух в тени создавал необходимую прохладу. Дело сделано, поезд вечером, обратный билет в кармане, никто его понапрасну не беспокоит. Хороший ведь город!

Звуки музыки, доносившиеся до него не вполне ясно, смешивались с близкими звонкими голосами ребятни. Рыкнул где-то большой зверь, скрипнула неисправным колесом совсем рядом детская коляска. Солнце по-прежнему горячо и оранжево слепило его закрытые глаза, но день, яркий, как он помнил поначалу, вдруг начал тяжелеть вокруг и наполняться чем-то, несомненно, важным.

Томбс услыхал смех.

Смеялась женщина.

Прежняя жизнь приближалась к Томбсу. Он сильно зажмурился, сжал крепкими пальцами край скамейки.

Да, это была она.

Не мудрено, что удалось так правильно отгадать её смех. Она не могла измениться.

На повороте соседней аллеи прогуливаясь, разговаривали три молодые женщины. Их пышные нарядные платья, объединённые близкой заинтересованной беседой, казались большим цветочным украшением. Дамы одинаково выделялись общей красотой молодых горожанок, но только одна из них была прекрасна.

Прошло несколько минут и Томбсу всё-таки удалось убедить себя, что совсем не вежливо так долго сидеть в приличном обществе с открытым ртом, причиняя, возможно, некоторое неудобство окружающим. Именно поэтому он поспешно вскочил со скамейки и, стараясь оставаться неузнанным, ринулся к выходу из зоопарка.

Беспорядочно и без точной цели передвигаясь скорым шагом по улицам большого города, старший матрос Томбс, потерявший к тому времени всякую осторожность, широко улыбался и готов был делиться своей радостью с каждым встречным. Душа требовала встряски, невозможное стремительно проникло под плотную ткань его чёрной форменной одежды.

Он прав!

Ещё один поворот на случайную улицу, ещё круг по шумной площади. Он был прав! Как славно не допустить ошибки в таком важном деле!

Томбс служил тогда молодым матросом. Это сейчас, когда прошли годы и его в конторе уважают, приглашают с почтением в конце навигации на банкет – «замораживать винты», как говорят речники, перед тем как оставлять пароходы в затоне на зиму, даже старые капитаны непременно жмут старшему матросу Томбсу руку и предлагают табак. А тогда…

Нет, положительно, какая сегодня жара и от этого сухость в горле!

Томбс огляделся по сторонам.

Атмосфера в заведениях портовых городов состоит равно из восторга и серой скуки. Разговоры там наполнены искренним изумлением моряков, только что вернувшихся из плавания и ещё не успевших остыть от красот дальних морей, и тягостной завистью тех, кто лишён возможности восхищаться настоящей жизнью.

Теперь, после произошедшего, Томбс был отважен и с порога громким голосом потребовал много рому.

В тёмном после солнечной улицы помещении раздались одобрительные голоса, для удобства приличного гостя трактирщик взял Томбса за руку, проводил и усадил его за лучший столик. Из дальнего угла к нему двинулся человек.

– Ну, и что же такого хорошего в твоём мире, приятель?

В другое время Томбс непременно смутился бы, возможно даже отставил бы в сторону недопитую кружку. Конечно, когда на скамейку рядом с тобой опускается настоящий моряк, с усами, с трубкой в зубах, по-дружески обнимает тебя за плечи татуированной рукой… Но в этот миг Томбса волновало другое. Сделав первый крупный глоток, он перевёл дыхание и, доверительно взглянув, пододвинулся ближе к собеседнику.

– Понимаешь, дело было в середине августа…

Да, звенели тогда чудесные летние вечера. Пароход, на котором служил Томбс, делал обыкновенный прогулочный рейс из столицы на юг, к устью большой реки. Пассажиров из города набралось немного, шумела только целыми днями на палубах разноголосая каникулярная группа младших школьников, детям требовался постоянный присмотр, капитан терпеливо повторял это своим подчиненным каждое утро.

Остальные пассажиры не доставляли никаких хлопот. Деловито выходили к завтраку несколько пожилых семейных пар, раздельно скучали на верхней палубе случайные молчаливые мужчины и женщины из тех, кто обычно предусматривает многое, которые и на этот раз рассчитывали получить хоть какое-то удовольствие от своего неспешного перемещения по широкой реке.

Утром пароход останавливался в очередном городе, почти все пассажиры уезжали на экскурсии, экипаж занимался работой, матросы принимали свежую провизию, скатывали водой просторные палубы, красили по необходимости инвентарь. Так было всегда: утро – город, вечер и ночь – неспешный ход по тёмной воде, изредка отражающей далёкие береговые огни.

На одной из пристаней на борт парохода поднялись двое. Засмотревшись на них, Томбс громко уронил ведро на палубу.

