Александр Станиславович Малиновский
Избранное. Том 2

Два Василия

– На-ка вот… Опять обмишурилась Варька-почтальониха. Шуркина мать протягивает почтовый конверт.

– Он же нераспечатанный, мам, – Шурка берет в руки серый с пятнами конверт.

– Ну и что, я вижу номер дома двадцать, а у нас – двадцать четыре, там и улица, значит, другая.

Шурка вслух читает: село Утевка, улица Садовая, дом двадцать, Василию Федоровичу Любаеву.

– Это нам, мам, все-таки!

– Да нет, грамотей, улица Садовая. Пойдешь за хлебом в магазин – занесешь.

– Ладно.

Василий Федорович, который живет на Садовой, и его полный тезка – Шуркин отец, живущий на Центральной, – родные братья. От того и путаница.

В гражданскую, когда молодой еще дядька Василий воевал у Чапаева, ранило его в легкое. Умирать приехал домой к матери своей Прасковье. Плохой был, и все решили, что он уже не жилец на этом свете. А тут у Прасковьи и Федора родился еще сын, вот и решили его назвать Василием – в память о старшем умирающем сыне. Но старший выжил.

Выжил и младший. Так у Любаевых стало два Василия, а отец Федор вскоре умер от непонятной болезни, поехав в Уральск за солью.

Когда Шурка пришел с письмом, хозяин дома сидел на пороге у сеней и разбирал мокрую рыбацкую сетку, сын его Сергей тесал срубовину посредине двора. Щепки, освещенные майским ласковым солнцем, излучая теплый свет, отлетали в сторону гостя. Одна щепка упала лодочкой к Шуркиным ногам, как утица, закачалась с боку на бок и затихла, коричневенький сучочек как глаз уставился на Шурку внимательно и таинственно.

– Гость пришел! – зорко глянув на Шурку, крикнул дядя Василий. – Мать, давай нам аряны.

Вышла тетка Машурка с бидончиком кислого молока, разведенного холодной водой, который, очевидно, был у нее припасен заранее и хранился в темных сенцах.

– Держи. – Она вручила Шурке пол-литровую белую кружку с помятым краем и, помешав в бидончике большой деревянной ложкой, налила.

Шустрая оса села на край бидона, и Шурка замахнулся.

– Не тронь, она улетит, не злые они сейчас, – сказал дядька Василий и принял посудину из рук жены, аппетитно заработал кадыком.

– Ну, придудонился… Так нельзя, Вась, горло перехватит.

– Ничего, мать, не бойся, хорошо больно, – он ответил не сразу, а после того как напился и поставил подчеркнуто деловито бидончик на траву около своих ног.

– Лепота-то какая, а?!

– А что это такое, дядя Вася? – спросил Шурка.

– Что?

– Ну лепота?

– Красотища, значит, что же еще? Не понятно, что ли, чему вас только в школе учат, аль сам не чувствуешь?

– А почему обязательно сруб колодезный делают из ветлы? – перевел Шурка разговор в деловое русло.

– Не обязательно, – возразил дядька Василий, – но желательно из ветлы. Видишь ли, береза в земле не лежит, осина дает горький привкус воде, а ветла и в земле лежит долго, воды не портит, и вкус от нее лучше.

– А сруб куда?

– Как куда? Вам.

– Нам?

– Ну да. Брательник сказал: колодец в огороде будет делать.

– Вот здорово, – обрадовался Шурка.

Шурка смотрел на щуплую фигуру хозяина двора, на его прокуренные усы, неровные плечи, дырявые галоши на босу ногу, и ему не верилось что перед ним участник героических дел.

– Дядя Вась, а какой был Чапаев?

– Обнаковенный, какой… – сказал тот с ходу.

– Ну не может так быть!

– Заряженный был, понимаешь, – спохватился Василий, – понимаешь, заряд в нем большой был, большого калибра, пороху больше, чем у остальных, везде хотел быть главным, начальство сверху не любил.

– А сильный был?

