Александр Тимофеевич Боннер
«Неудобное» искусство: судьбы художников, художественных коллекций и закон. Том 1

В повествовании Гогена имеются и другие совершенно явные несостыковки. Анализируя утверждения автора «Прежде и потом», Пьер Декс пишет: «Эти записи ничего не проясняют. Почему Гоген не хотел показаться на глаза Винсенту? Может, потому что тот мог вспомнить об отъезде Гогена в Париж, и это вызвало бы новый приступ? Похоже, Гоген хотел свалить свою вину, причем не только моральную, на Винсента. В письме Бернара к Орье говорится, что Гоген действительно был арестован, а потом отпущен, что снова заставляет сомневаться в правдивости рассказа, так как, выходит, на это были более серьезные причины, чем перечисленные Гогеном: его могли обвинить в неоказании помощи человеку, чья жизнь подверглась опасности, это очевидно, как и то, что он решил защищаться. Стремление Гогена найти смягчающие свою вину обстоятельства, представив себя жертвой куда в большей степени, чем это было на самом деле, и куда менее агрессивным, чем подсказывает его живопись, теперь, по прошествии стольких лет, по-человечески понятно… Через много лет, в 1903 году, нападение с бритвой превратилось для него в своего рода картинку, созданную игрой воображения». (Курсив мой – А. Б.)^[32].

Записи Гогена действительно мало что проясняют, кроме того что первоначально полицией он был обвинен в убийстве, а затем в причинении увечья Ван Гогу. В связи с этим очевидно, что рукопись Гогена не в последнюю очередь преследовала цель его реабилитации. И это ему неплохо удалось, в том числе благодаря тому, что трагические события в «желтом домике» по счастливому для Гогена стечению обстоятельств сопровождались вспышкой психического заболевания Ван Гога. Поэтому находившийся, по его же собственным словам, в момент трагедии в гостинице, Гоген с апломбом заявляет, что «Ван Гог вернулся домой и тотчас же начисто отрезал себе бритвой ухо». (Курсив мой – А. Б.).

А были ли на самом деле факты, о которых свидетельствует Гоген, и, в частности, эпизоды со стаканом абсента, а тем более нападением с бритвой? Ведь эти утверждения, кроме слов самого Гогена, абсолютно ничем не подтверждены.

Гоген был физически сильным и далеко не робкого десятка человеком, а постоянные ссоры, скандалы и даже драки, в том числе и с недавними друзьями, в сущности, были его стихией. В данной же ситуации он чего-то очень сильно испугался. Спрашивается, чего? К тому же его финансовое положение не позволяло ему без самой крайней необходимости тратиться на гостиницу.

Хотя Гоген всерьез подумывал о том, чтобы покинуть Арль, его более чем поспешный отъезд представляется достаточно странным и уж абсолютно не подготовленным. В спешке, ретировавшись из «желтого домика», Гоген оставил у Ван Гога свои картины и этюды, которыми очень дорожил, а также ряд личных вещей, в том числе некоторые не вполне обычные предметы, о которых речь пойдет чуть ниже.

Будучи человеком, не лишенным меркантильности, удирая из Арля, Гоген не поставил вопроса о получении компенсации за мебель, в приобретении которой он принимал участие.

Перед своим скоропалительным отъездом, а по существу бегством из Арля, Гоген, по его словам, попросил полицейского комиссара передать Ван Гогу более чем странную фразу:

«Пожалуйста, сударь, разбудите этого человека как можно осторожнее и, если он обо мне спросит, скажите, что я уехал в Париж. Если он увидит меня, это может оказаться для него роковым». (Курсив мой – А. Б.).

Фраза является явно лживой, поскольку в момент, когда она якобы произносилась, ни в какой Париж Гоген еще не уехал. Заведомой фантазией выглядит и утверждение Гогена о том, что встреча с ним Ван Гога может оказаться для последнего «роковой». Она лишь свидетельствует о том, что даже по прошествии пятнадцати лет от тех трагических событий Гоген не смог придумать сколько-нибудь удовлетворительного объяснения своего стремительного бегства и у него явно не сходятся концы с концами. Думается также, что данная достаточно странная фраза Гогена по существу содержит завуалированное признание, что телесное повреждение Ван Гогу причинил именно он. Только в этом контексте можно было прогнозировать роковые для Ван Гога последствия свидания со своим обидчиком.