Называть их мужчиной и женщиной было, наверно, рановато. Первой шла удивительной красоты девушка, за ней, улыбаясь, легко нёс чемоданы высокий широкоплечий мальчишка.

И официантка из нижнего салона тоже разбила тогда стопку тарелок.

Случилось так, что именно после остановки в этом городе погода странным образом изменилась: солнце стало светить как-то по-особенному, не отвлекаясь на долгие споры с облаками; из-за дальних равнинных гор всё чаще стал прилетать на реку ветер с необычным, счастливо тревожащим дыхание запахом солёных волн.

Очень скоро к молодым пассажирам устремилось общее заинтересованное внимание всех плывших на пароходе. Совсем не желая выделяться среди прочих людей ни голосами, ни поведением, девушка и юноша простыми, лёгкими движениями, взглядами и улыбками во всём казались другими, чем-то неуловимо не похожими на остальных. Каждый раз, появляясь на палубе, они были вместе; прогуливались, держась за руки; в одном направлении одновременно смотрели на медленные низкие берега, подолгу разговаривали, потом так же неспешно вдвоём уходили в каюту.

Девочкам из школьных экскурсий теперь уже непременно требовалось в своих играх пробегать мимо новой пассажирки, а некоторые, особо быстроглазые, уже на следующий день закалывали волосы в пышных прическах так, как она, и старались приветливо кивать старшим, выходя утром в салон к завтраку.

Веснушчатый юнга первым из экипажа умчался в город на ближайшей же береговой стоянке и, ещё не закончилось окончательно медленное росистое утро, как он, притащив откуда-то полную фуражку оранжевых абрикосов, со страшным смущением, в полной уверенности, что его никто не видит, высыпал подарок под приоткрытые жалюзи, на подоконник её каюты.

Самая младшая буфетчица, и до этого случая так просто, по характеру, всегда собиравшая при случае цветы на берегу, для себя, «для настроения», невзначай поставила милый полевой букетик на место за столом, зарезервированное для молодой пары в обеденном салоне.

Девушка-пассажирка привлекала общее внимание своей пока ещё тайной, неуловимой, не каждому ясной, но уже жаркой, стремительно приближающейся к жизни красотой, а её точный смех, не обращённый ни к одному из посторонних, заставлял окружающих мужчин произносить пустых слов меньше, чем обычно, а то и попросту опускать глаза, проходя мимо.

Томбс с первых же дней, помогая по необходимости буфетчикам в салоне, отметил, что юноше всегда удавалось смотреть на свою подругу по-настоящему взрослым спокойным взглядом. Говорил он мало, а улыбался только ей. На любое обращение за общим столом с просьбой передать какой-нибудь уж очень милой и настойчивой даме соль или салфетку он отвечал всегда ровно, негромко и одинаково. На незначительные вопросы пассажиров-мужчин о прелестях предстоящей стоянки в очередном городе он не спешил что-то говорить, но, ответив и считая свою миссию по отношению к постороннему человеку выполненной, всегда немедленно и нетерпеливо возвращался взглядом к ней.

Малая деталь – Томбс работал в тот день на палубе и стал случайным свидетелем, как один из скучающих господ грубовато, да-да, именно так, не то, чтобы совсем уж грязно, а просто привычно и скучно произнес неприятное слово в присутствии молодой пары. Или господин нарочно желал показаться девушке опытным и циничным, или же его воспитания хватало только на вечерний преферанс, но в ответ одновременно возникли и милое женское недоумение, и угроза на лице юноши.

Ясный взгляд как прозрачная светлая сталь, как нож у глаз собеседника, – Томбс всего лишь однажды видел такое в своей жизни, давно уже, в ночной портовой драке, а тут, на тебе, мгновенно всё вспомнил.

После этого досадного случая Томбс стал жить в ожидании чего-то тревожного, принялся гораздо пристальнее наблюдать за удивительными пассажирами, специально выбирая моменты и возможности, чтобы почаще видеть их.

Каюта для молодой пары была заказана самая лучшая, но погода удивляла своим великодушием и они, как и другие пассажиры, много времени проводили на палубах. Не искали нарочного уединения, но как-то всегда получалось, что Томбс замечал их только вдвоём.

Шли дни путешествия – двигаясь к устью, река наливалась гигантской водной силой, оправданно казалась шире и просторней, каждое утро дальние берега рассмотреть было все трудней, а опасность такого пространства всё чаще становилась предметом легкой озабоченности общих послеобеденных разговоров, привычных для публики, собиравшейся в музыкальном салоне.

Дневная жара заставляла допоздна держать окна и в курительной комнате, и в кают-компании, и в салоне открытыми. Никто не был против легких ветерков.

