Александр Тамоников
Чекисты

Глава 10

Заснуть я ночью нормально не мог. История с Великопольским меня сильно взвинтила. Свалился как снег на голову этот классовый враг и ситуативный союзник.

Но на следующий день мне стало не до него. Чрезвычайное происшествие прогремело в Лазаревском районе.

Давненько в наших лесах кулаки не шалили. А было время, когда кулацкая буза и лесные засады являлись нормой. И продотряды вырезали полностью. И докатывались до нас отголоски Антоновского мятежа. Еще года три назад сельсоветы жгли. Теперь же я полагал, что изжили мы эту нечисть. Самых активных кулаков при коллективизации сослали. А в прошлом году, как приказ о массовых чистках пришел, дочистили их до донышка. Сейчас народ боится даже заикнуться, что ему колхозная жизнь тягостна. И вот опять!

Но обо всем по порядку. Днем на проселочной дороге взяли кассу леспромхоза. Это произошло в полусотне километров от областного центра. Лиходеи перегородили дорогу деревом. Из засады открыли огонь из обреза по мотоциклу с коляской. Инкассатора убили на месте и завладели его револьвером. А бухгалтершу недострелили.

– Езжайте, разберитесь, – велел начальник Управления, вызвав меня в свой кабинет.

– Так это дело милиции, – возразил я. – Уголовщина.

– Там политикой за версту несет…

В поселок городского типа Лазарево добрался я к вечеру. Застал там начальника областного уголовного розыска Гришу Афанасьева. Он был невысокий и сухой как щепка, в потертой кожаной куртке, на голове приблатненная, тоже кожаная, кепочка. По виду и замашкам – ну чисто блатной. Оно и неудивительно – беспризорная юность, лично по карманам и лабазам шарил. От тех времен остались у него глубокое знание уголовного элемента и искренняя ненависть к нему. Оперативник сильный.

– Ну, поведай мне, где тут политика, – потребовал я, все еще злясь, что меня сдернули с места. Времени и так не хватает – нужно по заводу «Пролетарский дизель» организовывать оперативные мероприятия, а также решать, что делать с Великопольским.

– Да из кулаков они, – сообщил начальник розыска. – Или из подкулачников. Ваш контингент.

– Это почему?

– Когда бандиты убивали леспромхозовцев, то глумились. «Это тебе за продразверстку, сволочь!» – с этими словами добили инкассатора. «А это тебе за колхозы», – выстрел в бухгалтершу. Но та жива осталась. Полная женщина, даже с излишком. Пуля жир прошила, от ребра срикошетила. Крови потерпевшая много потеряла. Сейчас в больнице.

Зная шустрый нрав сотрудников уголовного розыска, всегда готовых скинуть дело на чужие плечи, я принялся вдумчиво изучать материалы.

Переночевал я в райотделе. А утром с Афанасьевым отправился в больницу.

Потерпевшая была еле жива. Но говорить могла. И подтвердила первоначальные показания. Дать внятное описание нападавших не могла, только всхлипывала и долдонила:

– Рожи зверские-е-е…

– По фото узнаете? – спросил я.

– Одного узнаю-ю-ю, – протянула она и заплакала.

Врач нас выгнал из палаты со словами:

– Хотите сделать то, что бандиты не доделали, – убить пациента?

В райотделе сделали выборку местных бандитов и антисоветских элементов с фотографиями. Но показать их пострадавшей врач не разрешил:

– Нельзя! Она спит под лекарствами!

– Когда можно?

– Позже!

Зацепок никаких. Чужих в районе не видели. Никто подозрительный по дорогам не рассекал. Получается, бандиты из леса вышли. А леса тут, даром что Центральная часть России, а не тайга, на десятки километров тянутся. Края эти всегда чащами да болотами с лягушками славились.

– Плохо, – отметил я, когда мы с Афанасьевым вечером пили чай с сахаром вприкуску в кабинете начальника райотдела. – Бандитизм – это такая зараза. Если подхватишь – потом долго лечится.

