Александр Амфитеатров
Шлиссельбуржцы

Это создает иллюзию, будто в каменном панцире Шлиссельбурга жил и совместно действовал какой-то однородный и стройный, сознательно и преднамеренно сложившийся коллектив, в котором индивидуальности сливались, как ноты в аккорд. На самом деле вряд ли это было так, и даже не могло быть так, потому что теперь на свободе, каждый, по крайней мере, из мне известных шлиссельбуржцев, являет так много личности, настолько ярко окрашенную индивидуальность, что подогнать их под общую корпоративную мерку – «мы, шлиссельбуржцы», – возможно разве посредством прокрустова ложа. Все глубоко интересны: один больше, другой меньше, соответственно обилию и силе талантов, но каждый – сам по себе. Каждый – в высшей степени «я», а не «мы». Если шлиссельбуржцы – корпорация, то без статуса не то что письменного ни даже устного, но хотя бы подразумеваемого, – корпорация долгого безвыходного сожительства разнородных людей из одного лагеря, под одною крышею и в одних стенах, в течение долгих лет обтершего между ними острые углы разниц в возрасте, образовании, прежнем общественном положении и т. д., но отнюдь не сделавшего их дисциплинарно тождественными между собою, ни даже не внесшего в их среду ответственности круговой поруки. Поэтому, когда мемуарист-шлиссельбуржец говорит, положим: «Мы начали такого-то числа сажать капусту», – я это «мы» приемлю безусловно. Но когда он говорит «мы», связывая его с актами религиозной совести, с ответами на характер тюремного режима или, наконец, просто с развитием психологических мотивов, сдается мне, что было бы лучше, если бы во всех подобных случаях речь от «мы» уступала место речи от «я»^[1]