В «Прежде и потом» Поль Гоген постоянно оперирует к таким моральным категориям, как «стыд» и «совесть». Однако, исходя из того, что нам известно о Гогене от его современников, в своих реальных поступках автор рукописи вряд ли когда-либо руководствовался соображениями морали.

Нет сомнения в том, что гениальный французский художник Поль Гоген оказал огромное влияние на развитие мирового искусства. Но было бы неправильным смешивать личность художника и человека. К сожалению, человеческую сущность Гогена в полной мере характеризуют слова французского писателя Виктора Сегалена:

«Гоген был чудовищем. Иными словами, его нельзя было отнести ни к одной моральной, интеллектуальной или социальной категории, принадлежности к которой вполне достаточно для определения большинства индивидуумов… Гоген был чудовищем, и он был им сознательно и обдуманно»^[33].

Соглашаясь с данной шокирующей характеристикой, известный российский историк А. П. Левандовский писал: «Сам называвший себя „дикарем“, Гоген как личность действительно не вписывался ни в какие рамки и не подчинялся никаким правилам. Анархист по натуре… он афишировал неприятие действительности и умудрялся враждовать со всеми властями, порой доводя дело до судебного разбирательства, что, кстати, явилось одной из причин его преждевременной смерти. Обладавший повышенным сексуальным аппетитом и, по некоторым намекам, не чуждый гомосексуализму, он предпочитал девочек 13–14 лет, которыми, судя по его словам, пользовался в своих таитянских убежищах. Связываясь со случайными женщинами (результатом чего был сифилис, последствия которого мучили художника до конца дней), он плодил внебрачных детей, чьи судьбы его не интересовали. Немногим больше занимали его и пятеро „законных“ детей, равно как и их мать, на которой когда-то он женился по любви и которую затем бросил, не оставив средств к существованию.

…Эгоцентризм его был беспределен: он мыслил себя только лидером („мэтром“) и относился с пренебрежением к собратьям по профессии. Он третировал самого преданного ему человека, художника Шуффенекера, и бросил в беде симпатизировавшего ему Ван Гога, в качестве оправдания сочинив позднее сказку, будто тот пытался его убить. И вообще Гоген был падок на преувеличения – Декс приводит десятки примеров несоответствия действительности тех или иных его письменных утверждений»^[34].

Таким образом, в отличие от А. Перрюшо, Инго Ф. Вальтер, П. Декс и А. П. Левандовский хотя и соглашаются с традиционной версией о том, что Ван Гог нанес себе увечье сам, обращают внимание на явные ее противоречия и попытки самооправдания Гогена, а двое последних также и на его аморальную человеческую сущность. И она действительно была таковой.

Так, узнав о смерти Ван Гога, Гоген направил его брату Теодору достаточно сдержанное письмо: «Мы только что получили печальное известие, которое потрясло нас. Я не хочу произносить по этому поводу фразы соболезнования. Вам известно, что он был для меня искренним другом и артистом^[35] – вещь редкая в нашу эпоху. Вы всегда будете видеть брата в его произведениях… Что касается меня, то его произведения навсегда останутся в моей памяти и в моем сердце»^[36].

Свое же истинное отношение к этому событию Гоген выразил в письме к Эмилю Бернару:

«…Получил известие о смерти Винсента… Как ни печальна эта смерть, она меня не очень расстроила, так как я ее предвидел и хорошо знал, как страдал этот бедняга, борясь со своим безумием. Умереть теперь – для него большое счастье, ибо это именно конец страданий…»^[37].

Еще более откровенно другое письмо Гогена, адресованное тому же корреспонденту. В нем отражена вся мера цинизма, эгоизма и эгоцентризма художника: «…только что получил… сообщение, что Вы организуете выставку Винсента. Какая оплошность! Вы знаете, как я люблю искусство Винсента. Но, принимая во внимание глупость публики, совершенно несвоевременно напоминать ей о Винсенте с его безумием в тот момент, когда то же самое происходит с его братом… Нам это причинит вред (Курсив мой – А. Б.), Винсенту же не будет никакой пользы и т. д. Впрочем, устраивайте. Но это идиотство»^[38].