– Точно, – кивнул начальник угрозыска. – Если одна банда завелась, жди новых продолжателей славных традиций русского варначества.

– Кто-то наводку дал. Точный маршрут бандитам был известен. Надо перетряхнуть леспромхоз.

– Уже трясем…

В город моя машина въехала в полдевятого вечера.

– Куда? На работу? – спросил водитель.

– Да подождет эта работа. Давай к Антонине!

Мой верный водитель Саша Платов прекрасно знал, куда это. И только кивнул, поворачивая руль…

Глава 11

Белое липкое марево. Я выныривал из него, чтобы увидеть нависших надо мной небесных ангелов и опять провалиться в липкий кисель.

Моя душа жаждала освобождения от оков ставшего чужим тела. Но никак не могла вырваться из телесного плена. И опять парили надо мной ангелы.

Сколько это продолжалось? Три дня.

Ангелы оказались врачами в белых халатах. А я являлся больным в тифозном бараке.

Это был 1921 год. Крым. Таврическая губерния. В России эпидемия сыпного тифа на фоне голода и разрухи приобретала катастрофические масштабы.

Невидимая смерть косила отчаявшийся народ, как косарь – траву на покосе. И были люди, которые пытались, не думая о себе, встать на пути беды. Среди таковых был и я, сотрудник Губчека, обеспечивавший карантин и вывоз больных. И моя первая жена Полина, сестра милосердия. Мы в числе многих других коммунистов и комсомольцев боролись с распространением болезни. Эта проклятая хворь и нанесла по нам страшный удар.

Я выкарабкался. А вот Полина не смогла. Она стала одной из трех миллионов жертв сыпняка в годы Гражданской войны и разрухи.

Тогда мир для меня стал каким-то картонным и неприятным на вкус. Я жил как автомат, отводя от себя воспоминания и эмоции, ибо иначе они захлестнули бы меня с головой. Полина была значительной частью моей жизни, в которой теперь зияла пробоина, как в трюме корабля. Вытащила меня из этого состояния маленькая дочка, о которой надо было заботиться. Теперь, в память о тех страшных годах, она студентка мединститута в Саратове, мечтает стать врачом-вирусологом и спасать людей от страшных болезней. Она – свет моих очей.

Та душевная рана не заживала долго. Я шарахался от близких отношений с женщинами. Пока в моей жизни не появилась Антонина…

Машина свернула в Нахаловку. Это район недалеко от центра, больше походивший на деревню. Раньше здесь безраздельно царствовали извозчики и мутный воровской народец. Но их основательно почистили, и сегодня здесь больше живут заводские. В том числе инженеры и служащие с «Пролетарского дизеля».

Небольшой флигель во дворе длинного рабочего барака. Это жилище уже третий год снимала Антонина у хозяев, уехавших на юга.

Она будто чувствовала, что я приеду. И стояла на скрипучем крыльце.

Внешне Антонина напоминала строгую сухощавую классную даму из Института благородных девиц. Была красива волшебной холодной красотой, как Снежная королева из сказки Андерсена.

Я обнял ее. И вошел в дом.

В этом уютном, потрескивавшем старыми досками доме меня обволакивало спокойствие. На столе уже стоял самовар. Я вспомнил, что с утра ничего не ел, и набросился на еду. Чай с травами и примесями был ароматен. Пирожки таяли во рту. Хозяюшка прекрасно готовила.

– Ты похудел, – оценила она мой внешний вид. – На тебе лица нет.

– Худое лицо – это не страшно. Главное его не потерять, – горько усмехнулся я.

У нас было негласное правило – она не лезет в мои служебные дела. Но сегодня не выдержала:

– Ермолай, извини. Но мне больше некого спросить. Что с профессором Корниенко?

– Дело «Литературного кружка»?

– Да. Мы все волнуемся.

Антонина уже три года преподавала математику в областном университете и на рабфаке. Профессора Корниенко знала хорошо и уважала за преданность профессии и добрый нрав. Его вообще все уважали и носили на руках – и коллеги, и студенты. Может, поэтому он потерял ощущение реальности и сбился с курса.