Выполняя рабочие распоряжения капитана, Томбс частенько легкомысленно нарушал правила, когда пробегал по палубе мимо распахнутых пассажирских окон, при этом он, конечно же, не отвлекался, не обращал никакого внимания на звуки рояля и резкие взвизги хохота пожилых дам, но кое-что всё-таки успевал замечать.

Как-то поздним вечером, когда звезды уже укрупнились и заняли свои точные места на тёмно-синем небе, Томбс в очередной раз не удержался и заглянул через приоткрытое окно в прозрачные занавеси музыкального салона. Мальчишка полулежал на угловом кожаном диване, опустив голову на колени сидящей девушки, а она, засмотревшись в тихом молчании на далёкие звезды, гладила его по светлым волосам.

Матросу Томбсу редко доводилось радоваться в привычных жизненных ситуациях, поэтому он сильно тогда удивился своей широкой улыбке.

На третий вечер одна из уважаемых дам, собравшихся помузицировать, таинственно рассказала всем, что вроде бы ожидается скорая свадьба, что молодые едут на встречу к его родителям, что он моряк, штурман, и – старушка закатила глаза – скоро юношу ждёт значительное с точки зрения карьеры кругосветное плавание! Рассказ нечаянно услышала официантка, разносившая по салону чай и пирожные, и к концу дня весь экипаж обсуждал такую на редкость сердечную новость.

Вспоминая хорошее, Томбс уже не смотрел на случайного собеседника, говорил прямо и решительно, не замечая, как на звуки его громового голоса из тёмных трактирных углов выползают какие-то дряхлые и мутные типы, в рванье, в помятых и грязных форменных фуражках, с потемневшими золотыми серьгами в ушах, хромые, слепые, с гнилыми ухмылками, с жадным блеском пьяных глаз.

– Угостишь, приятель?

Все пили его ром, слушая и с пониманием кивая лохматыми головами.

Старшему матросу Томбсу не нужно было скрывать от них своих радостных слез – он продолжал рассказывать.

В тот вечер, накануне, капитан разрешил долгожданный фейерверк.

Мероприятие случалось почти каждый рейс, но обязательным условием праздника должна была быть или очень хорошая погода, или нормальное состояние капитанской поясницы. Тогда эти обстоятельства к удовольствию путешествующих совпали, команда спешила с подготовкой, шеф-повар на утренней стоянке лично выбрался на городской рынок, накупил свежайшей летней провизии и дорогих вин, пассажирки готовили свои лучшие платья. Дети радостно шумели.

Забот на Томбса свалилось много, он в прекрасном настроении носился по пароходу, помогал всем, участвовал во всех подготовительных мероприятиях, надувал разноцветные шары, откликался на просьбы, хохотал над неуклюжестью и смущением взволнованного предстоящим событием рыжего юнги, и уж, конечно, старался точно и безукоризненно выполнять все приказы капитана.

Потом, уже ближе к полуночи, когда пароход выкатился в тихом движении на самую середину черной и бескрайней реки, грянул фейерверк!

По такому случаю оставались включёнными все палубные огни, прожекторы и праздничные гирлянды, на палубах гремела музыка, смеялись даже те, чьи лица оставались скучными с самого начала пути.

Кто-то попросил Томбса принести шезлонг, и он, лихо козырнув, прогрохотал каблуками по трапу.

Внизу, в темноте кормовых надстроек, стояли два человека.

В жестоком упрямстве наклонив голову, юноша что-то с резкостью говорил своей спутнице, крепко держа её перед собой за слабые руки, а она отвернулась, кусая кружево маленького платка. И, кажется, плакала.

Томбс, незамеченный, тихо ступая по деревянной палубе, развернулся в другую сторону. Сердце его почему-то тогда страшно стучало.

Потом праздник закончился, все разошлись, матросы и ресторанная обслуга сделали привычную приборку, вахтенный помощник выключил лишнее наружное освещение.

Пароход продолжал свой путь по великой реке.

В каюте боцмана под добрые слова Томбсу налили стакан рому.

Спал он в ту ночь тревожно.

И проснулся, сброшенный с койки рёвом аврального гудка.

В сером рассвете уже скрипела за бортом, покачиваясь на тросах, спасательная шлюпка. Было пронзительно холодно и сыро от обильной росы, осевшей на ночь на корабельном металле.

– Пойдёшь загребным, пошевеливайся!

Томбс даже поначалу и не сообразил, о чём же таком непременно нужно спросить у боцмана, почему это всё происходит, зачем их так рано подняли, по какой причине назначена такая непривычная суета. Его ошеломил железный голос капитана, доносившийся до нижней палубы через рупор; кроме того, Томбс успел сильно стукнуться коленом на трапе, сбегая к шлюпке. Раздались женские крики.

– Помогите же ему! Помогите!

На капитанском мостике металось белое платье.

– Возьми фонарь! И верёвки.

Боцман хлопнул Томбса по спине, ухмыльнулся, ткнул пальцем в сторону мостика.