– Нет, были здоровее мужики. – Помолчал, потом добавил: – Страху не ведал, али жизнь не ценил свою, а значит и чужие, не знаю, сразу не скажешь. Я в артиллерии был, нечасто его видел, но знал. В артиллерии попроще. А вот в кавалерии, брат, цельная наука. Жестокая наука.

– Почему жестокая?

– Конь обучен должен быть специально для кавалерийской атаки.

Мой дружок Арсений из Осинок толк знал в этом деле. Рубака был зверский, но и он не сразу привык к резне.

– Разве бой – это резня?

– Надо уметь шашкой работать. Если казару развалить от ключицы до пояса – это одно, а если шашкой рубануть по голове – другое… мозги ажник с кровью вылетают с такой силой, что вся рука от кисти до плеча ими замазана. Арсений по первоначалу есть не мог после рубки несколько часов, а потом пообвыкся: даже руки не мыл – садился и за кусок хлеба. Все вперемежку: и кровь, и хлеб.

Шурка стоял, прислонившись к завалинке, ошеломленный.

– Так было?

– А как иначе? Степи, дожди, смерть, вши, слякоть – это тебе не кино показать. Война – это пакость одна!

– А герои как же?

– Какие?

– Ну, в книгах, в кино опять?

Дядька Василий посмотрел на Шурку, непонятно улыбнулся, как бы сам себе, и ответил тоже вроде бы сам себе:

– Я про жизнь говорю, а не про кино.

– Дядя Вася, а где тебя ранило?

– Чудно ранило. Шальная навроде пуля, когда брали Белебей, в общей колготне. Когда Арсений привез меня в Утевку, я почти загибался. Но я жив, а он где-то в уральских степях лежит.

– И все?

– А что еще? Разыскал я семью Арсения чуть попозже. Беднота, она и есть беднота. Смотреть было больно. Ну ладно об этом балакать. Одна надежа на вас, вы у нас вырастите грамотными – глядишь, вылезем из грязи…

Возвращаясь из магазина с двумя буханками хлеба в сумке из кирзы, Шурка думал о последних словах дядьки Василия.

Сколько он себя помнил, всегда окружающие говорили: «Учитесь, а то всю жизнь, как мы, в грязи провозитесь…» Это стало каким-то всеобщим девизом и в школе, и дома, будто вся Шуркина деревня враз с его поколением заразилась вырваться из сельской жизни. Прорваться на другой уровень жизни: грамотный, чистый, достойный. Но когда он начинал вспоминать, сколько сильных красивых ребят, выучившись в школе, ушли в город и не вернулись назад, его охватывала досада: для грамотных, способных людей, получается, настоящая жизнь была на стороне, не в деревне, из нее надо было убежать и не вернуться. И это поощрялось родителями в открытую. Тогда как же с домом, с колодцем, со всем, что делается в деревне, – для кого это? Все временно выходит, не навсегда? За что же воевали дядька Василий, Арсений?

Он и в себе чувствовал огромную жажду учиться, безудержно влекло к театру, литературе. В сознании росло понимание, что должна где-то быть жизнь без пьянства, матюгов, непролазной грязи на улице. Убогость быта уже начала осознаваться, но она наталкивалась внутри Шурки на крепкую силу, название которой было пока ему недоступно, но была в ней несомненно обида и горечь за окружающее, кровное и родное, что держало так цепко в своих объятиях, что порой доходило до физического ощущения близости, связи кровной со всем, что дышит вокруг, говорит, поет, молчит, глядя большими глазами озер снизу, а сверху – бездонным летним небом, усыпанным пригоршнями хрустальных звезд, рассыпанных чьей-то щедрой рукой и покойно внимающих сверху вниз.

Он часто видел себя как бы со стороны в ватажке ребят, сидящих у рыбацкого костра на Самарке, то ли с восхищением, то ли с досадой, не понять, наблюдающих в ночи за вдруг ворвавшимся в ночное небо над головой реактивным самолетом – еще одним зримым доказательством того, что есть еще какая-то другая, с иными заботами, не похожими, наверное, на сельские, жизнь. Тревожащая и в то же время странно манящая. Где-то внутри Шурки, вовне ли его, он это чувствовал, работала какая-то сила, которая близила неминуемо прощание его со всем родным и близким. Было от этого тревожно и больно.