– Меня не допускают к делу, – пояснил я. – Его ведет наш главный следователь Грац.

– Но ты же начальник!

– Это НКВД, дорогая. Лезть в чужие дела – отличный способ переехать из начальственного кабинета в подвал с зарешеченными окнами.

– Кому помешал литературный кружок?

– Антонина, не будь ребенком. Литература – штука опасная. Она может завести далеко. Сначала Пушкин с его лишними людьми. Потом Достоевский с его Раскольниковым и братьями Карамазовыми. И вот уже птенцы вашего профессора декламируют: «Мы живем, под собою не чуя страны». Знаешь, есть такой паскудный стишок поэта Мандельштама, где он Сталина мажет злобно грязью. И получается не литература, а лучшие традиции русского вольнодумства. И вот уже ваши кружковцы прикидывают, как они будут советский строй менять.

– Ну это же детский максимализм!

– Ну да, идеи искать оружие и приступать к террору – всего лишь максимализм. А профессор считает, что молодежь так самовыражается.

– Юношеский порыв. Огонь гнилушек принимают за звезды. Все, у кого есть сердце и ум, прошли в юности через это желание изменить все.

– Пускай мебель меняют в своей комнате, а не общественный строй. Мало того, что они балабонили о возвращении от коммунизма неправильного, сталинского, к коммунизму правильному, ленинскому. Они еще и переписывались с такими же юными балбесами. Планов своих громадье аж до Ленинграда и Пскова донесли. Вот тебе и межрегиональная антисоветская группа. Хорошо, в Берлин не написали. Была бы международная.

– Мальчишки. Им нравится ощущать свое влияние на мир.

– Вот именно. Молодые тупые экстремисты-идеалисты. Только они одни знают, как Россию обустроить. Такие юнцы под мудрым руководством старших наставников вполне способны раздолбать на кусочки страну, где нет развитой системы государственной безопасности. Вон левые эсеры-террористы из таких идеалистов были. До сих пор нам икается их индивидуальный террор. Вся их беда – в силу молодости они невежественные дураки. Побьют в самонадеянном веселье всю посуду и мебель в доме. И удивляются потом, почему они не в царстве света, а заперты в выгребной яме, голодные, злые, завшивленные. И осчастливленный ими народ их же готовится пустить на компост.

Антонина не ответила, но в глазах появились слезы. Переживает. А зря. Это сегодня непозволительная роскошь – переживать.

– И дело даже не в том, что эти знатоки мировой литературы зашли далеко. Они умудрились сделать это именно сейчас. Во времена, когда не прощают.

Я отхлебнул начавший уже остывать чай.

– Шесть лет назад в Нижнем Новгороде я накрыл похожую шайку-лейку. Тоже собирались советскую власть свергать. Пацаны-студенты из номенклатурных семей. Свез я их к нам в ОГПУ. Прочистил мозги. Раздал тумаков. Подержал для пущего драматизма в холодной камере. Дал предупреждения под подпись. И нет контрреволюционной организации. Сегодня же время другое. Спуску не дадут.

– А какое такое время?!

– Бескомпромиссное.

– И за что нам это?!

– Исторический процесс. Остановить его – это как бодаться с разогнавшимся паровозом. Одно мокрое пятно на рельсах и останется.

– И что же за такой процесс неожиданно вылез? – саркастически скривилась Антонина. – Что сейчас такого нового, чего не было раньше?

– Хочешь мое мнение знать? – усмехнулся я. – Тогда слушай, что старый чекист бессонными ночами надумал. Видится мне следующее. Царя и временное правительство свергали люди неистовые и идейные. А так как идеи были у всех у них разные, то и тянули они одеяло при управлении новым государством в разные стороны. Гражданскую войну благодаря поддержке народа выиграли. Но не смогли преодолеть раздрай революционных, а потом и мутных нэпманских времен с возращением в экономику частного капитала, а значит, мздоимства и разложения. Такая ситуация не давала стране двигаться вперед и грозила ее существованию. По всем историческим законам должен появиться единоличный сильный лидер.

– Твой Сталин.