Летом 2001 года на страницах английской газеты «Sunday Times» немецкий искусствовед Рита Вильдеганс (Rita Wildegans) обнародовала существенно иную, просто сенсационную версию событий 24 декабря 1888 года. Как она полагает, ухо Винсенту Ван Гогу в пьяной ссоре отрезал Поль Гоген, задира и отличный фехтовальщик. Искусствовед утверждает, что все, что специалистам и широкой публике известно об этом происшествии, – не более чем выдумки Гогена. Недавние приятели действительно поссорились из-за того, что Гогену разонравилась идея Ван Гога устроить в Арле колонию свободных художников, и он решил сбежать. Спор перешел в драку, во время которой Гоген и отхватил ухо своему другу. После этого он рассказал полиции, что отрезанное ухо – дело рук самого безумного художника, а после неоднократно заявлял, что видел Ван Гога, бродящего по улицам Арля с бритвой в руке. Рита Вильдеганс говорит: «Все, что мы знаем об этом, мы знаем со слов Гогена, а он, как известно, был неисправимым лгуном». Сенсационную информацию перепечатал и ряд российских СМИ^[39].

Необходимо сказать, что выдвинутая Ритой Вильдеганс версия происшествия сколько-нибудь широкой поддержки в кругах искусствоведов не нашла. Возможно, это связано с тем, что в подтверждение своей весьма эмоциональной точки зрения Р. Вильдеганс, в сущности, каких-либо новых фактов привести не смогла. Она ссылалась главным образом на некоторые моральные качества Гогена, вполне обоснованно называя его «задирой», «неисправимым лгуном» и «выдумщиком». Одновременно Рита Вильдеганс обратила внимание и на то обстоятельство, что Гоген являлся «отличным фехтовальщиком».

С нашей же точки зрения, версия происшествия, выдвинутая Ритой Вильдеганс, вполне согласуется с некоторыми обстоятельствами пребывания Гогена в Арле. В частности, речь идет об информации, имеющейся в ряде писем Винсента, написанных из Арля брату Теодору Ван Гогу, а также о сведениях, содержащихся в рукописи самого Гогена «Прежде и потом».

Так, об отношениях, связанных с творческими разногласиями и отчасти бытовыми проблемами, Ван Гог писал: «Мы с Гогеном много спорим о Делакруа, Рембрандте и т. д.

Наши дискуссии наэлектризованы до предела, и после них мы иногда чувствуем себя такими же опустошенными, как разряженная электрическая батарея»^[40].

Это полностью совпадает с тем, что писал в своих письмах Гоген. Например, в отправленном из Арля в декабре 1888 г., т. е. как раз накануне трагических событий, письме художнику Эмилю Бернару Гоген сообщал:

«В Арле я чувствую себя как на чужбине – настолько все кажется мне маленьким, жалким – и пейзаж, и люди. С Винсентом мы мало в чем сходимся – и вообще, и особенно в живописи. Он восхищается Домье, Добиньи, Зиемом и великим Руссо – людьми, которых я не переношу. И наоборот, он ненавидит Энгра, Рафаэля, Дега – всех, кем я восхищаюсь. Чтобы иметь покой, я отвечаю: господин начальник, вы правы. Ему очень нравятся мои картины, но когда я их пишу, он всегда находит, что и то не так, и это не так. Он романтик, а меня привлекает скорее первобытность. С точки зрения цвета – он любит все случайности густого наложения краски – как у Монтичелли, я же ненавижу месиво в фактуре и т. д.»^[41].

О напряженных отношениях художников, обусловленных разными взглядами на искусство, а также многими, чисто бытовыми, трудностями и проблемами, писал Гоген и в «Прежде и потом»:

«Между двумя такими существами, как мы с ним, – один просто вулкан, другой тоже кипящий, только внутренне, – подготовлялось нечто вроде своеобразной борьбы.

Прежде всего, я всюду и во всем находил беспорядок, который меня коробил. Коробка с красками еле вмещала все эти тюбики, выжатые, никогда не закрывавшиеся; но, несмотря на этот беспорядок, на все это месиво, все на полотне так и сверкало. То же самое в его речах. Доде, Гонкуры, Библия – жгли мозг этого голландца… Несмотря на все мои старания найти в этом хаотическом сознании какие-то логические основы его критических суждений, я никак не мог объяснить себе противоречий между его живописью и взглядами. Так, например, он бесконечно восхищался Мейссонье и глубоко ненавидел Энгра. Дега приводил его в отчаяние, а Сезанн был просто шарлатаном. Думая о Монтичелли, он плакал.