Сухопутный пушкарь

На сенокосе всегда что-нибудь происходит. Два года назад убило бастрыком Федьку – старшего сына Петянихи. Они перевозили с Митягой сено на полуторке. Осталась последняя ездка. При переезде через рытвину на ухабах мотор заглох – заднее колесо попало в глубокую сырую яму. Митяга и Федька стали помогать как могли – совали сено, бурьян в колею. Мотор натужно упирался, а когда грузовичок выскочил на твердь, так тряхануло весь воз с сеном, что схваченный сзади и спереди воза веревками бастрык не выдержал и лопнул посредине, выстрелив взад и вперед двумя осиновыми обломками. Стоявший сзади Федька получил удар по голове и скончался тут же.

Об этом забыли уже. Или просто молчат. Прошлым летом сенокосный стан был разбит на том же месте, где косили с Федей и где они с Шуркой часто вечером после изнуряющего жаркого дня около плеса сидели на вечерней зорьке на чирков… Шурка помнил сенокос прошлого года, как будто это было вчера: у костра что-то смешное рассказывал дядька Сережа из своей армейской жизни. Шурка лежал около припасенной для него дедом чашки. Когда дедушка снимал ведро с готовой «польской» сливной кашей, Шурка вскочил, намереваясь расправить завернувшийся угол одеяла, которое служило скатертью, и невольно, повернувшись, попал прямо под ведро. Ведро в руках деда наполовину опрокинулось, жидкая часть варева выплеснулась, и одуряющая боль обожгла Шурке спину. Дед снял с Шурки рубаху, и теперь он лежал на животе полуголый. Шурка крепился, хотя волдырь чуть ли не во всю спину.

И начались непривычные дни и хлопоты. Дед по нескольку раз в день смазывал спину подсолнечным маслом. Подсолнечное масло – лекарство. Бутылку с этим лекарством дед отложил под рыдван, около логунка с дегтем, строго-настрого запретив использовать масло для еды.

– Хотя бы сам ел масло, а то как верблюд – в свой горб, то бишь в волдырь откладывает, – так выражает свое недовольство дядька Серега.

– И как обидно! Ему ведь тоже в рот не попадает, через кожу приходится впитывать – никакого удовольствия, – вторит дядька Леша.

Шурка с мольбой смотрит на дедушку. Остряки умолкают. Но чуть позже, растянувшись на разнотравье после еды, дядька Сережа тянул:

– А знаете, если бы мне такой волдырь на спину, я бы держался на воде как бог. Такой пузырь как спасательный круг! Красо-ти-ща!

– Врите больше, – отмахивался Шурка.

Но в голове: пузырь!

Обидно, что самому нельзя посмотреть: какой он. Ведь намного же легче плавать с накаченной камерой? Может, завтра попробовать? Но его отрезвил голос деда:

– Шурка, ты уже большой, неужели всерьез слушаешь этих шалопаев?

Не смей вообще купаться! Заразу занесешь – беда будет.

– Правильно, Шурка, не плавай, живи сухопутным пушкарем, – вставляет свое дядька Серега.

– Кем, кем? Каким пушкарем?

– Сухопутным, что непонятного-то?

– А что это такое? – удивился Шурка.

– А вот читать больше надо, – поучал Сергей.

– И плавать, – дополнил дядька Леня.

– Да ну вас…

– Что на вас нашло, какая муха укусила. – Дед сердито смотрит на сыновей. – Он больше вас обоих читает, я за глаза его боюсь уже давно, «Тихий Дон» проглотил за две недели.

Шурка благодарен деду, ему очень не хочется, чтобы эта кличка прилепилась к нему. Зовут же Женьку Чугунова «пожарником» с того дня, когда он в тесно набитом клубе, забравшись на лестницу у стены (негде было стоять) во время фильма «Тарзан», свалил нечаянно висевший огнетушитель, и тот, сработав, стал поливать ближние ряды зрителей. Под истошный бабий крик: «Пожар!» в темноте зала начались переполох и невыразимая давка. Напрасно завклубом успокаивал и призывал не паниковать. Могучей волной он был сметен и вынесен из зала, который в несколько минут оказался пустым. Только некоторое время спустя, когда выяснилась причина, зрители, нервно похохатывая, пошли досматривать кино. Но Генка с тех пор так и стал с чьей-то легкой руки «пожарником». Хоть застрелись!