– И твой тоже. Наш. Народный.

– Как по передовице говоришь.

– Передовицы не всегда пустые. Иногда в них суть… Появление единоличного лидера после революционных бурь всегда омывается кровью. Иначе не бывает.

– Даже если это кровь заблудших мальчишек?

– Тоня. Может, мы и поступаем с этими молокососами зло. Но, к сожалению, это зло необходимое.

– Ты в молодости был другим? Не хотел изменить все и сразу? – с вызовом спросила она.

– Э, я из станицы Прохоровская. Там вольнодумцев по решению стариков незатейливо, позорно и больно пороли на площади.

– И тебя? – в глазах Тони появился интерес.

– Случалось парочку раз. Но мы тогда все были за веру, царя и Отчество. Я убежал из дома, когда началась Первая мировая. Добровольцем.

Да уж. Я тогда был восторженным патриотом. И мечтал: вот сейчас побьем немцев – и будет нам счастье… Побьем беляков – и будет нам счастье… Так и бьем в надежде на счастье. Великая иллюзия, которая движет человечеством не одну тысячу лет…

Антонина подлила мне горячего чая, и я с благодарностью кивнул.

Мысли мои вернулись к последним событиям. К Константину Великопольскому. Как заноза, ей богу, застрял в сознании. Что с ним делать? Как же мне сейчас нужны совет и поддержка! С Антониной поговорить? Втянуть ее в свои дела? И услышать только то, что к людям надо быть добрым и прощать?

Фадей, старый друг и сподвижник во всех делах, тоже не советчик. Так уж повелось с давних времен, что в вопросах морального выбора больше он полагается на мое мнение, чем я на его.

А мой старый друг Летчик? Вот у него есть свойство всегда попадать в точку. Мудрый матерый филин.

Ну что ж. Все равно на днях собирался к нему заскочить. Если только дела позволят…

Глава 12

А дела опять закрутили меня в нескончаемом водовороте. Я подгонял оперативников, переключив максимум людей на раскрытие ограбления кассиров леспромхоза. Ведь ясно же, что одним нападением дело не ограничится. Где-то шастают кулацкие недобитки с обрезами. И зачем мы все нужны с нашими разросшимися правоохранительными структурами, добровольными помощниками, экспертизами и техникой, если не сможем их вытащить за ушко да на солнышко?

Из картотек оперативники извлекали данные на раскулаченных и прочих асоциальных и антисоветских элементов. Показывали начинавшей приходить в себя потерпевшей. И женщина всякий раз кивала:

– Похож. Но вроде не он…

Перетряхнули весь леспромхоз, даже кого-то для острастки посадили в камеру – все без толку. Агентам и осведомителям даны соответствующие задания и поручения. Общественность подключена. Участковые проверяют контингент, с доверенными лицами обходят жилой сектор, интересуясь каждым приезжающим и отъезжающим. Но у нас слишком многолюдная область. Полно городов, городишек, где можно затеряться. Не говоря уж о лесах.

В Лебедянском районе уголовный розыск накрыл воровскую малину в исконно бандитском месте.

Руководил операцией начальник областного розыска Афанасьев. На окраине заводского поселка Красный Пролетарий оперативники подобрались ночью к хате, где обычно собирался всякий сброд. Прислушались. Вроде тихо.

Тут до ветру спустился по ступенькам бородатый пузан, потягиваясь, зевая и добродушно матерясь. Это был хозяин дома, а заодно и содержатель притона. Атлетического сложения оперативник так приголубил его по голове кулаком, что тот, даже не пискнув для приличия, кулем рухнул на землю.

Афанасьев зажег фонарь, дал отмашку:

– Пошли!

И первым рванулся в дверной проем.

Как только он появился на пороге просторного помещения, так прямо на огонек фонаря по нему и шмальнули из пистолета. Тупой удар в бок – и все поплыло перед его глазами. Но он успел нажать на спусковой крючок, прежде чем рухнул на дощатый заплеванный пол.

А дальше – пальба со всех стволов. Грохот. Пороховой дым.