В первый же месяц я увидел, что наши общие финансы принимают столь же беспорядочный вид.

…Однажды Винсент пожелал сварить суп, но, право, не знаю, как он делал свои смеси. Вероятно, как краски на своих картинах. Во всяком случае, мы не смогли его съесть»^[42].

В письме Тео от 1 января 1889 года, написанном спустя неделю после трагического происшествия 24 декабря 1888 года, Винсент весьма тактично обходит его детали. Впрочем, не исключено, что о них так или иначе он сообщил брату при личной встрече, когда по телеграмме Гогена Теодор был вынужден срочно выехать в Арль. Винсента угнетает то, что он стал причиной серьезных переживаний горячо любимого брата, а также хлопот, беспокойства и и расходов, связанных с его поездкой в Арль: «Прислуга и мой друг Рулен присмотрели за домом и все привели в порядок.

…Дорогой мой брат, я в полном отчаянии из-за твоей поездки и дорого бы дал, чтобы ее можно было избежать; ведь, в конце концов, ничего серьезного со мной не произошло и тебе не стоило так беспокоиться.

…Картины Гогена, оставленные им в нашем доме, отправлю по первому же требованию.

Мы должны возместить ему расходы по меблировке»^[43].

В письме к брату от 17 января 1889 года Винсент вновь обращается к этой истории, одновременно высказывая сомнения в адекватности поведения Гогена и давая моральную характеристику некоторых его поступков:

«…прими во внимание, что эта история перевернула весь дом, что мое белье и одежда оказались вконец перепачканы…

…Гоген… не отдает себе отчета в том, сколько обид и вреда он невольно причинил нам с тобой в своем ослеплении, значит, он сам невменяем. (Выделено мной – А. Б.)

Если ты сочтешь мое предположение чересчур смелым, не настаиваю на нем, однако время покажет.

Нечто подобное с Гогеном было уже и раньше, когда он подвизался, по его выражению, в „парижских банках“.

…Мы с тобой, вероятно, просто не обращали внимания на эту сторону дела.

А ведь некоторые места в нашей предыдущей переписке с ним должны были бы насторожить нас.

Если бы он в Париже хорошенько понаблюдал за собой сам или показался врачу-специалисту, результаты могли бы оказаться самыми неожиданными.

Я не раз видел, как он совершает поступки, которых не позволил бы себе ни ты, ни я, – у нас совесть устроена иначе; мне рассказывали также о нескольких подобных выходках с его стороны; теперь же, очень близко познакомившись с ним, я полагаю, что он не только ослеплен пылким воображением и, может быть, тщеславием, но в известном смысле и невменяем.

…Как может Гоген ссылаться на то, что боялся потревожить меня своим присутствием? Ведь он же не станет отрицать, что я непрестанно звал его; ему передавали, и неоднократно, как я настаивал на том, чтобы немедленно повидаться с ним.

Дело в том, что я хотел просить его держать все в тайне и не беспокоить тебя. Он даже не пожелал слушать.

Я устал до бесконечности повторять все это, устал снова и снова возвращаться мыслью к тому, что случилось…

Письмо поневоле получилось очень длинное – я ведь анализировал свой баланс за текущий месяц да еще плакался по поводу странного поведения Гогена, который исчез и не дает о себе знать; тем не менее, не могу не сказать несколько слов ему в похвалу.

Он хорош тем, что отлично умеет регулировать повседневные расходы.

…Но беда в том, что все расчеты его идут прахом из-за попоек и страсти к грязным похождениям…

Я никого не осуждаю, в надежде, что не осудят и меня, если силы откажут мне; но на что же употребляет Гоген свои достоинства, если в нем действительно так много хорошего? Я перестал понимать его поступки и лишь наблюдаю за ним в вопросительном молчании.

…Он (Гоген – А. Б.) наделен буйным, необузданным, совершенно южным воображением, и с такой-то фантазией он едет на север! Ей-богу, он там еще кое-что выкинет»^[44].