У Кунаева ключа

Шуркины приятели заболели игрой в лянду. Вырезали из овчины кусок в виде пятака и пришивали к нему плоскую круглую свинчатку. Если у этого пятака шерсть длинная – лучше лянды не было. Играли просто: надо было подбросить лянду и, стоя на одной ноге, другой, обутой в валенок, тем местом, где шишечка, бить по оперенной овечьей шерстью свинчатке, не давая ей упасть на пол. Ей положено летать: вверх-вниз, вниз-вверх. Надо было набрать наибольшее число ударов.

У Мишки получалось до двадцати. Он – чемпион улицы.

На прошлой неделе, когда играли вечером у Лашманкиных, Мишка попросил Шурку показать, как рыбачат на подуста:

– Мне просто интересно, наши никто не умеют с лодки, а у тебя наука от Головачевых, все говорят. Про дядьку твоего, Алексея, знаешь, как говорят?

– Нет.

– Толкуют, что он рыбу в колодце, если надо, наловит.

…Три дня назад они пригнали из-под Платово, с Коровьих ям, плоскодонку, ее оставил там, когда в последний раз рыбачил, дядька Алексей. Приковали лодку цепью чуть выше Ледянки.

И вот настал день, когда они отправились на рыбалку. До Самарки добрались вовремя, было еще только четыре часа. Остро пахло прохладным песком и мокрыми лопухами. Не торопясь Шурка откопал из песка весло и два осиновых кола, которые он заранее припас. На реке никого не было. Это ему понравилось. Было еще темновато, но Шурка знал как это быстро проходит утром, в это время, и поэтому торопился; надо вовремя определить место.

– Ну что, Миш, давай с этой стороны, на перекате встанем.

– А может, с той, под обрывом, там течение спокойнее, – предложил приятель.

– Да нет, там мелкая плотва замучает, а нужен подуст, верно? На перекате наверняка будет.

– Ага, – охотно согласился Мишка.

На быстром течении надо уметь ставить кол для перетяга, это сделает не каждый, поэтому Шурка все исполнил молча сам. Мишка только смотрел.

Направив лодку строго носом против течения, он быстро опустил кол в воду под углом по течению и, нащупав им песчаное дно, упирая стал расшатывать его из стороны в сторону. Течение успело повернуть нос лодки поперек реки, но кол уже засосало.

Скупые и размеренные движения Шурки Мишка оценил и смотрел на все зорко – учился.

То же проделал Шурка и со вторым колом. Привязать бечеву между кольями и установить лодку ровно поперек реки, чтобы удобнее было пускать поплавки, было уже менее сложно.

– Миш, ты где будешь сидеть, на носу или на лавке?

– На лавке лучше!

– Верно, на носу без конца будешь греметь цепью, а подуст очень пугливый, ведь глубина всего полтора метра, – пояснил Шурка. – На, разматывай удочки, обе, а я быстренько разберусь с приманным мешочком.

Мишка с готовностью подчинился. Шурка ловко намочил отруби прямо на дне лодки, скупо поливая из консервной банки воду, чтобы не разводить лишней грязи, и набил вязаный в мелкую ячею приманный мешочек. Когда опускал за борт, на дно, муть от отрубей белым ручейком пошла от лодки по течению. Это Шурке понравилось.

Становилось уже светло, но солнечных лучей не было. Их скрывал большой лес с правой стороны, на круче.

– Все, Мишка, теперь вот мерником, – он протянул гайку с петелькой из ниток, – точно надо замерить дно, выставить поплавки и все. Только тихо, грузилом по лодке не стучать – распугаешь рыбу.