Когда дым развеялся, выяснилось, что и переговорить по душам тут уже не с кем. На полу лежали два безжизненных бандитских тела. И потерявший сознание начальник уголовного розыска.

К счастью, ранили его неопасно. Пуля не задела жизненно важных органов.

– Не родилась еще бандитская тварь, которая меня завалит! – хорохорился Афанасьев, к которому я заглянул в наш госпиталь.

Злился он, что от пустячной раны грохнулся в обморок как красна девица. И поэтому был воинственен.

– А шрамы – одним больше, одним меньше… – махнул он рукой.

– Ты молодец, – кивнул я. – Одного успел положить.

– Но как подставился!.. Кто они? Почему сразу стреляли? Установили это?

– Установили. На малине той коротали время двое беглых из Воркуты. На них кровь конвоира. И живыми они сдаваться не собирались.

– Знал бы такое дело, сразу бы им гранату в окошко бросил.

– А у тебя есть? – заинтересовался я, поскольку граната никак не входила в число штатного вооружения угро.

– Эх, чего только у начальника розыска нет… А к нападавшим на леспромхоз их примерили?

– Примерили, – кивнул я.

Я сперва обрадовался, что эти беглые и есть наши неуловимые лиходеи. Ничего подобного. По описанию не подходят. Да и алиби у них нарисовалось.

– Мимо, – вздохнул я. – Не они.

– Да где же эти недобитки хоронятся?! – воскликнул начальник угрозыска. – Не, как хотите, Ермолай Платонович. А я завтра выхожу на работу. На мне как на собаке зарастает.

– Это врачу решать.

– Врач – человек подневольный. Его клятва Гиппократа давит. Ему опера не понять.

Афанасьев, как и обещал, ускакал из госпиталя и развил бурную деятельность. Но безрезультатно. Налетчики как в воду канули. Может, вообще намылились из области? Тогда ищи-свищи неизвестно кого и неизвестно где. Одна надежда, если те на просторах Союза случайно попадутся в руки НКВД и расколются или на воровской малине лишнего наговорят…

Решив на несколько минут перевести дух, в комнате отдыха за своим кабинетом я поставил на примус турку с кофе. Вдохнул с наслаждением аромат. Повернулся к зеркалу. Глянул на себя.

Из зеркала на меня смотрел среднего роста, плотный кабанчик – плечи крутые, щеки румяные, голова лысая, как у Котовского. После тифозного барака волосы сильно поредели, да и привычка брить голову наголо осталась. Из-за навалившейся в первой декаде июня на город душной жары пришлось сменить строгий костюм на холщовые брюки и легкую белую косоворотку. В такой одежде по виду я чистый председатель сельсовета. Который коровам строго так вещает: «Удвой удой, утрой удой, не то пойдешь ты на убой!» М-да, мысли сегодня в голову лезут какие-то странные.

Я вернулся с фарфоровой чашкой кофе за рабочий стол. Только отхлебнул глоток, как появился Фадей с грудой папок. Меня ожидал бумажный день. И сегодня у меня на подпись совершенно неприличное количество документов.

Он положил передо мной папку и отказался от кофе:

– Барские забавы.

И запыхтел своей терпкой самокруткой. Папирос и сигарет он принципиально не признавал. Сам скручивал убойный едкий табак и засовывал самокрутки в дарственный позолоченный портсигар от самого Фрунзе. Мне известно, что у него имелся еще именной портсигар от Троцкого, который он благоразумно запрятал подальше и никому не показывал.

– На этот запрос из наркомата даже не знаю, что и ответить, – ткнул Фадей пальцем в очередной документ. – Извернулся как мог, поиграл словами. Но не знаю…

– Сойдет, – я поставил подпись.

Ставил свои закорючки я почти не глядя. В лице Фадея из лихого казачьего рубаки расцвел махровый бюрократ. Он мог ответить на любую бумагу, составить любой план. И фактически делал за меня всю ненавидимую мной бумажную работу. И доверял я ему полностью.

После обеда я махнул ему рукой:

– Остаешься за меня на хозяйстве. А я в аэроклуб.