Так можно писать лишь о человеке, который уже что-то успел «выкинуть». Кроме того, «просить держать все в тайне» обычно можно лишь человека, который был участником или хотя бы очевидцем определенных событий. Гоген же никогда не утверждал, что он присутствовал при якобы имевшем место причинении себе Ван Гогом телесного повреждения. Нельзя истолковать эту фразу и таким образом, что «тайна» должна заключаться в несообщении о происшествии брату Тео. Последнего телеграммой проинформировал сам Ван Гог. Следовательно, «тайна» могла касаться не последствий событий в «желтом домике» в виде отсечения уха Ван Гога, а именно их деталей.

В конце своего действительно очень длинного письма Ван Гог сообщает о требовании Гогена вернуть ему оставленные при поспешном бегстве некоторые не вполне обычные предметы:

«…в своем последнем письме Гоген настоятельно потребовал возвратить ему „фехтовальную маску и перчатки“, хранящиеся в кладовке моего желтого домика. Я не замедлю отправить ему посылкой эти детские игрушки. (Выделено мной – А. Б.).

Надеюсь, он все-таки не вздумает баловаться с более опасными предметами»^[45].

Слова об «ослеплении» Гогена в момент происшествия могут до известной степени послужить ключом к разгадке обстоятельств происшествия. Внимательное прочтение процитированного письма несомненно показывает наличие в нем определенного подтекста, за которым чувствуется скрытое обвинение Гогена в совершении им неких противоправных действий.

О настойчивой просьбе Гогена выслать ему «фехтовальную маску и перчатки» речь идет и в письме Винсента брату Тео от 19 января 1889 года:

«…Забыл упомянуть, что вчера (т. е. 18 января 1889 года – А. Б.) пришло письмо от Гогена – опять насчет фехтовальной маски и перчаток»^[46]. (Выделено мной – А. Б.).

А в письме от 2 мая 1889 года Винсент писал брату:

«На днях отправил тебе малой скоростью два ящика с полотнами. Получишь ты их не раньше чем через неделю… В ящики я, кроме того, вложил фехтовальную маску и этюды Гогена…»^[47]. (Выделено мной – А. Б.).

Информация о «фехтовальной маске и перчатках» в высшей степени интересна. Думается, что именно она способна помочь раскрыть истинное содержание событий 24 декабря 1888 года. Совершенно очевидно, что «фехтовальная маска и перчатки» сами по себе какой-либо функциональной ценности не представляют. Они являются лишь приложениями к основной вещи. В данном случае такой основной вещью являлась фехтовальная шпага. Известно, что Гоген был отличным фехтовальщиком. Из писем Ван Гога и Гогена становится ясно следующее. Направляясь в длительную поездку в Арль, Гоген взял с собой не только принадлежности художника, но и фехтовальные принадлежности, чтобы по возможности поддерживать себя в спортивной форме. Назначение фехтовальных перчаток и особенно фехтовальной маски понятно. Они призваны защитить руки и лицо спортсмена от ударов шпаги или иного оружия противника. Судя по всему, у Гогена было два (полных или неполных) комплекта фехтовальных принадлежностей, поскольку занятие фехтованием требует партнера. Ведь фехтовать самому с собой практически невозможно, а кроме того, в такой ситуации нет необходимости в использовании фехтовальной маски и перчаток. Если исходить из, по существу, документально установленного факта, что у Гогена была шпага (или шпаги), то предположение о том, что ухо Ван Гогу отсек именно он – то ли в ходе «спортивного поединка», то ли просто в порыве гнева – не может показаться слишком фантастичным. А с учетом взрывного и даже агрессивного характера Гогена, его склонности к алкоголю, а также наличия идеологических и бытовых разногласий между художниками, поводов для конфликта было более чем достаточно. Так, в канун трагических событий в письме из Арля, датируемом 13–20 декабря 1888 года, Гоген писал Тео Ван Гогу:

«Обдумав все, я вынужден вернуться в Париж. Винсент и я, мы абсолютно не можем спокойно жить рядом из-за несовместимости характеров; мы оба нуждаемся в спокойствии для нашей работы»^[48].