Насадив дождевого червя, Шурка левой рукой тихо опустил грузило в воду, чуть левее бечевки, на которой был привязан приманный мешочек. Поплавок, на миг задержавшись под бортом лодки, пошел быстро по течению.

У Мишки клюнуло, едва его поплавок достиг половины пути, отпущенного ему длиной лески. Он дернул прямо на себя: подуст, вылетевший из воды, ударился о борт лодки и сорвался в воду. На крючке осталась часть губы.

– Ты не так дергай, Мишка, – проговорил вполголоса Шурка. – А то ты всем губы тут пообрываешь, сейчас крупнее пойдет.

– А как?

– Вначале, когда поплавок в воде, дергай нормально, а потом сразу вбок веди, когда зацепил, и по воде подтаскивай к лодке, около нее левой рукой, около грузила, хватай леску – и в лодку.

Сноровистый Мишка все понял, и вскоре у его ног в лодке лежали три подуста, каждый с карандаш длиной.

– Шурк, а верно, подуст похож больше всего на голавля, только будто кто ему каким молоточком в морду дал – и у него так губа ровно сплющилась, а?

Шуркин поплавок бодро ушел под воду, он дернул, и в его руке притих серебристый подуст.

– Твой крупнее, – позавидовал Мишка.

– Сейчас пойдут как отмеренные, ровные, хорошо сели мы с тобой. Только бросай ближе к приманке.

В азарте рыбаки и не заметили, как дно лодки под босыми ногами стало белеть. Лучи солнца пробились через темный лес, но под кручей еще была прохлада.

Было тихо и покойно вокруг. Лишь кукушка в осиннике на левом берегу, два раза перелетев с места на место, напомнила о себе. Тишину нарушил сразу и на всю Самарку Семен Топорков. Он внезапно появился с удочкой на левом берегу, чуть пониже рыбаков, и начал быстро раздеваться. Видно было: он намеревался перебраться на другой берег, чтобы порыбачить на язя. Он – язятник.

Раздевшись догола, Семен вошел в воду по пояс и сразу окунулся с головой. Когда вынырнул, крякнул так, что раздалось на всю полусонную округу. Держа в левой руке одежду над головой, он поплыл.

– Ох, ох, хороша, ну хороша! Послушай: хороша, а! – говорил он то ли себе, то ли обращаясь напрямую к Самарке.

– Ну молодчина, а… ох… охо-хо… чудо, спасибо!

Он переплыл Самарку, положил одежду и вновь начал плескаться в воде на отмели.

Радовался и разговаривал как ребенок:

– Послушай, все дно золотое видно…а? Такая ласковая, ну спасибо, ну молодчина!

Рыбачков закрывала большая ветловая коряжина на воде, Топорков их не видел и наслаждался еще и тем, что был один при такой красоте.

– Расхулиганился наш милиционер, – усмехнулся Мишка, – такая верста, а как пацан.

Топорков тем временем вышел по пояс из воды, и его мощное крупное загорелое тело заиграло под утренними лучами солнца. Он был такой же, как Самарка, расцвеченная на отмели золотистыми песчаными берегами и темным дном. Они дополняли друг друга.

Топорков постоял под солнцем и опять с брызгами уронил себя в воду.

– Разворковался, как с девкой, – густым басом неожиданно донеслось из кустов напротив Топоркова.

– Ага, как с девкой, точно! – согласился Степан. – Ты, Сарайкин, откуда взялся?

– Бахчи караулю у Кривой ветлы, услыхал тебя, пойду, думаю, стрельну курева, у меня кончилось.

– Подожди малость, я сейчас!

Сарайкин продолжал:

– Ты скажи про братана моего: из Чапаевска что есть нового?

– Судить скоро будут его, понял?

– Чего же не понять. Как думаешь, много дадут? – глухо спросил Сарайкин.

– Еще бы, судью на улице избить – десяток лет схлопочет, это точно.

Топорков вышел на берег и запрыгал на одной ноге.

– Бры… ры… бры… ыы, хорошо как!

Поднял одежду и стал в ней копошиться, очевидно, искал папиросы.

Солнце показалось из-за леса. Лучи его упали и на рыбаков. Стало жарко. Поклевки пошли реже, и Шурка предложил позавтракать.