– К Летчику на крюшон, – кивнул Фадей.

– Точно. Часа через два буду. Спросят – я на встрече с агентом.

Встреча с агентурой для оперативника – это дело святое. Тут вопросов никаких быть не может. Хотя для начальника Управления Гаевского не святое. Он не оперативник. Он политик и бюрократ. Правда, в этих ипостасях неплох…

Глава 13

Засушливое лето 1919 года. Выжженная солнцем степь, где постоем стоял мой особый эскадрон.

Я отдыхал в палатке после ночного рейда, и тут бойцы забегали, зашумели, загалдели. Послышался стрекот – странный, не похожий на выстрелы, но явно механический.

Выйдя наружу, я увидал, как на потрескавшуюся от жары землю садится хлипкий аэроплан. Красиво сел. Картинно. Проехался по земле и застыл.

Для меня, прошедшего Первую мировую, это вещь привычная. А многие красноармейцы из станичников и крестьян застыли, раскрыв рот. Или радостно загалдели. Или истово крестились.

Из кабины легко выпрыгнул летчик. Он был невысокий, поджарый, как и положено летуну – самолеты тогда не любили пилотов с большим весом. На вид – совсем мальчишка, с тонким лицом и аккуратными усиками.

Он поправил кожаную куртку, картинно приставил ладонь в воинском приветствии к кожаному шлему и представился:

– Военлет Соболев, особая эскадрилья штаба армии!

– А я Ремизов. Особый эскадрон штаба армии. Звучит похоже.

Только у меня в эскадроне было множество проверенного личного состава, вооружения и лошадей. А особая эскадрилья пока состояла из одного Соболева и его верного самолета, на котором он недавно перелетел к нам от беляков, из так называемых Вооруженных сил юга России. У тех с самолетами куда богаче было – почти семьдесят штук.

Соболев провоевал год на Первой мировой. После революции очутился в Париже. Там его и нашли англичане, набиравшие летчиков для борьбы с большевиками на стороне белой армии. По принципу: «машины – наши, кровь – ваша».

– Ты же дворянин. Чего на нашу сторону решил перейти? – спрашивал я военлета, когда принял от него срочный пакет из штаба и потчевал чем бог послал в командирской палатке.

– Так белые русский народ в стойло как скотину хотят поставить. И англичанам да лягушатникам дать Россию разорвать на части. Это я четко понял, повоевав. Вы же вроде как за народ. И я за народ. Так что договоримся.

Не раз мы еще встречались на войне. Он был бесшабашно смел и как заговорен. Сколько же он белякам крови попортил! Сбил три их самолета. Разведданные такие приносил, что красные командиры на него молились. Такая заноза был у белых. Те и лазутчиков, и целые отряды посылали, чтобы уничтожить «Фарман» и его пилота. И награду за голову объявляли. А он выжил всем смертям назло.

Потом Соболев стоял у истоков советской авиации. Помогал создавать боевые части. Испытывал первые советские самолеты, был знаком со всеми известными асами. Однажды при посадке сильно поломался, так что с серьезной испытательной работой пришлось расстаться. Но это как с жизнью для него попрощаться. Без неба он себя не мыслил. Вот и оказался здесь в качестве начальника аэроклуба.

– День добрый, Всеслав Никитич, – произнес я, зайдя в дощатый домик, служивший штабным помещением аэродрома.

Простенький стол и лавка из досок. Пара стульев. Книжные полки и шкаф с документами. На стене плакат – летчик на фоне аэроплана и башен Кремля сурово спрашивает: «А что ты сделал для международных перелетов Авиахима?»

– Ну, присаживайся, что ли, – Летчик пожал мою руку и кивнул на лавку.

Да, теперь это не худенький мальчишка, а округлившийся ветеран. И усы куда более пышные. А задор и понимание в глазах все те же. И по-прежнему от его черных волос шарахалась седина.

Я пристроился на стуле около широкого подоконника, заваленного журналами «Гражданская авиация» и брошюрами по летно-технический работе.