Если телесное повреждение Ван Гогу причинил Гоген, то дальнейшее его поведение – ночевка в гостинице с вполне очевидной целью создать себе алиби, а затем и стремительное и по-иному трудно объяснимое бегство из Арля могут показаться относительно логичными. Столь же понятными будут и настойчивые требования Гогена немедленно выслать ему «фехтовальную маску и перчатки». Даже для вечно сидевшего без денег и достаточно меркантильного Гогена сколько-нибудь серьезной материальной ценности эти предметы представлять не могли. И, напротив, если речь шла о стремлении Гогена как можно скорее заполучить изобличающие его важные вещественные доказательства, то его настойчивость будет вполне понятной и оправданной.

Гоген в полной мере отдавал себе отчет в том, что, исходя из конкретной ситуации, в совершении преступления обвинят именно его. Первоначально так оно и произошло. Однако благодаря молчанию преданного ему друга Гогену удалось выйти сухим из воды. Утверждению лживой версии Гогена о том, что ухо отрезал себе сам Ван Гог, несомненно, способствовал и приступ душевной болезни, поразивший Винсента непосредственно после трагического происшествия.

Винсент Ван Гог. Автопортрет с трубкой. 1889 г.

Если же исходить из традиционной версии о том, что ухо в приступе умопомешательства отсек себе Ван Гог, то поведение достаточно практичного и более того – хитрого и изворотливого Гогена по ряду моментов является необъяснимым. Разумеется, у нас, как и у немецкого искусствоведа Риты Вильдеганс, нет достаточных оснований утверждать, что изложенный нами ход событий является истиной в последней инстанции. Вполне естественно, что это – только версия, но версия, имеющая право на существование. К тому же она значительно в большей степени основана на фактах, в том числе так называемых «уликах поведения» самого Поля Гогена. Утвердившаяся же в искусствоведении и художественной литературе противоположная версия основана исключительно на утверждениях заинтересованного лица, стремившегося вначале уйти от юридической, а по прошествии пятнадцати лет после события – и от моральной ответственности в глазах современников. Вряд ли может серьезно подкрепить эту версию и то несомненное обстоятельство, что в соответствующий период у Ван Гога обострилось психическое заболевание. Ведь факты членовредительства у психически больных людей все-таки встречаются достаточно редко. Поэтому версия о причастности Гогена к отсечению уха Ван Гога представляется нам значительно более убедительной. В то же время сам Ван Гог никогда не обвинял своего друга в причинении ему увечья. Не в последнюю очередь это можно объяснить особенностями характера Винсента.

Судя по новейшим исследованиям, требуют существенного уточнения и финальные события биографии Ван Гога, а именно – обстоятельства его ухода из жизни. Некоторое время назад в данном отношении разорвалась информационная бомба. Один из самых известных американских судебно-медицинских экспертов, являющийся крупнейшим специалистом по огнестрельным ранениям, Винсент Ди Майо привел доказательства в пользу версии, заключающейся в том, что Винсент Ван Гог не покончил жизнь самоубийством, а был убит.

До этого считалось, что художник умер от потери крови в результате попытки самоубийства в 1890 году, когда он якобы выстрелил себе в грудь из пистолета.

В 2011 году американские искусствоведы Стивен Найфи и Грегори Уайт-Смит описали другую версию событий, согласно которой Ван Гога застрелил 16-летний подросток из Франции по имени Рене Секретан. Впервые данная точка зрения была сформулирована в вышедшей в 2011 и 2012 годах 2-томной биографической книге «Ван Гог. Жизнь», над которой соавторы трудились не менее десяти лет, а также в позднее опубликованной статье.

Кроме того, биографы утверждают, что записка в кармане Ван Гога, которую обнаружили после его смерти, была не предсмертным посланием, а черновиком письма к брату художника Тео. В письме Винсент писал о планах на будущее, а всего за несколько дней до смерти он сделал крупный заказ на краски.

В статье, опубликованной в журнале Vanity Fair (Ярмарка тщеславия), Найфи и Смит обратили внимание на то, что «никто не знал, откуда художник мог взять пистолет, кроме того, никто не сообщил о том, что пистолет был найден». Искусствоведы обратились к эксперту-криминалисту Ди Майо с просьбой провести исследование обстоятельств смерти художника и подтвердить либо опровергнуть их версию.

По мнению Ди Майо, весьма известного специалиста в области анатомической, клинической и судебной патологоанатомии, «было бы чрезвычайно сложно выстрелить в эту область тела левой рукой… использование правой руки было бы даже более абсурдно». Также, по словам эксперта, у Ван Гога должны были остаться черные следы от пороха на руке, если бы он стрелял в себя сам, так как в 1890 году в пистолетах использовался именно оставляющий следы черный порох.