Сидя на носу с огромным надкушенным помидором и горбушкой хлеба, Мишка поинтересовался:

– Я знаю, вы с дедом отводом рыбачите на щук, да?

– Да, но не на щук, а вообще. Правда, попадает больше щук.

– После раздополья?

– Да нет, наоборот, когда только начнется ледоход, большой воды еще нет, рыба вся жмется к берегу, вот бреднем ее и бери.

– А как, вода же холодная?

– Дед к кляче, которая идет в глуби, прибивает брусок с гнездом, в него вставляют большой, метров шесть, тонкий шест. Этим шестом один человек отталкивает клячу от берега в глубину с берега, а другой, который идет рядом впереди, тянет по течению за веревку, привязанную к кляче.

– А вторая кляча? – допытывался Мишка.

– А что вторая? Ее тащишь около берега в сапогах.

– Ловко! – оценил Мишка, – это твой дед придумал?

– Да нет, он говорит, что еще со своим дедом так рыбачил.

Перегнувшись через борт, смешно вытянув губы трубочкой, Мишка попытался напиться.

Шурка ему помог: чуть качнул лодку, и лицо приятеля по уши ушло в воду.

Едва откашлявшись, Мишка громко и задорно засмеялся. Когда кончил смеяться, спросил:

– Шурк, отводом рыбачить пригласишь?

– Это же весной, в апреле, когда зажоры на Самарке пройдут, потом…

– Ну и что? Я подожду, – сказал бодро приятель.

– Ладно, – немножко важничая, пообещал Шурка.

Вороняжка

Это ягода не ягода, сорняк не сорняк. Растет сама по себе. Только взойдет картошка, она тут как тут. И, начиная первую прополку, иногда легко спутать ее с молодой лебедой, когда торчит она из теплой благодатно пахнущей огородной земли всего лишь двумя-тремя листочками. Но не тут-то было, матушка Шурки зорко ее высмотрит и после прополки, она на равных останется стоять рядышком с листочками картошки. Цветет вороняжка так же неярко, как и картошка, цветочки у нее намного меньше, незаметнее. Ягоды ее, если с чем-то сравнивать по внешнему виду, когда спелые, может быть, похожи на смородину, но только внешне, такой же величины, темно-синего цвета, но мягкие и легко в руках мнущиеся.

В знойный летний день, когда еще ни одной ягоды нет ни в огороде, ни в лесу готовой к употреблению, вот она вам – мальчишеская утеха и радость: вороняжка. Правда, ее зовут часто по-другому: «бзника». Шурка всегда конфузится, когда слышит это слово, и так не говорит, недоумевая, почему все взрослые, женщины, учителя – все зовут ее так. А бывает еще удивительнее: попадаются ягоды вроде бы неспелые, не черные, но белесые, изнутри светящиеся теплом и зрелостью – они вкуснее самых черных и броских на вид.

Приятно, прибежав на огород, упасть меж кустов вороняжки и, срывая налившиеся соком ягоды, отправлять в рот. Но ягоды ее, висящие гроздьями близко от земли, которая всегда в огороде мягкая и легкая, часто в земляной пыли, и поэтому есть их приходится не каждую. Другое дело, когда Шуркина матушка, быстрая и ловкая, проворно насобирав миску вороняжки, ставит ее, помытую холодной водой и посыпанную сахаром, на стол – не оттащишь за уши! Но самое прекрасное то, что можно приготовить из нее вареники. Вареники с вороняжкой! Они бывали разные: когда горячие, их обжигающий аромат, соединенный с холодным молоком, возбуждал и дразнил. Холодные, они становились так вкусны и аппетитны, что Шурка их ел с большей охотой, чем все то, что матушка его могла только с присущей ей ловкостью и быстротой приготовить и в свое удовольствие угостить…

Шуркины школьные друзья, когда у него бывали, с нетерпением ждали таких вареников.

…Лето в разгаре. Когда Шурке прибегал утром в огород с ведром за водой, с разных углов уже выглядывали неяркие, но светлые глазки. Они высматривали его…