– Эта, молодая, кричит… Требует скорее спасать. Говорит, что её парнишка совсем плавать-то не может! Моряк, тоже мне! Наберут детей на флот!

Со своим тяжеленным веслом Томбс справился быстро и правильно. Как вцепился в него дрожащими от волнения руками, так и не выпускал до самого берега. Неделю потом волдыри с ладоней через тряпочку сводил, с дикой болью даже за самую лёгкую работу брался, и спать ложился, тоже страдая.

Капитан определил их шлюпке правильный курс ещё до отплытия, да и потом долго рычал вдогонку с мостика в рупор, подправляя движение по серой реке.

Боцман прислушивался к командам, рулил, отхлёбывая понемногу из своей фляжки.

– …Не спалось мне, уже под самое утро проверял вахту. К штурманской рубке только подошёл, как она пробежала мимо… В платье, босая. Капитана требовала, кричала криком… Ну, я-то сразу понял, что беда.

По реке далеко раздавался стук вёсел и обратные знакомые голоса с невидимого уже в рассветной дымке парохода.

– К капитану бросилась плакать, всё повторяла, что тот её, … ну, жених-то который, бросился за борт. Да, так прямо и кричала, что бросился, что она виноватая, что это она обидела его! Чем, чем?! Откуда мне знать, она вся в слезах была, ничего толком другого-то и не говорила. Умоляла спасти, на колени падала.

Река действительно сильно остыла за ночь, Томбс дрожал от каждого движения, допускавшего влажный воздух за ворот рабочей куртки. Он поднимал своё весло над водой,

следил за правильными общими взмахами тяжёлых лопастей, изредка оборачивался и очень спешил увидеть того, кто сейчас был так несчастен.

Плыли они очень долго, казалось, что всё напрасно, что уже никого и никогда не найти им в такой большой воде.

Плавная безучастная зыбь ровно шипела по бортам шлюпки.

Раннее утро и гнетущий холод со всех сторон заставляли Томбса думать тупо, с медленным упрямством.

«Зачем?!»

Широкая и ровная поверхность по курсу шлюпки обозначилась тёмной прибрежной полосой. Уже выделялись отдельные высокие деревья над песком, а они так ещё никого и не нашли.

– Вот он! Добрался!

Боцман привстал в шлюпке, протянул вперёд руку, указывая направление.

– Живой ведь, поганец… Сам доплыл.

Без команды Томбс бросил весло, соскочил в уже мелкую забортную воду, в несколько прыжков домчался до отлогого берега.

На сером песке сидел, сгорбившись, опустив голову в руки на коленях, человек. Разглядеть его лицо было трудно, но Томбс знал, что это именно тот, кому он радовался все последние дни рейса.

Не золотистые, как всегда, а спутанные тяжёлой водой тёмные волосы; обнажённое стройное тело, мокрые брюки, босиком.

С тоской посмотрел юноша на Томбса, не узнавая.

Другие матросы под предводительством боцмана с опаской подходили к ним от шлюпки с разных сторон.

– Верёвками руки ему вяжите! И ноги крепче спутайте!

Боцман угрожающе выкрикивал команды, размахивая багром.

Томбс искренне удивился.

– Зачем?! Он же никому, ничего…

– Уйди, защитничек! А ты подумал, как доставлять-то его на пароход будем? Прыгнет вот он опять посреди реки – поди, поймай, а потом ещё возьмёт, да ненароком и до конца утопнет… Не мешайся.

Встав в полный рост, выше всех матросов, юноша с усталостью оглядел туманные прибрежные кусты и покорно протянул вперёд сложенные руки.

На обратном пути Томбс сам уже постарался, чтобы слёзы и пот мешали ему смотреть туда, где слишком близко, на ребристом дощатом днище шлюпки, уткнувшись в грязную неотлитую воду, лежал без движения связанный человек.

Потом уже, на пароходе, парня протащили по трапам вниз, в полутёмный трюм, накинули петлю не развязанной на руках веревки на крюк под потолком.

По всем правилам судоходства нужно было проводить неотложное следствие, выяснять причины, по которым пассажир парохода попал за борт; не пытался ли кто его таким образом убить или может он сам, тьфу-тьфу, захотел, что смертельное с собой сделать.

В трюм спустился капитан, долго орал на всех; жёлтый мятым спросонья лицом, страдальчески держался за поясницу.

Юноша молчал, не отвечая. На прикрытые глаза со лба, с волос сочилась ещё речная вода, изредка, в ответ на страшные капитанские оскорбления вспухали на лице упрямые желваки.

В тесном сумраке трюма матросам, стоявшим поодаль, за капитанской спиной, было неловко смотреть и слушать, но с любопытством и нетерпением они ожидали какого-то таинственного окончания этой странной истории.