Опираясь на описание раны, полученной художником, которое было зафиксировано в медицинской документации, эксперт сделал заключение, что дуло пистолета в момент выстрела находилось не вплотную к телу Ван Гога, а на расстоянии фута или двух (30–60 см) от тела. «Другими словами, он не стрелял в себя», – приводится в статье мнение Ди Майо.

Американские авторы полагают, что подросток совершил преступление не умышленно, а случайно. Возможно, он даже и не догадывался, что может быть убийцей художника, пока в 1956 году не посмотрел посвященную художнику биографическую кинокартину «Жажда жизни». В ней было показано, что Ван Гог застрелился в лесу около французского городка Овер. В интервью, о котором пойдет речь ниже, Секретан заявил о том, что примерно в то время, когда Ван Гог погиб, он с друзьями часто напивался в этом лесу и любил стрелять из пистолета куда попало, подражая Буффало Биллу^[49]. Вполне возможно, что одна из пуль попала в гуляющего невдалеке художника. После полученного ранения Винсент прожил чуть более суток и, как утверждают авторы, «с удовлетворением принял смерть». С присущей Ван Гогу незлобивостью он защитил Секретана и его брата Гастона от обвинений, утверждая, что это было самоубийство.

Американские исследователи отыскали малоизвестное интервью, которое Рене Секретан дал незадолго до своей смерти в 1957 году. Секретан вспоминал, что у него был пистолет, из которого он стрелял по белкам. Он и его старший брат Гастон были знакомы с Ван Гогом. Биографы полагают, что подростки угощали художника выпивкой, дразнили его и, видя психическую болезнь человека, пытались вывести его из себя. Выстрел же произошел случайно. Впрочем, Рене Секретан в своем интервью, очевидно, в порядке самозащиты, утверждал, что художник якобы «украл» у него оружие, но ничего не сказал о выстреле. Однако версия о краже оружия Ван Гогом представляется абсолютно неправдоподобной.

По общепризнанной версии 27 июля 1890 года Ван Гог самостоятельно вернулся в номер отеля с пулей в животе, причем принадлежностей для рисования при нем уже не было. Ван Гог не сообщил никому о происшествии. Медицинская помощь прибыла только на следующий день, но было слишком поздно – художник умер от потери крови, так и не объяснив, каким образом он получил рану.

Версия о самоубийстве возникла из-за того, что Ван Гог последние годы как будто бы страдал неким психическим расстройством. Но практически она ни на чем не основана и, более того, по существу полностью противоречит обстоятельствам его ухода из жизни. Ваг Гог отправился на этюды и вернулся с огнестрельным ранением. Причем, судя по всему, он никогда не держал в руках оружия, и уж во всяком случае у него не было никакого пистолета. И, напротив, пистолет был у часто находившихся «навеселе» хулиганистых подростков, Рене Секретана и его брата Гастона, которые, расположившись приблизительно в том же месте, где получил ранение художник, беспорядочно палили по белкам.

Найфи и Уайт-Смит не без оснований сочли интервью Секретана его предсмертным признанием. Кроме того, они сослались на покойного историка искусств Джона Ревалда, который также упоминал о слухах, ходивших в Овере, о том, что ребята случайно застрелили художника. Авторы полагают, что Ван Гог решил защитить Рене и Гастона от возможных обвинений и перспективы привлечения к уголовной ответственности. По словам брата Тео, последними словами художника были: La tristesse durera toujours («Печаль будет длиться вечно»).

Впрочем, новый взгляд на причину смерти художника подвергся жесткой критике многими исследователями. В частности, на страницах издания Burlington Magazine в полемику включился амстердамский Музей Ван Гога. В подробной биографической статье два ведущих научных сотрудника музея – Луи ван Тилборг и Тейо Меедендроп – настаивают на ставшей привычной версии самоубийства. Это и понятно, поскольку заново переосмысливать утверждения, считающиеся азбучной истиной, – задача не из легких. Недаром же вполне убедительная версия о том, что ухо отрезал себе не Ван Гог, а Гоген, разделяется лишь отдельными авторами^[50].