В окно было видно летное поле. По его краю шли деревянные аэродромные строения. Аэроклуб Осоавиахим – это важнейшее звено в подготовке летного состава для растущих военно-воздушных сил Союза. Ребята из школ и ФЗУ с восторгом в свободное время осваивали тут азы пилотирования на маленьких, несуразных, но бойких и крепких учебных этажерках «У-2». Вон, три стоят в ряд. Такие небесные мотоциклы на двух человек – инструктора и курсанта. Еще один самолет заруливал на взлет.

– Попробуй. Новый рецепт, – Летчик серебряным половником зачерпнул содержимое большой стеклянной крюшонницы, наполнил фаянсовую кружку, пододвинул ко мне.

К крюшонам и компотам он пристрастился, когда завязал с алкоголем, коим здорово злоупотреблял после увольнения с летной службы. Воспрял духом, только получив аэроклуб. Теперь вечно трезв и готовит затейливые, с различными добавками, безалкогольные напитки. И щедро угощает дорогих гостей.

Я отхлебнул и кивнул:

– И правда, вкусно.

– Это тебе не фабрика-кухня. Тут голову и чутье приложить надо.

Своими рецептами Летчик гордился порой даже больше, чем летными подвигами.

Мы перекинулись малозначащими новостями. Потом начальник аэроклуба внимательно посмотрел на меня:

– Что-то ты, богатырь, невесел. На тебе как воду возили. После артобстрела, бывало, лучше выглядел.

– Заездили. Тяжело мне, друг мой.

– Вижу, что тяжело, – вздохнул Летчик. – Обстановка такая, тяжелая.

– Не представляешь, насколько.

– Слушай, Ермолай. Я человек технический. В ваших марксизмах-коммунизмах-социализмах ничего не понимаю. Мне это неинтересно.

– Только кому другому не скажи.

– Ладно. Так вот, я не коммунистам или социалистам служу, а России. И большевикам благодарен, что они дремлющую силу народа пробудили. Забитый, затюканный царскими чиновниками, уставший от поборов и голода народ получил возможность раскрыть свой гигантский творческий потенциал. И теперь мы на наших самолетах поднимаемся в небо. И не дворяне, а рабочие пацаны за штурвалом. Вот только кто-то наверху, в небесной канцелярии, нам за эти достижения, похоже, счет выставил. Новыми кровью и страданиями. Это тебя и гнетет.

– Возможно, – буркнул я.

– Только как ни крути, а лишь кровь является тем машинным маслом, которым смазывают колеса истории. Без нее невозможен рывок. Ты не представляешь, как я хотел, чтобы на нас не сработал принцип Дантона: «Революция пожирает собственных детей». Но исторические законы не часто балуют нас исключениями из правил. Революция пожирает революционеров.

– И что, жалеешь, что не в Париже? – хмыкнул я.

– Дурак ты, прости господи, хоть и чекист. Для меня Россия – это все. Священны и сама страна, и ее народ, и границы. И я жизнь положу на то, чтобы нашу землю не топтал сапог оккупанта… Ну а то, что вы делаете сейчас… Согласись, палку сильно перегибаете. И часто не тех на гильотину тащите. Но Бог вам судья.

– Вопрос власти, – сказал я, припоминая похожий разговор с Антониной. – Иначе не будет у нас ни аэропланов, ни границ.

Как же это начиналось? По-настоящему свара на самом верху пошла в середине двадцатых годов, когда решался вопрос о коллективизации и индустриализации, то есть о будущем страны. Сначала были теоретические споры, фракционные союзы. Потом начались реальные дела. Дошло до того, что на празднование 10-летия Октябрьской революции главный ленинский сподвижник Лев Троцкий вывел на улицы Москвы боевые группы своих сторонников, нацеленных на силовые действия и захват власти. Готовы были подтянуться и верные ему войска. Не секрет, что приближенный Троцкого комдив Шмидт принародно обещал лично застрелить Сталина. Это был момент, когда опять судьба страны решалась на столичных улицах.

Тогда сторонникам Сталина удалось переломить ситуацию. Технический секретарь ЦК Маленков вывел на улицу своих общественников, в большинстве студентов и рабочих, а командующий Московским военным округом Шапошников пустил на улицы бронетранспортеры и войска, чтобы пресечь возможные выступления оппозиционных военных. В итоге Троцкому даже не дали выступить перед демонстрантами.

А чуть позже, на XV съезде ВКП(б), Генеральному секретарю ЦК Сталину, обладавшему очень ограниченной властью, чудовищными усилиями удалось одолеть своих оппонентов и подтвердить курс на коллективизацию и индустриализацию. В итоге самый главный противник – Лев Троцкий – в 1929 году выслан из страны. Рыбешки помельче – члены Политбюро Бухарин, Рыков, руководитель Ленсовета и исполкома Коминтерна Зиновьев и прочие – были удалены из Москвы, рассованы по всяким дырам страны и отодвинуты от власти. Но ненадолго. Вскоре вернулись. Естественно, горящие желанием взять реванш.

И взяли. Во всей партийной и советской властной структуре влияние правых, левых уклонистов и прочих, не желающих шагать в ногу, было огромное. Фактически половина партии из них состояла. Что и показал в 1934 году XVII съезд ВКП(б), на котором Сталин с огромным трудом, во многом благодаря первому секретарю Ленинградского обкома Кирову, удержался в должности Генерального секретаря. За кулисами съезда велись активные переговоры о его смещении, что обернулось бы для страны катастрофой.

Ситуация еще сильнее накалилась с приближением принятия сталинской конституции. Многие партийные функционеры ее просто не принимали. Она упраздняла деление на классы, исчезали группы лишенцев – лишенных гражданских прав по происхождению. Отныне все равны. И худо-бедно устанавливался контроль народа над партийными органами, некоторые руководители которых давно считали себя удельными князьями.

Вполне реальным было массовое вредительство в промышленности и сельском хозяйстве. Управленцами умышленно принимались решения, тормозившие развитие страны. Закупалось негодное оборудование за границей. Многие аварии на заводах, уничтожавшие с таким трудом созданные цеха и убивавшие людей, были рукотворными. Это уж я отлично знал по своему опыту. Так что сопротивление переменам было колоссальным. Сильно активизировался мексиканский отшельник Троцкий, который призывал всех своих агентов на решительный бой.

И рванул этот котел знатно. Детонатором послужило убийство в 1934 году Кирова – любимца ленинградского трудового народа, человека больших душевных и организаторских качеств.

Враги потом активно распространяли слухи, что к убийству приложил руку сам Сталин, которому Киров якобы был конкурентом. Глупости. Киров был не только другом, но и опорой Сталина. Именно он помог ему выстоять на XVII съезде. А кто отрубит опорную ногу, да еще когда назревает большая драка.

Начались процессы по оппозиции. Убийство Кирова, отравление Горького – чего только не вменялось правым и левым уклонистам! Где там правда, где ложь – одному черту известно. Но я же не наивный. Я понимаю, что такое причина и повод. А повод отлично годился для того, чтобы разделаться с политическими противниками.

Наученный горьким опытом, Сталин знал, что нужно зачищать своих прошлых соратников, бывших узников царизма и бойцов Гражданской войны радикально. Потому что это люди, привыкшие убивать политических противников. Они сами никого не пожалели бы. И их жалеть нечего. Репрессированные, отодвинутые от власти, озлобленные, с таким специфическим жизненным опытом, в том числе подпольной работы – в случае ослабления страны и, не дай бог, войны они являли собой готовую пятую колонну, способную натворить много бед. Поэтому никаких отстранений от должностей и исправительных работ. Только расстрелы. И была в этом, видимо, своя жестокая правда.

И вот уже гремят процессы. 1936 год – дело объединенной троцкистской группы, по которому проходили бывшие лидеры партии Зиновьев и Каменев. Еще через год – процесс антисоветского троцкистского центра, где фигурировали другие видные партийные деятели Пятаков и Радек. Чуть позже – дело военных, Тухачевский, Якир – связи или протеже Троцкого. Теперь армия точно не ударит в спину. Бить некому.